Не знает, не ведает ни причин, ни следствий снимаемого эпизода. А посему единственный выход артисту — публичное одиночество. Меня могут пудрить, подкрашивать, переставлять с места на место, бить по глазам дымящимися светоструями, но не зацепят, не выведут из готовности. Сейчас все они, работники съемочной группы, не загораживают от меня пространство. Я смотрю сквозь них, мимо, навылет. Там, в гостинице, в каждодневье, в быту я разделяю их на плохих и хороших, на очень плохих и никчемных совсем. Здесь, на съемке, и они, и зрители за веревкой — единое целое, не существующее во мне. И оттого именно, что, как бы ни затягивалось томительное ожидание солнца или ненастья, необходимого состояния мысли, природы, души режиссера, артиста и оператора, что бы ни стряслось, ни случилось у администрации по техническим или личным причинам, хотя бы самое сказочное, невообразимое безобразие, — все равно сбудется, настанет момент, когда отступать уже некуда. Раздастся команда: «Мотор! Начали!» — и нет тебе никакого тогда оправдания ни у съемочной группы, ни у коллег, ни у зрителей, ежели расплескал по дороге, не сохранил ты в себе готовность к высокому, проще сказать к прозрению. Возможно, найдется кто, возразит: мол, будет напускать на себя, видели, знаем, не боги горошки обжигают. На что не смолчу, отвечу словами одной старой, мудрой актрисы: «Сниматься в плохих фильмах — все равно что плевать в вечность».
— Мотор! Начали!... Стоп! Стоп! Никуда не годится! Алина, что вы канючите?! — вскричал режиссер.

Из дневника
Я не стал бы об этом писать, но ежели уж решился открыть дневник, изволь, стало быть, писать все, без обдумывания, без купюр — да простит мне зануда, мой внутренний цензор. Тем более время затягивается — не спится. Внизу, в ресторане, шаманствует диск-жокей. За стенкой в соседнем номере у осветителей — хохот, магнитофон. Они не мучаются.
Не вышла сцена. Конечно, увы, Алина, по-моему, не талантлива. Но он тоже не прав. Так нельзя. Стал останавливать и кричать с первого дубля. Уж раз ты ее выделил среди других, утвердил в кинопробах... И на гримеров, и на художницу по костюмам сорвался:
— Что за прическа? Что за костюм? Что за вид у актрисы?..
Кричал, кричал, кричал...
Вообще-то он деликатный, добрый, очень талантливый человек. Ему потакают, сочувствуют в группе. И знают, верят — картина будет, если кричит. На оператора, бывает, накинется:
— Что за цвет? Что за зеленый? Мы так не договаривались! Переснимать!
Он фильм свой чувствует, видит, слышит, не терпит фальши. Вот и ломает его, и взрывается... Орет, бедный, только не на меня — я этого сам не терплю. А вот Алина не выдержала, разрыдалась, бросилась прочь... И он не вернул ее, не искал и другим запретил.
— Сактировать смену за счет актрисы! — через два пальца с пронзительным свистом кинул он вслед, хлопнул дверцей микроавтобуса и тоже прочь...
— Кончай болтать, туши фонарь! — подождали и разошлись зрители.
Актировать смену не стали. Пустили, вывели музыку через тонваген. Но я ужасно расстроился. Зашел в гостиницу, белье кое-какое прихватил постирать, пошел в баню.
Деревянная поселковая баня. Понедельник, среда, пятница —женщины, вторник, четверг, суббота — мужчины. Я ее сразу присмотрел, как приехал. У меня тут есть свои взгляды: в одиночку, с друзьями или с начальством, в конце концов по-семейному, русскую баню на финскую не променяю. И на турецкую не променяю, и на любую другую ни за что! Потому что мне очень нравится русская баня. Я так привык с самого детства.
