Moi! Страшно, аж жуть! Ну, я сказал полиции (и, заметь, почти не соврал), что видел Шкипера на месте преступления и полагаю — он испугался, что я заявлю на него. Все четко. Так что дело закрыто, но скажу тебе — твой знакомый проказник сыт вандализмом на девять жизней вперед.
Итак, увидимся в Сан-Фелипе. Рули осторожнее (господи, что за гериартрический совет) и — увидимся вече…
* * *
— Эй, мудак, двинь жопой! — не выдерживает позади темпераментный Ромео и почти въезжает в меня своей ржавой приплюснутой жестянкой цвета шартреза.
КЛИНИЧЕСКАЯ WANDERLUST: болезнь, обычно поражающая детей из семей среднего класса, чье детство прошло «на чемоданах». Неспособные укорениться где бы то ни было, они постоянно переезжают, всякий раз надеясь обрести на новом месте идеальную общность с идеальными соседями. (Wanderlust по-немецки — «тяга к странствиям».)
Поздравляем с возвращением в реальность. Пора показывать зубки. Пора начинать жить. Но это тяжко.
Уходя от столкновения, я ползу вперед, на один корпус машины продвигаясь к границе, на одну единицу измерения приближаясь к новому, менее отягощенному деньгами миру, где пожирающие и пожираемые образуют совсем иную, пока неведомую мне цепь питания. Как только я пересеку границу, автомобилестроение таинственным образом застопорится на несомненно техлахомском 1974 году, после которого устройство автомобильных двигателей настолько усложнилось, что они перестали поддаваться мелкому ручному ремонту, а проще говоря, разборке на части. Характерной чертой ландшафта будут изъеденные ржавчиной, разрисованные пульверизатором, простреленные во всех местах «полумашины» — урезанные в длину, высоту и ширину, раздетые искателями запчастей, культурологически невидимые, вроде обряженных в черные капюшоны актеровкукловодов из японского театра Бунраку.
ТАЙНАЯ ТЕХНОФОБИЯ: сокровенное, неафишируемое убеждение, что от прогресса больше вреда, чем пользы.
ПО ДЕВСТВЕННЫМ ПРОСЕЛКАМ: выбор маршрута по принципу «куда никто больше не попрется».
ОБЕЗЬЯННИЧАНЬЕ-ОТУЗЕМЛИВАНИЕ: желание человека, находящегося в чужой стране, казаться ее аборигеном.
СОЛИПСИЗМ ОТЬЕЗЖАНТА: поведение человека, который приезжает в чужую страну, надеясь оказаться ее первооткрывателем, но обнаруживает там множество конкурентов, приехавших за тем же. Раздраженный этим обстоятельством, человек отказывается даже разговаривать с ними, так как они заставили его разочароваться в собственной оригинальности и элитарности.
Дальше, в Сан-Фелипе, где когда-нибудь появится моя — наша — гостиница, я увижу изгороди из колючей проволоки, в которую вплетены китовые кости, хромированные бамперы от «тойот» и кактусовые скелеты. А на городских горячечно-белых пляжах увижу тощих уличных мальчишек с лицами, одновременно недо— и переэкспонированными на солнце, без всякой надежды на успех предлагающих замызганные ожерелья из фальшивого жемчуга и пузатенькие цепочки самоварного золота.
Вот что будет моим новым ландшафтом. Глядя на Калексико через лобовое стекло, я вижу потные орды, бредущие пешком через границу с соломенными кошелками, которые под завязку набиты лекарствами от рака, текилой, двухдолларовыми скрипками и кукурузными хлопьями.
