В пути мы разрабатывали планы восхождения, узнавали друг друга; и остальные шерпы, как и я, быстро полюбили швейцарцев. Диттерт — ему предстояло руководить самим восхождением — оказался живым и весёлым человеком; рядом с ним невозможно было оставаться мрачным. Он так носился кругом, что мы прозвали его Кхишигпа — Блоха. Ламбера нам представили в качестве Медведя, и это прозвище шло к нему не меньше, чем к Тильману, так Ламбер и остался Балу. Он не знал ни одного восточного языка и лишь очень немного говорил по-английски, поэтому мы объяснялись главным образом на пальцах. Тем не менее мы быстро научились понимать друг друга.
После нескольких переходов ландшафт стал меняться. По-прежнему мы шли вверх-вниз, вверх-вниз, но теперь уже больше вверх, чем вниз. Скоро рисовые поля остались позади, и наш караван вступил в леса, перемежающиеся с полями ячменя и картофеля. Изменилось и население. Здесь жили уже не индуисты, а буддисты, не непальцы, а монголы. Примерно на десятый день мы вступили в страну шерпов; прошли через более низменные области Соло, затем стали подниматься по бурной Дуд Коси в сторону Кхумбу и Намче Базара. Для меня настали волнующие дни — мы приближались не только к Чомолунгме, но и к моему родному дому. На каждом шагу попадалось что-нибудь знакомое, и я не знал, кричать ли от радости, или плакать от волнения. Приход в Намче был великим событием не только для меня, но и для всех шерпов, давно не бывавших на родине; боюсь, что на короткое время экспедиции пришлось обходиться без нас. Весть о нашем приближении, конечно, значительно опередила экспедицию, и казалось, что здесь собрались все шерпы в мире, чтобы приветствовать нас и отпраздновать свидание. Даже моя мать, такая старая, пришла пешком из Тами, и я сказал ей:
— Ама ла, я здесь наконец.
После восемнадцати лет разлуки мы обняли друг друга и всплакнули.
Однако радости было больше, чем слез. Надо было столько услышать, увидеть, рассказать. Мама держала на руках одного из своих внучат. Были с нею и трое из моих сестёр, а кругом — множество всяких родичей, которых я не видел с детства или которые ещё не родились, когда я ушёл из дому. Они принесли с собой подарки, угощение и чанг. Впрочем, так поступили чуть ли не все жители Кхумбу. Конечно, мы не нуждались ни в каком особом поводе для того, чтобы устроить праздник, но тут совпало так, что на следующий день после нашего прибытия приходился непальский Новый год и второй день европейской пасхи. Мы все объединились в песнях и плясках, дружно пили чанг. Позднее я выбрал время осмотреть Намче. Почти все оставалось по-старому. Однако произошли некоторые изменения. Меня особенно порадовало, что появилась школа — разумеется, маленькая, всего с одним учителем. Ему приходилось особенно трудно потому, что у шерпов нет письменности и преподавание велось на непальском языке. Но я был очень рад хоть такой школе и подумал, что это хорошее предзнаменование для будущего нашего народа.
Мы располагали только одним днём, чтобы отпраздновать свидание и осмотреться. Затем снова началась работа. Непальских носильщиков, которые шли с нами из Катманду, рассчитали, и они двинулись обратно. Как мы и намечали, десять лучших кхумбских шерпов присоединились к дарджилингским, чтобы участвовать в высокогорных переходах. А сверх того чуть ли не половина местного населения пошла за нами, взявшись донести наш груз до базового лагеря. Среди них были не только мужчины, но и жёнщины, в том числе моя младшая сестра Сона Дома и племянница Пху Ламу, дочь умершего брата. Многих других дарджилингских шерпов тоже сопровождали из Намче Базара родственники; таким образом, мы выступили в горы как бы одной большой семьёй.
Ламы Тьянгбоче приняли нас очень тепло. Правда, я не совсем уверен, что европейцы были довольны приёмом, потому что в угощение входило большое количество тибетского чая с солью и прогорклым яковым маслом, а я редко видел европейца, который был бы в состоянии проглотить много этого напитка. Один Ламбер показал себя героем, — а может быть, просто у него «тибетский желудок»? Если остальные отпивали немного и глотали через силу, стараясь не обидеть хозяев, то Ламбер не только выпил все до дна, но принялся затем за чашки своих товарищей. Весь день они потом ждали, когда он заболеет, однако ожидания не оправдались.
— Quel espece d'homme! — бормотали друзья Ламбера с восхищением и благодарностью.
Около монастыря мы находились уже на высоте 3700 метров, но настоящие горы начинались дальше. Мы шли по тому же пути, что Тильман и Хаустон и экспедиция Шиптона в 1951 году: на восток от Дуд Коси, вверх по крутым ущельям между красивыми пиками Тавече и Ама Даблам к леднику Кхумбу, спускающемуся с высоких перевалов юго-западнее Эвереста. Все это время мы видели только часть Эвереста. Гора почти целиком закрыта своим южным соседом — Лхотсе и западным — Нуптсе; из-за них выглядывает лишь самая вершина — белое пятно на фоне холодного голубого неба. Нижняя кромка ледника отвечала примерно самому высокому месту, на которое я забирался мальчишкой, когда пас яков. На противоположной стороне горы я, конечно, побывал гораздо выше, зато теперь мне предстояло идти по совершенно новым для меня местам.
Как-то вечером в лагере царило страшное возбуждение: учёные-швейцарцы вернулись из очередного похода и сообщили, что обнаружили загадочные следы. На следующий день кое-кто из нас решил сходить на то место — полоска мягкого снега у ледника, на высоте примерно 4900 метров. И действительно, на снегу виднелись следы, следы йети, точь-в-точь такие, какие попались мне на леднике Зему около Канченджунги в 1946 году.
Следы были ясные и отчётливые, и даже швейцарцы, хотя и расстроились, подобно всем белым, увидев то, чего не могли объяснить, признали, что никогда ещё не видели таких следов. Учёные тщательно замерили их, получилось двадцать девять сантиметров в длину и двенадцать сантиметров в ширину при длине шага в пятьдесят сантиметров. Следы тянулись в один ряд, без начала и конца. Сколько учёные ни искали, им не удалось обнаружить ни самого йети, ни других следов. Я хотел бы быть в состоянии рассказать больше. Я хотел бы сам знать больше. Но я не знаю.
22 апреля мы разбили базовый лагерь на леднике Кхумбу на высоте 5000 метров. Оттуда большинство местных шерпов вернулись в Намче, но человек тридцать — сверх десяти, участвующих в восхождении, — швейцарцы просили остаться, чтобы помочь перенести дрова и продовольствие до следующего лагеря.
Прямо перед собой мы видели теперь, как ледник упирается в высокую стену изо льда и снега. А в верхней части стены находился перевал Лхо Ла, который отделял нас от Тибета и с которого я в 1938 году смотрел на эту сторону горы. Но сейчас мы глядели не на Лхо Ла. Мы глядели направо, на запад: там, по узкому проходу между Эверестом и Нуптсе, спускалось к леднику нагромождение ледяных обломков — ледопад. Именно на этот ледопад смотрели в своё время, покачивая головами, Тильман и Хаустон; здесь потерпел неудачу Шиптон со своими людьми, и здесь предстояло сделать попытку нам, притом успешную попытку, если мы хотели выйти на Западный цирк и дальше по направлению к вершине.
На леднике погода временами портилась, но ненадолго, и мы продвигались хорошо. Выступив с базы вверх, мы разбили у ледопада лагерь I, после чего швейцарцы стали искать проход дальше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66