Мне нужно было кому-то сказать об этом.
- Не верю. Вы были вместе, дай бог памяти... двенадцать, тринадцать лет?
- Четырнадцать, с небольшим.
- Я никогда не встречал такой пары, как ваша. Такой...
- Неразделимой?
- Просто не верится! Ну хорошо, поссорились; только не говори мне, что это окончательно.
- Это окончательно. Она уходит. Мы никогда больше не увидимся.
- В каком она рейсе сейчас? Эй! Ю.Т.А.!12 Мишель! Алло! Ты слушаешь, Мишель?
- Да. Я здесь. Извини, что разбудил, но... не было другого выхода. Мы всё долго обсуждали, спокойно... пока наконец это не стало пыткой. Мы решили порвать одним махом. Никакой агонии, бесконечно незаживающих ран. У нее еще оставалось немного женского тщеславия. Нет, просто гордости, достоинства. Это дело чести - не позволить издеваться над собой. Они заставляли нас ходить на задних лапках, надрессировались, довольно. Однажды, старик, мы сами возьмем кнут в руки, и он будет плясать под нашу дудку, как бишь его... какой-нибудь сеньор Гальба. В ней был этот отказ, этот... вызов. Честь существует, Жан-Луи. Честь человека, клянусь тебе. Они не имеют права так поступать с нами. И она не хотела быть игрушкой в чьих-то руках, позволить растоптать себя. Конечно, мы могли бы продержаться еще немного.
Протянуть еще месяц, неделю. Ждать, пока нас обоих не скроет с головой. Но ты ее знаешь. Она гордая. И мы решили, что я уеду в Каракас, и она тоже отправится куда-нибудь далеко-далеко...
- Нет ничего более мучительного, чем пара, которая распадается, но все плывет по воле волн, тогда как лодка уже дала течь и вот-вот пойдет ко дну... В таких случаях, конечно, лучше разом покончить со всем.
- Но знаешь, то, что разбивает пару, в итоге еще больше ее сплачивает. Трудности, сначала разделившие двоих, в конце концов их объединяют; в противном случае они и не были парой. Два несчастных человека, которые ошиблись, переводя стрелки, и оказались на одних путях...
- Никогда бы не подумал, что ты и Янник...
- Мне самому не верится. Это противоестественно.
- Извини, что я спрашиваю об этом, но... может, есть кто-то другой?
- Не знаю. Совершенно ничего не могу сказать. Я неверующий, ты знаешь, но, может быть, где-то сидит эта сволочь, не знаю...
- Мишель, ты расклеиваешься буквально на глазах... Я тебя спрашиваю, есть ли у Янник другой мужчина.
Я не понимал. Я уже ничего не понимал. О чем он спрашивал? Что я ему ответил?
- Прости, старик,... я немного не в себе. Уже не соображаю, о чем ты говоришь. Правда, извини, что разбудил, но... я пьян. Да, точно, набрался по самое горло. Я не должен был поднимать тебя с постели... Я запаниковал...
- Запаниковал, ты? Забыл, верно; как у нас загорелись оба мотора? И еще две сотни пассажиров на борту...
- Да, но гораздо труднее, когда некого спасать...
- Ты правда не хочешь зайти к нам? Тут рядом Моника, можешь сказать ей словечко.
- Нет, все образуется; у меня скоро самолет... улетаю с одной знакомой. Янник очень хотела, чтобы мы летели вместе...
- Женщины, мне их не понять.
- Не говори ерунды, они - единственное, что поддается пониманию и имеет смысл, здесь, на грешной земле...
- Она уходит, но не хочет оставлять тебя одного, так?
- Да. Она прекрасно знает, что я не могу жить без нее.
- И посылает вместо себя подружку? Ну знаешь, у меня одиннадцать тысяч летных часов, но... чтобы на такой высоте!
- Я эгоист. Эгоизм, кроме всего прочего, означает еще и то, что ты живешь для другого, что у тебя есть смысл жизни.
- Для меня это слишком сложно... Мишель? Ты еще там? Тебе нужно поспать, старик.