На границе я вижу забор, пограничный забор в сеточку, напоминающий мне некоторые фотографии австралийских пейзажей, — фотографии, на которых заграждения против кроликов разделили местность надвое: по одну сторону плодоносящая, обильная, утопающая в зелени земля, по другую — зернистая, иссушенная, доведенная до отчаяния лунная поверхность. Думая об этом контрасте, я также думаю о Деге и Клэр — о том, что они по доброй воле избрали жизнь на лунной стороне и каждый подчиняется своей нелегкой участи: Дег обречен вечно с тоской смотреть на солнце, а Клэр с веткой будет кружить в песках, исступленно ища под землей воду. Я же… Да, а что же я?
Я тоже на лунной стороне, в этом-то я уверен. Не знаю, когда и где, но я сделал свой выбор со всей определенностью. Очень возможно, что он принесет мне ужас и одиночество, — но я не жалею.
С моей стороны забора меня ждут два дела — два дела, которые стали делом жизни героев двух коротеньких историй; сейчас я их вам быстренько расскажу.
Первая история, которую я несколько месяцев назад поведал Дегу и Клэр, не имела тогда успеха. Она называется «Молодой Человек, который страстно желал, чтобы в него ударила Молния».
Как явствует из названия, это история о молодом человеке. Он тянул лямку в одной чудовищной корпорации, а однажды послал подальше все, что имел, — раскрасневшуюся, разгневанную молодую невесту у алтаря, перспективы служебного роста, все, ради чего вкалывал всю жизнь, — и лишь затем, чтобы в битом «понтиаке» отправиться в прерии гоняться за грозой. Он не мог смириться с мыслью, что проживет жизнь, так и не узнав, что такое удар молнии.
Я сказал, что мой рассказ не имел успеха, потому что история закончилась ничем. В финале Молодой Человек по-прежнему был где-то в Небраске или Канзасе — бегал себе по степи, подняв к небу карниз от занавески, позаимствованный в ванной, и моля о чуде. Дегу с Клэр до смерти хотелось знать, чем же все завершилось, но рассказ о судьбе Молодого Человека остался неоконченным; зная, что Молодой Человек скитается по злым степям, я спокойнее сплю по ночам.
Вторая же история… Да, она чуть посложнее, я еще никому ее не рассказывал. Она о молодом человеке… ладно, назовем вещи своими именами — она обо мне.
Она обо мне и еще об одном событии — мне нестерпимо хочется, чтобы это событие произошло со мной.
НАУТЕК ОТ ПРОГРЕССА: миграция в населенные пункты, мало затронутые техническим прогрессом и информационной революцией, свободные от вещизма.
Вот чего мне хочется: лежать на острых, как бритва, сверху напоминающих человеческий мозг скалах полуострова Баха-Калифорниа. Хочу лежать на этих скалах, и чтоб вокруг — никакой растительности, на пальцах — следы морской соли, а в небе пусть пылает химическое солнце. И чтоб ни звука — полная тишина, только я и кислород, ни единой мысли в голове, а рядом пеликаны ныряли бы в океан за рыбками — блестящими ртутными капельками.
Из маленьких порезов на коже, оставленных камнями, сочилась бы, на ходу сворачиваясь, кровь, а мозг мой превратился бы в тонкую белую нить, вибрирующую, как гитарная струна, протянувшуюся в небо, до самого озонового слоя. И, как Дег в свой последний день, я услышу хлопанье крыльев, но это будут крылья пеликана, летящего с океана, — большого, глуповатого, веселого пеликана, который приземлится рядом со мной и на своих гладких кожаных лапах вперевалочку подойдет к моему лицу и без страха, элегантно, как официант, предлагающий карту вин, положит передо мной подарок — маленькую серебряную рыбку.
За этот подарок я отдал бы что угодно.