Но на этот раз и баня не получилась. Видно, не надо было связываться со стиркой. Ведь я сам-то стирать не умею, всегда отдаю. И что вдруг надумал, бес в ребро? Перемусолил мылом трусы, рубашки, майки, джинсы, махровый халат — ничего не отстирывается, а я как назло тру и тру, чуть не плачу. От жару, от пару поплыло в голове. Я ужасно расстроился. Грешен: меня самого часто бесит бездарность. Когда дано радовать, любить друг друга и кто-то блефует на сцене или в кино, не могу стоять рядом. Ненавижу партнера. Хотя потом, в перерыве, в буфете —пожалуйста, угощу его кофием, опять люблю. Да нет же — другое! Я еще в ресторане тогда, в первый день, все заметил, как он смотрел на нее — бритвой из глаз. И сегодня этот крик, этот вопль на съемке... Понятно! Ясно! Он не отступится! Он влюбился! Влюбился! Все видели, видели в группе, зрители видели за веревкой... Алина и я — почти двадцать лет разницы... А может быть?.. Ничего быть не может.
Намаялся, выбился из сил с постирушкой. Очнулся — голые люди вокруг. Смеются, узнали меня, обрадовались: «Как же вы тексту столько запоминаете? И где больше платят: в театре или в кино?» Я не домылся, вытерся, убежал...
Поселок полз наверх, как поспевшее тесто. Так казалось. Не верилось. Разлив вдруг стал уходить из-под ног. Вода спадала, сжималась — вдаль, вглубь. Спешила, куда ей надо. Деревья, скамейки и львы уперлись в еще местами размазанную, но уже покинутую рекой твердь. Я шел через парк. Гремела музыка. Ожила танцверанда. Душа заныла ускоренной обратной перемоткой, нашла и остановилась. Накатилась хандра...
Точка. Хватит. Ложусь спать. Надоело. Нужно как следует выспаться.
Стряхнуть все с себя.

«Хандра» — сон
Угловая квартира — из-за этого сквозняки. Приходится закрывать форточки. Зимой топят сильно — духота. Ночью кошмары. Ставим банки с водой под батареи и не спим на левом боку. Все равно кошмары. Перед одним окном баня с пивным заведением, массаж и прием в стирку. Перед другим — старый сад, а там уже стройки, башенные краны и Большой проспект за садом. Ну, кажется, чего бы не жить? Куда уж лучше?..
В сад можно попасть за деньги, через контроль, официально. Ветхий татарин-сторожевой сначала уважит, смехом поздоровается по-русски, а потом забубнит в строгости на свой лад, выгонит и спустит собак, когда стемнеет. Ночью по саду бегают злые псы, днем — дети и молодящиеся старики. И дети, и старики чаще предпочитают неофициальный путь через дырку в заборе. Этим же лазом пользуются влюбленные и всевозможные алкогольные товарищества. Тщетно пытались забить, заварить, загородить дырку. Она открывается вновь в другом месте, как хроническая язва.
Раньше я тоже лез в дырку, теперь — не знаю... Теперь, скорее всего, невозможно. Невозможно в новом пальто... Новое пальто — новый образ. Лет пятнадцать я кутался в размахайку — старенькую дубленку, купленную задешево, по случаю, с рук. Старенькая дубленка, потертые джинсы — мода, мечта! Мечтал, достал, женился — был счастлив.
По утрам в баню привозят солдат — вешалка в шинелях. Днем идут свободные посетители — вешалка в дубленках. А я не хочу платить за дубленку спекулянтам. Могу, а не хочу! Не из жадности. Жена хотела, действительно очень хотела — поднатужились, купили жене — пожалуйста! Как она радовалась... А я продолжал в старой дубленке... Не осуждаю ее. Завидую! Такую полноту радости от безделушки могут испытывать только дети и женщины. Пусть радуется. Терпеть не могу женской суровости, усталости женской не переношу, никак не привыкну. А что ж, видно, нужно привыкать... И радоваться такой радостью. Буйное веселье только опустошает меня, возвращает к усталости.
Я потому... мы потому и свадьбу не гуляли. Расписались, распрощались со свидетелями на перекрестке возле подземного перехода, пошли в магазин, купили продуктов и зажили.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67