- Ничего, скоро пройдет, я тут жду кое-кого... Я только хотел тебе сказать, что Янник...
Но я не мог позволить себе эту низость, хоть бы она и принесла облегчение. У Жан-Луи обостренное чувство ответственности. Он не раздумывая бросился бы выполнять свой долг, позвонил бы в службу спасения; и тогда, вместо того чтобы дать одинокому паруснику мирно отчалить, мы бы получили еще месяц-другой этой отвратительной дрессуры, предоставив смерти точить клыки.
- Я только хотел сказать, что, когда все отдал одной женщине, понимаешь, что это всё неистощимо. Если думаешь, что все кончено, когда теряешь единственную любимую, значит, ты не любил по-настоящему. Одна часть меня загнана в угол... но другая уже на что-то надеется. Этого не разрушить. Она вернется.
- Я тебе твержу об этом с самого начала.
- Она вернется. Нет, конечно, она уже не будет прежней. У нее будет другой взгляд, другая внешность. Она даже одеваться будет по-другому. Это нормально, естественно, что женщина меняется. Пусть она будет выглядеть иначе, пусть у нее будут седые волосы, например, другая жизнь, другие беды. Но она вернется. Может, я только горланю, один, в темноте, чтобы подбодрить себя. Уж и не знаю. У меня немного с головой что-то... Я позвонил, я говорю с тобой, потому что не могу думать, а слова как раз и нужны для того, чтобы выручать нас. Слова, они как воздушные шары, удерживают на поверхности. Я звоню тебе, чтобы ухватиться за спасительную ниточку. Янник больше нет, и все вокруг наполнилось женщиной. Нет, это не конец. Со мной не кончено. Когда говорят, что кому-то конец, это лишь означает, что он продолжает жить. Нацизм существует и без нацистов, и угнетение продолжается, не опираясь уже ни на какие силы полиции, и сопротивление может быть не только с оружием в руках. Боги-знаки пляшут у нас на хребтах, скрываясь под покровом судьбы, рока, слепого случая, а мы проливаем кровь, чтобы они могли напиться. Может быть, они собираются там каждый вечер и смотрят вниз, оценивая развлекательную программу дня. Им необходимо смеяться, потому что они не умеют любить. Но у нас, у нас есть наше знамя людей, наша честь. А честь и состоит в том, чтобы отвергать несчастье, это - отказ от безропотного приятия всего. Именно об этом я говорю тебе, об этой борьбе, об отстаивании своей чести. Я вспомнил сейчас, с каким достоинством Янник слушала то, что говорил доктор Тенон - о детской лейкемии, о болезни Ходжкина и прочих несчастьях, которые уже побеждены наукой: все это относилось не к ней, нет, но к нам. Речь шла о нас. Не знаю, понимаешь ли ты, что значит это слово, оно как вызов, как надежда, как братство. Мы вырвем им зубы и когти, мы сгноим их на этом зловонном Олимпе, а на их пепелище разведем праздничный костер... Пока, старик, мы еще встретимся, обязательно!
- Мишель!
Я зашел в туалет, плеснул в лицо холодной водой. Я в очередной раз удивился своему отражению в зеркале: ничего общего с руинами, в которых лежала моя душа. Нет, это не было лицо побежденного. Немного усталости, но в глазах, там, в самой глубине, что-то еще оставалось. Я не говорю, что-то непобедимое. И тем не менее, может быть, это и есть то, что невозможно победить. Люди почему-то забывают, что жизнь, то, что они переживают, это бессмертно.
Глава V
Я вновь поднялся по лестнице и оказался в прокуренной темноте прожекторов, зеленых, красных, белых, в лучах которых роились мириады пылинок. Ее еще не было. На сцене две голые девицы строили из себя лесбиянок, только куда им... Действительно непристойное было не здесь. Бармен протянул мне стакан воды и две таблетки на блюдце:
- Аспирин, месье?
- В христианском милосердии не нуждаюсь.
Я не видел, как она вошла. В руке она все еще держала ключи от машины. Взбудораженная и как будто обозленная чем-то: она явно была не в ладах сама с собой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24
- Не верю. Вы были вместе, дай бог памяти... двенадцать, тринадцать лет?
