Она быстрыми шагами направилась по коридору и, открыв дверь, застыла на пороге, ожидая меня. Я с тревогой взглянул на Соню. Мне что-то сильно не хотелось идти к этому мужу и сыну, который скрывался где-то в глубине квартиры и заучивал алфавит. На этот раз сеньор Гальба явно переборщил, должны же быть какие-то границы и для его шалостей.
Соня взяла меня за руку.
- Чего вы хотите, эта женщина ужасно... не то чтобы резкая, нет, стремительная. Да, именно, стремительная. Входите, Мишенька, будьте как дома.
Глава VII
Я не ожидал такой резкой смены декораций: русской кулебяки здесь не было и следа. Библиотека, все очень строго и как будто затянуто матовостью синих абажуров. За стеклами книжных полок обязательно должны быть Пруст", да и вся Плеяда. Английские кресла в задумчивой праздности вспоминают былые времена: здесь, конечно, много читали, курили трубку и слушали умные речи. В простенках между книжными шкафами - две спокойные белые маски в чьих-то нежных руках. Букет цветов на старом-престаром столе и глобус, выпятивший свои океаны, как дряхлый актеришка, поворачивающийся к публике в профиль, лучшей стороной, разумеется. Лидия вся застыла: прическа, лицо, платье, меховой удав... Черная как смоль старуха с несмываемой улыбкой. Я слишком многого ждал от усталости: надеялся на полную потерю чувствительности, а получил лишь рой неотвязных мыслей; впечатление странности только усиливало панику перед надвигающейся реальностью; меня преследовала близость неотвратимого; тревога сводила на нет все мои попытки держаться стойко. И спрятаться было некуда. Оставалось принять бой, позволить уйти, но продолжать любить, чтобы сохранить живой. Чайки, воронье, пронзительные крики, раздираемая плоть, последние мгновения, пустынная площадь на взморье, твой лоб под моими губами, отблеск женщины - и тяжелые веки, борющиеся со сном: только бы не пасть, как пали другие щиты.
На софе в центре комнаты, нога на ногу, сидел человек. Нельзя не признать, он был очень красив, это верно; и все-таки лицу его не хватало, пожалуй, некой изюминки, своеобразия, именно из-за чрезмерной правильности и тонкости черт: безупречная внешность героя-любовника; впрочем, первое впечатление легкомысленности и беспечности сердца затмевалось выражением мягкости и доброты, которое казалось естественным для него, как врожденная любезность по отношению ко всему и вся. Лет ему было около сорока; он знал, что нравится окружающим, и в то же время как будто извинялся за это. Между тем я отметил странность его взгляда, который можно было бы назвать, как в старых романах, "взгляд с поволокой", если бы не отсутствие всякого блеска в глазах. На нем был блейзер цвета морской волны, с металлическими пуговицами, и тщательно выглаженные фланелевые брюки. Черные туфли, начищенные до блеска. Открытый ворот, галстук "Аско" синего цвета, белый воротничок. Безупречен. Один из тех людей, которые, что бы ни надели, всегда похожи на картинку из модного журнала. Он сидел совершенно неподвижно и смотрел прямо перед собой, не обращая на нас ни малейшего внимания.
В кресле у зашторенного окна сидел здоровый детина: джинсы, майка, бицепсы, кроссовки; листал комиксы.
- Добрый вечер, Ален.
Ален подождал немного, как если бы звуку требовалось определенное время, чтобы дойти до него, потом как-то резко поднялся. Он стоял, держа одну руку в кармане блейзера, и был чертовски элегантен.
- Мой муж, Ален Товарски.., Мишель Фолен, Друг...
Товарски еще немного подождал, внимательно вслушиваясь в каждое слово, потом поднял ногу, согнутую в колене, и так и остался стоять, непонятно зачем.
- Клокло баба пис пис ни фига, - произнес он, вежливо указывая на ковер, как будто предлагал мне присесть.
- Спасибо, - ответил я, справедливо полагая, что этим ничего не испорчу.
