После ухода слуги возникла пауза. Вот тогда-то он и спросил меня, какую из своих вещей я считаю самой ценной.
Ну-ну. Самая ценная из моих вещей… Попробуйте-ка объяснить восьмидесятилетнему японскому издателю-магнату концепцию студенческого минимализма. Это нелегко. Что у меня может быть ценного? По большому-то счету? Подержанный жучок-фольксваген? Стерео? Я скорее умер бы, чем признал, что самой ценной моей вещью была сравнительно обширная коллекция пластинок-гигантов с немецкой индустриальной музыкой, хранящаяся – это уж совсем курам на смех – под коробкой облезлых новогодних игрушек в подвальной квартирке г. Портленда, Орегон. Словом, я ответил вполне искренне (и как показалось мне – довольно нестандартно), что ценных вещей у меня нет.
Тогда он заговорил о том, что богатство должно быть транспортабельным, что его нужно переводить в картины, камни, драгоценные металлы и так далее (он прошел через войны и экономическую разруху и знал, о чем говорит), но я нажал на правильную кнопку, дал правильный ответ – сдал экзамен: в его голосе слышались довольные нотки. Потом, минут, может, через десять, он вновь хлопнул в ладоши, и вновь возник крошечный слуга в бесшумном коричневом кимоно; ему были прорявканы инструкции. Это вынудило слугу отправиться в угол и по выложенному татами полу прикатить к мистеру Такамити, сидящему скрестив ноги на подушках, дешевый маленький сейф.
Затем – нерешительно, но спокойно – мистер Такамити набрал комбинацию цифр на круглой ручке. Послышался щелчок, он повернул ручку, дверца открылась, явив нечто. Что именно, мне видно не было;
Он засунул внутрь руку и вытащил – даже издали я определил, что это фотография, – черно-белый снимок пятидесятых годов, вроде тех, что делали судмедэксперты. Посмотрев на таинственную фотокарточку, он вздохнул. Потом перевернул ее и с легким выдохом, означавшим: Вот моя самая ценная вещь, передал мне. Признаюсь, я был потрясен.
Это было фото Мэрилин Монро, которая садилась в такси, приподняв платье (она была без белья), и посылала губками поцелуй фотографу, по-видимому, мистеру Такамити в дни его внештатности. Бесстыдно сексуальная, все в лоб высказывающая фотография (ежели кто сейчас думает о пошлостях – бросьте, карточка вообще-то была черная, как туз пик) – и весьма провокационная. Глядя на нее, я сказал мистеру Такамити, который внешне безучастно ожидал моей реакции, что-то типа ну и ну или еще какую-то чушь, но внутренне искренне ужаснулся тому, что это фото – обыкновенный вшивый снимок папарацци, к тому же непригодный для публикации, – было его самой большой ценностью.
И вот тогда-то и последовала моя неконтролируемая реакция. Кровь прилила к ушам, сердце екнуло; меня бросило в пот, а в голове прозвучали слова Рильке – поэта Рильке – о том, что все мы рождаемся с неким письмом внутри, и только если останемся верны себе, получим позволение прочесть это письмо прежде, чем умрем. Пылающая кровь, пульсируя в моих ушах, сказала мне, что мистера Такамити угораздило спутать фото Мэрилин, хранящееся в сейфе, с письмом, лежащим внутри него самого, и я тоже, да, да, рискую совершить подобную ошибку.
Надеюсь, я вполне любезно улыбнулся, но сам уже схватил брюки и бросился к лифту, произнося вымученные, первые попавшиеся извинения, застегивая пуговицы рубашки и непрерывно кланяясь смущенной аудитории в лице мистера Такамити, который ковылял за мной, издавая старческие всхлипы. Не знаю, какой реакции на фото он от меня ждал – восхищения, комплиментов, а может, даже похотливого слюноотделения, но непочтительности, полагаю, он не ожидал. Бедняга.