- Четырнадцать, с небольшим.
- Я никогда не встречал такой пары, как ваша. Такой...
- Неразделимой?
- Просто не верится! Ну хорошо, поссорились; только не говори мне, что это окончательно.
- Это окончательно. Она уходит. Мы никогда больше не увидимся.
- В каком она рейсе сейчас? Эй! Ю.Т.А.!12 Мишель! Алло! Ты слушаешь, Мишель?
- Да. Я здесь. Извини, что разбудил, но... не было другого выхода. Мы всё долго обсуждали, спокойно... пока наконец это не стало пыткой. Мы решили порвать одним махом. Никакой агонии, бесконечно незаживающих ран. У нее еще оставалось немного женского тщеславия. Нет, просто гордости, достоинства. Это дело чести - не позволить издеваться над собой. Они заставляли нас ходить на задних лапках, надрессировались, довольно. Однажды, старик, мы сами возьмем кнут в руки, и он будет плясать под нашу дудку, как бишь его... какой-нибудь сеньор Гальба. В ней был этот отказ, этот... вызов. Честь существует, Жан-Луи. Честь человека, клянусь тебе. Они не имеют права так поступать с нами. И она не хотела быть игрушкой в чьих-то руках, позволить растоптать себя. Конечно, мы могли бы продержаться еще немного.
Протянуть еще месяц, неделю. Ждать, пока нас обоих не скроет с головой. Но ты ее знаешь. Она гордая. И мы решили, что я уеду в Каракас, и она тоже отправится куда-нибудь далеко-далеко...
- Нет ничего более мучительного, чем пара, которая распадается, но все плывет по воле волн, тогда как лодка уже дала течь и вот-вот пойдет ко дну... В таких случаях, конечно, лучше разом покончить со всем.
- Но знаешь, то, что разбивает пару, в итоге еще больше ее сплачивает. Трудности, сначала разделившие двоих, в конце концов их объединяют; в противном случае они и не были парой. Два несчастных человека, которые ошиблись, переводя стрелки, и оказались на одних путях...
- Никогда бы не подумал, что ты и Янник...
- Мне самому не верится. Это противоестественно.
- Извини, что я спрашиваю об этом, но... может, есть кто-то другой?
- Не знаю. Совершенно ничего не могу сказать. Я неверующий, ты знаешь, но, может быть, где-то сидит эта сволочь, не знаю...
- Мишель, ты расклеиваешься буквально на глазах... Я тебя спрашиваю, есть ли у Янник другой мужчина.
Я не понимал. Я уже ничего не понимал. О чем он спрашивал? Что я ему ответил?
- Прости, старик,... я немного не в себе. Уже не соображаю, о чем ты говоришь. Правда, извини, что разбудил, но... я пьян. Да, точно, набрался по самое горло. Я не должен был поднимать тебя с постели... Я запаниковал...
- Запаниковал, ты? Забыл, верно; как у нас загорелись оба мотора? И еще две сотни пассажиров на борту...
- Да, но гораздо труднее, когда некого спасать...
- Ты правда не хочешь зайти к нам? Тут рядом Моника, можешь сказать ей словечко.
- Нет, все образуется; у меня скоро самолет... улетаю с одной знакомой. Янник очень хотела, чтобы мы летели вместе...
- Женщины, мне их не понять.
- Не говори ерунды, они - единственное, что поддается пониманию и имеет смысл, здесь, на грешной земле...
- Она уходит, но не хочет оставлять тебя одного, так?
- Да. Она прекрасно знает, что я не могу жить без нее.
- И посылает вместо себя подружку? Ну знаешь, у меня одиннадцать тысяч летных часов, но... чтобы на такой высоте!
- Я эгоист. Эгоизм, кроме всего прочего, означает еще и то, что ты живешь для другого, что у тебя есть смысл жизни.
- Для меня это слишком сложно... Мишель? Ты еще там? Тебе нужно поспать, старик.