1 ЯНВ. 2000 ГОДА
Я ехал в Калексико мимо Солтон-Си, огромного соленого озера, самой низкой точки Соединенных Штатов. Ехал через Бокс-каньон, через Эль-Сентро… Калипатрию… Броули. Землей округа Империал хочется гордиться — это «зимний сад Америки». После сурового бесплодия пустыни — ошеломляющее плодородие; бесчисленные поля с посевами шпината, отарами овец и стадами коров далматинской расцветки — какойгто сюрреализм от биологии. Здесь все плодоносит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
Итак, увидимся в Сан-Фелипе. Рули осторожнее (господи, что за гериартрический совет) и — увидимся вече…
* * *
— Эй, мудак, двинь жопой! — не выдерживает позади темпераментный Ромео и почти въезжает в меня своей ржавой приплюснутой жестянкой цвета шартреза.
КЛИНИЧЕСКАЯ WANDERLUST: болезнь, обычно поражающая детей из семей среднего класса, чье детство прошло «на чемоданах». Неспособные укорениться где бы то ни было, они постоянно переезжают, всякий раз надеясь обрести на новом месте идеальную общность с идеальными соседями. (Wanderlust по-немецки — «тяга к странствиям».)
Поздравляем с возвращением в реальность. Пора показывать зубки. Пора начинать жить. Но это тяжко.
Уходя от столкновения, я ползу вперед, на один корпус машины продвигаясь к границе, на одну единицу измерения приближаясь к новому, менее отягощенному деньгами миру, где пожирающие и пожираемые образуют совсем иную, пока неведомую мне цепь питания. Как только я пересеку границу, автомобилестроение таинственным образом застопорится на несомненно техлахомском 1974 году, после которого устройство автомобильных двигателей настолько усложнилось, что они перестали поддаваться мелкому ручному ремонту, а проще говоря, разборке на части. Характерной чертой ландшафта будут изъеденные ржавчиной, разрисованные пульверизатором, простреленные во всех местах «полумашины» — урезанные в длину, высоту и ширину, раздетые искателями запчастей, культурологически невидимые, вроде обряженных в черные капюшоны актеровкукловодов из японского театра Бунраку.
ТАЙНАЯ ТЕХНОФОБИЯ: сокровенное, неафишируемое убеждение, что от прогресса больше вреда, чем пользы.
ПО ДЕВСТВЕННЫМ ПРОСЕЛКАМ: выбор маршрута по принципу «куда никто больше не попрется».
ОБЕЗЬЯННИЧАНЬЕ-ОТУЗЕМЛИВАНИЕ: желание человека, находящегося в чужой стране, казаться ее аборигеном.
СОЛИПСИЗМ ОТЬЕЗЖАНТА: поведение человека, который приезжает в чужую страну, надеясь оказаться ее первооткрывателем, но обнаруживает там множество конкурентов, приехавших за тем же. Раздраженный этим обстоятельством, человек отказывается даже разговаривать с ними, так как они заставили его разочароваться в собственной оригинальности и элитарности.
Дальше, в Сан-Фелипе, где когда-нибудь появится моя — наша — гостиница, я увижу изгороди из колючей проволоки, в которую вплетены китовые кости, хромированные бамперы от «тойот» и кактусовые скелеты. А на городских горячечно-белых пляжах увижу тощих уличных мальчишек с лицами, одновременно недо— и переэкспонированными на солнце, без всякой надежды на успех предлагающих замызганные ожерелья из фальшивого жемчуга и пузатенькие цепочки самоварного золота.
Вот что будет моим новым ландшафтом. Глядя на Калексико через лобовое стекло, я вижу потные орды, бредущие пешком через границу с соломенными кошелками, которые под завязку набиты лекарствами от рака, текилой, двухдолларовыми скрипками и кукурузными хлопьями.
На границе я вижу забор, пограничный забор в сеточку, напоминающий мне некоторые фотографии австралийских пейзажей, — фотографии, на которых заграждения против кроликов разделили местность надвое: по одну сторону плодоносящая, обильная, утопающая в зелени земля, по другую — зернистая, иссушенная, доведенная до отчаяния лунная поверхность. Думая об этом контрасте, я также думаю о Деге и Клэр — о том, что они по доброй воле избрали жизнь на лунной стороне и каждый подчиняется своей нелегкой участи: Дег обречен вечно с тоской смотреть на солнце, а Клэр с веткой будет кружить в песках, исступленно ища под землей воду. Я же… Да, а что же я?