Однако что сделано, то сделано. Искренних порывов нечего стыдиться. Тяжело дыша, словно я только что разгромил чей-то дом, я бежал из офиса, даже не прихватил вещей – прям как ты, Дег, – и тем же вечером собирал чемоданы. В самолете на следующий день мне снова вспомнился Рильке:
Только отдельный, уединенный управляется, как вещь, глубокими законами, и когда ты выходишь в утро, встающее, или смотришь в вечер, полный совершения, и чувствуешь, что там совершается, – то всякое сословие с тебя спадает, как с мертвого, хотя вокруг сплошная жизнь [].
Спустя два дня я снова был в Орегоне, в Новом Свете, дышал более привольным воздухом, но все равно понимал, что здесь для меня слишком много истории. Что для жизни мне нужно меньше . Меньше прошлого.
И так я приехал сюда – дышать пылью, гулять с собаками, смотреть на скалы или кактусы и знать, что я – первый человек, который видит этот кактус, эту скалу. И пытаться прочесть письмо внутри меня.

31 ДЕКАБРЯ 1999 Г.
Для сведения: как и в моем случае, Дег и Клэр так и не влюбились друг в друга. Видимо, это был бы слишком банальный выход из положения. Вместо этого они стали друзьями, что, должен сказать, упрощает жизнь.
Как-то месяцев восемь назад на выходные из Лос-Анджелеса приехал целый выводок Бакстеров, одетых в неоновые цвета, с карманами-клапанами, молниями, патронташными ремнями (эдакий мелкий подростковый видеоклип), чтобы выпытать правду о наших отношениях с Клэр. Я помню, как ее братец Аллан, мальчик-мажор [], сообщил мне на кухне (Клэр и остальные сидели у моего камина), что в данный момент еще один родственничек в бунгало Клэр проверяет постельное белье на предмет чужих волос. Что за ужасная, любопытная, ханжеская семейка, даже несмотря на всю их крутизну; чего ж удивляться, что Клэр от них сбежала. Да ладно. Старая Дева, – гнул свое Аллан. – Парень девушке не друг, и все тут.
Я упомянул об этом только потому, что хотел подчеркнуть одну деталь: слушая мою японскую историю, Клэр гладила Дега по шее, и жест этот был чисто платоническим. А когда я закончил, она захлопала в ладоши, сказала Дегу, что настал его черед, а затем подошла и уселась передо мной, требуя помассировать ей спину, – и тоже чисто платонически. Все просто.

***
– Моя история – о конце света, – произносит Дег, допивая остатки чая со льдом (остатки давно растаявших кубиков льда). Он снимает рубашку, обнажив свою довольно хилую грудь, закуривает еще одну сигарету с фильтром и нервно откашливается.
Конец света – бродячий мотив в сказочках Дега – эсхатологических версиях телепередачи Вы – очевидец (Знаете, когда стоишь под атомным грибом…), которые он выдает бесстрастным голосом профессионального комика и уснащает множеством вдохновенных подробностей. Итак, еще немного поломавшись, он начинает:
– Представьте, что вы стоите в Очереди в супермаркете, скажем в супермаркете Вонс на углу бульвара Сансет и авеню Такиц (но теоретически это может быть любой супермаркет в любом уголке планеты), и настроение у вас хреновое, потому что по дороге в машине вы поссорились с лучшим другом. Ссора началась с дорожного знака Осторожно, олени – 2 мили, и вы сказали: Чего-о? Они думают, мы поверим, будто здесь хоть один олень остался, отчего у вашего лучшего друга, сидящего рядом с вами и просматривающего ящичек с кассетами, екает сердце. Вы чувствуете, что задели его за живое и что это забавно, а потому продолжаете в том же духе. Если уж на то пошло, – говорите вы, – сейчас и птиц меньше, чем прежде. И знаешь, что я слышал? На Карибах не осталось ракушек – туристы все вымели. И еще, когда ты возвращался самолетом из Европы и находился где-то этак милях в пяти над Гренландией, тебе не стукало в голову, что покупать фотоаппараты, виски и сигареты в безвоздушном пространстве – это.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60