- Ничего, скоро пройдет, я тут жду кое-кого... Я только хотел тебе сказать, что Янник...
Но я не мог позволить себе эту низость, хоть бы она и принесла облегчение. У Жан-Луи обостренное чувство ответственности. Он не раздумывая бросился бы выполнять свой долг, позвонил бы в службу спасения; и тогда, вместо того чтобы дать одинокому паруснику мирно отчалить, мы бы получили еще месяц-другой этой отвратительной дрессуры, предоставив смерти точить клыки.
- Я только хотел сказать, что, когда все отдал одной женщине, понимаешь, что это всё неистощимо. Если думаешь, что все кончено, когда теряешь единственную любимую, значит, ты не любил по-настоящему. Одна часть меня загнана в угол... но другая уже на что-то надеется. Этого не разрушить. Она вернется.
- Я тебе твержу об этом с самого начала.
- Она вернется. Нет, конечно, она уже не будет прежней. У нее будет другой взгляд, другая внешность. Она даже одеваться будет по-другому. Это нормально, естественно, что женщина меняется. Пусть она будет выглядеть иначе, пусть у нее будут седые волосы, например, другая жизнь, другие беды. Но она вернется. Может, я только горланю, один, в темноте, чтобы подбодрить себя. Уж и не знаю. У меня немного с головой что-то... Я позвонил, я говорю с тобой, потому что не могу думать, а слова как раз и нужны для того, чтобы выручать нас. Слова, они как воздушные шары, удерживают на поверхности. Я звоню тебе, чтобы ухватиться за спасительную ниточку. Янник больше нет, и все вокруг наполнилось женщиной. Нет, это не конец. Со мной не кончено. Когда говорят, что кому-то конец, это лишь означает, что он продолжает жить. Нацизм существует и без нацистов, и угнетение продолжается, не опираясь уже ни на какие силы полиции, и сопротивление может быть не только с оружием в руках. Боги-знаки пляшут у нас на хребтах, скрываясь под покровом судьбы, рока, слепого случая, а мы проливаем кровь, чтобы они могли напиться. Может быть, они собираются там каждый вечер и смотрят вниз, оценивая развлекательную программу дня. Им необходимо смеяться, потому что они не умеют любить. Но у нас, у нас есть наше знамя людей, наша честь. А честь и состоит в том, чтобы отвергать несчастье, это - отказ от безропотного приятия всего. Именно об этом я говорю тебе, об этой борьбе, об отстаивании своей чести. Я вспомнил сейчас, с каким достоинством Янник слушала то, что говорил доктор Тенон - о детской лейкемии, о болезни Ходжкина и прочих несчастьях, которые уже побеждены наукой: все это относилось не к ней, нет, но к нам. Речь шла о нас. Не знаю, понимаешь ли ты, что значит это слово, оно как вызов, как надежда, как братство. Мы вырвем им зубы и когти, мы сгноим их на этом зловонном Олимпе, а на их пепелище разведем праздничный костер... Пока, старик, мы еще встретимся, обязательно!
- Мишель!
Я зашел в туалет, плеснул в лицо холодной водой. Я в очередной раз удивился своему отражению в зеркале: ничего общего с руинами, в которых лежала моя душа. Нет, это не было лицо побежденного. Немного усталости, но в глазах, там, в самой глубине, что-то еще оставалось. Я не говорю, что-то непобедимое. И тем не менее, может быть, это и есть то, что невозможно победить. Люди почему-то забывают, что жизнь, то, что они переживают, это бессмертно.
Глава V
Я вновь поднялся по лестнице и оказался в прокуренной темноте прожекторов, зеленых, красных, белых, в лучах которых роились мириады пылинок. Ее еще не было. На сцене две голые девицы строили из себя лесбиянок, только куда им... Действительно непристойное было не здесь. Бармен протянул мне стакан воды и две таблетки на блюдце:
- Аспирин, месье?
- В христианском милосердии не нуждаюсь.
Я не видел, как она вошла. В руке она все еще держала ключи от машины. Взбудораженная и как будто обозленная чем-то: она явно была не в ладах сама с собой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24