Телохранитель оставил свое занимательное чтение на столике и поднялся.
- Чуть-чуть чёрта абсенто так так? - предложил Товарски.
Я осмотрелся, но нигде не заметил никаких напитков.
- Гвардафуй пилит плато и шашлык того, - сказал Товарски. - Пулеле, правда. Полигон Венсена?
Разговорчивый, однако.
- Ромапаш и ля ля, гипограмма и лягуш. Кококар побелел, но кракран за... за... пши... пши... за клукла...
Мне все это начинало надоедать. Я знал, что будет веселенькая ночка, но в подобных развлечениях не нуждался.
- Цып-цып, - сказал я. - Каклу каклу. Апси псиа.
Товарски, казалось, был очарован.
- Пуля-дура задела Монтэгю, - сообщил он мне. - Кларинетта в кости и реве ве ве ве. Соня сияла от счастья.
- Видишь, Лидочка, Ален уже произносит целые слова, очень слитно...
- Попрыгун попевал, - объявил Товарски. - Пчелы чают почему...
- Мы разучиваем вместе басни Лафонтена, - объяснила Соня. - Очень хорошее упражнение.
- Пишины Карпат вечать на уста...
Черт. Это, наверное, были стихи. Я плохо знал современных поэтов, я остановился на Элюаре. У Лидии слезы стояли в глазах, значит, это должно было быть что-то очень трогательное. Но я не умею плакать; и потом, бывают моменты, когда я готов схватить ужас за горло и свернуть ему шею, а чтобы он быстрее загнулся, заставить его смеяться. Иногда смех и есть самая страшная смерть ужасу. Товарски, мне нечего здесь делать. Мне и у себя всего хватало. Полная чаша. "Клапси", пасодобль, дрессировка, двуногие "Страдивари", струнные, сыт по горло всякими чудесами. Может, мне было далеко до Страдивари, может, и в Бейруте лучше держали марку, но из меня вытянули все, что еще оставалось. Бедняга Товарски, я понял его с полуслова. Пресловутая жаргонафазия Верника15, как же, знаем. Один мой друг разбился на своем самолете, и теперь, вот уже два года, говорил на каком-то только ему понятном языке. Часть мозга задета - и всё, полная потеря контроля над речью. Слоги составляются в слова сами собой. Ты знаешь, что хочешь сказать, но то, что в конце концов говоришь... Бесхозные слова громоздятся друг на друга как придется. Но ты уже этого не знаешь. Долгое время ты даже не отдаешь себе в этом отчета. Мысль-то, вот она, как и была, ясная, четкая. Просто она не может больше выразиться в нужных фонемах, вот и все. Слова ломаются, деформируются, сливаются друг с другом, выворачиваются наизнанку, пускают фразу под откос, взрывают ее, ничего уже больше не выражая, черт знает что такое. На этом можно бы было даже построить какую-нибудь идеологию. Новую диалектику. Освободить наконец речь от мысли. Наговорить еще сто миллионов жаргонизмов. И все это сопровождается логореей, причем сам об этом, естественно, и не подозреваешь; ты уже не можешь остановить свое словоблудие, все тормоза сорваны, никакого контроля.
- Мучат индюки, но палочки пополам, - галантно предложил Товарски.
- Спасибо, не курю.
- Мишель!
- Я только защищаюсь, Лидия. Вы привели меня сюда, чтобы доказать, что я вовсе не рекордсмен, но я могу хотя бы защищаться. О да, в мире есть еще Бейрут, пытки и дети, умирающие от голода, но уверяю вас, мне от этого не легче. Признайте также, что не все цепи биологические, есть еще те, которые куем мы сами, и, значит, мы можем их разорвать.
- Легче всего прятаться за общие фразы, - сказала Лидия.
Товарски трижды повернулся вокруг себя. Потом очень низко наклонился, выпрямился, поднял одну пятку, другую. Руки при этом совершали какие-то беспорядочные движения. Он встал на четвереньки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24