Я тоже на лунной стороне, в этом-то я уверен. Не знаю, когда и где, но я сделал свой выбор со всей определенностью. Очень возможно, что он принесет мне ужас и одиночество, — но я не жалею.
С моей стороны забора меня ждут два дела — два дела, которые стали делом жизни героев двух коротеньких историй; сейчас я их вам быстренько расскажу.
Первая история, которую я несколько месяцев назад поведал Дегу и Клэр, не имела тогда успеха. Она называется «Молодой Человек, который страстно желал, чтобы в него ударила Молния».
Как явствует из названия, это история о молодом человеке. Он тянул лямку в одной чудовищной корпорации, а однажды послал подальше все, что имел, — раскрасневшуюся, разгневанную молодую невесту у алтаря, перспективы служебного роста, все, ради чего вкалывал всю жизнь, — и лишь затем, чтобы в битом «понтиаке» отправиться в прерии гоняться за грозой. Он не мог смириться с мыслью, что проживет жизнь, так и не узнав, что такое удар молнии.
Я сказал, что мой рассказ не имел успеха, потому что история закончилась ничем. В финале Молодой Человек по-прежнему был где-то в Небраске или Канзасе — бегал себе по степи, подняв к небу карниз от занавески, позаимствованный в ванной, и моля о чуде. Дегу с Клэр до смерти хотелось знать, чем же все завершилось, но рассказ о судьбе Молодого Человека остался неоконченным; зная, что Молодой Человек скитается по злым степям, я спокойнее сплю по ночам.
Вторая же история… Да, она чуть посложнее, я еще никому ее не рассказывал. Она о молодом человеке… ладно, назовем вещи своими именами — она обо мне.
Она обо мне и еще об одном событии — мне нестерпимо хочется, чтобы это событие произошло со мной.
НАУТЕК ОТ ПРОГРЕССА: миграция в населенные пункты, мало затронутые техническим прогрессом и информационной революцией, свободные от вещизма.
Вот чего мне хочется: лежать на острых, как бритва, сверху напоминающих человеческий мозг скалах полуострова Баха-Калифорниа. Хочу лежать на этих скалах, и чтоб вокруг — никакой растительности, на пальцах — следы морской соли, а в небе пусть пылает химическое солнце. И чтоб ни звука — полная тишина, только я и кислород, ни единой мысли в голове, а рядом пеликаны ныряли бы в океан за рыбками — блестящими ртутными капельками.
Из маленьких порезов на коже, оставленных камнями, сочилась бы, на ходу сворачиваясь, кровь, а мозг мой превратился бы в тонкую белую нить, вибрирующую, как гитарная струна, протянувшуюся в небо, до самого озонового слоя. И, как Дег в свой последний день, я услышу хлопанье крыльев, но это будут крылья пеликана, летящего с океана, — большого, глуповатого, веселого пеликана, который приземлится рядом со мной и на своих гладких кожаных лапах вперевалочку подойдет к моему лицу и без страха, элегантно, как официант, предлагающий карту вин, положит передо мной подарок — маленькую серебряную рыбку.
За этот подарок я отдал бы что угодно.
1 ЯНВ. 2000 ГОДА
Я ехал в Калексико мимо Солтон-Си, огромного соленого озера, самой низкой точки Соединенных Штатов. Ехал через Бокс-каньон, через Эль-Сентро… Калипатрию… Броули. Землей округа Империал хочется гордиться — это «зимний сад Америки». После сурового бесплодия пустыни — ошеломляющее плодородие; бесчисленные поля с посевами шпината, отарами овец и стадами коров далматинской расцветки — какойгто сюрреализм от биологии. Здесь все плодоносит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47