– Я шутил… Кроме того, у меня повышенная кислотность. Я не выношу консервов, не перенесу жизни в окопах… Я больной человек.
– Ничем вы не больны, – отрезал Прайбиш и снова взялся за арифмометр. – И никакой язвы у вас пет. Просто у вас избалованный желудок. А я отец четверых детей.
Лихтенфельд содрогнулся под тяжестью этого аргумента, который до сих пор не приходил ему в голову. Ужасы войны на Восточном фронте, сведения о которых просачивались между строками военных корреспонденции, из рассказов солдат-отпускников и повествований Адлера, снова всплыли в его воображении. Барона охватил животный страх при мысли о бесконечных равнинах, скованных льдом зимою и жарких, как пустыня, летом; страх перед яростным противником, которому заводы далекого Урала подбрасывают все больше и больше оружия; страх перед бесчисленной пехотой и артиллерией, которые без передышки, без устали, без всяких признаков ослабления громят, окружают, перемалывают огромные немецкие армии. И чем более разрастался этот страх в душе барона, тем лучезарнее казался ему блеск моря, тем милее было спокойствие конторы, легкий шум вентилятора, тихие послеполуденные часы отдыха и вечерние удовольствия. Было от чего прийти в отчаяние! Да, черт побери, у Прайбиша были дети – несокрушимый аргумент, которому бесполезный для расы старый холостяк ничего не мог противопоставить. Но у барона еще теплилась надежда, и он решился на последнее унизительное средство – умолить Прайбиша.
– Послушайте, Прайбиш… Мы уже столько лет знаем друг друга… Я прошу вас уступить… Если бы в свое время мой отец не замолвил за вас словечко, вас бы не приняли надзирателем на фабрику… Ваше продвижение началось с фабрики братьев Нильзен, вы это помните?
Прайбиш нахмурился.
– До сих пор я всегда уступал вам, – сказал ou немного погодя.
– Но недавно вы получили повышение.
– Да. Зато у меня Польше работы и больше ответственности.
– Вас повысили за счет моего продвижения.
– Нет! – возразил Прайбиш. – Я работаю на совесть, а вы – спустя рукава. В Гамбурге об этом знают. Будь вы трудолюбивы, преимущество было бы на вашей стороне.
– Не будем об этом говорить… Я вас прошу… Давайте договоримся!.. Вы должны уступить… В конце концов ведь я – Лихтенфельд.
Румяное лицо Прайбиша помрачнело еще больше, и в его маленьких глазках погас лукавый огонек. Барон встал, подошел к окну и задумался, подавленный гнетущим предчувствием, что мир идет к гибели. И вдруг в голову ему пришел дерзкий план. Он вернулся к фрейлейн Дитрих и глухо проговорил:
– Дайте письмо, я распишусь в получении.
Прайбиш снова склонился над арифмометром, но ему уже не работалось. Темный многовековой страх перед баронами Лихтенфельдами, на чьей земле выросли его предки, его родители и он сам, выводил его из равновесия. По его расстроенному лицу мелкими струйками потек пот.
В белом костюме и с тростью в руке фон Гайер, прихрамывая, возвращался с пляжа, собираясь осмотреть город, пока не станет слишком жарко. После душной ночи, проведенной без сна, купанье освежило его, но не смогло разогнать мрачных мыслей, не оставлявших его даже после ужина у Костова. Он видел насквозь мелкие хитрости «Никотианы», которая пыталась затянуть обработку табака, предназначенного для Германского папиросного концерна. Борис теперь старался угодить Кондоянису, а но концерну. Мошенническая сделка с Кондоянисом была шита белыми нитками, и фон Гайеру ничего не стоило предотвратить ее с помощью гестапо, но он решил этого не делать. Арестовать грека и помешать заключению сделки значило бы испортить отношения с Голландским табачным картелем – исполинским золотым мешком и каналом, по которому в Германию поступала иностранная валюта. Перед картелем покорно опускались руки даже у самых исступленных гитлеровцев. Фон Гайер знал все это и тем не менее был раздражен уловками Бориса, который отказался сдать партию табака на месяц раньше обусловленного срока, хотя имел для этого все возможности. Расчет Бориса был прост: если хаос наступит быстро, отправка табака в Германию сорвется и тогда предназначенная для концерна партия товара перейдет к Кондоянису.
«Гнусный тип!..» – подумал немец, гневно постукивая тростью по раскаленным камням мостовой. Но тут же ему пришло в голову, что каждый на месте Бориса поступил бы так же. Таков закон наживы. Почему «Никотиана» должна жертвовать собой ради интересов концерна? Немецкий корабль начал тонуть, и первыми с него бежали крысы. Признаки паники, измены и вероломства исходили не от правительства, не от местной администрации, не от армии, а от «Никотианы», которая привела немцев в Болгарию и хорошо на них заработала.
Ирина, которая пыталась обмануть его своим молчанием, и та казалась теперь фон Гайеру огромной крысой. Вчера вечером у Костова она не проявила никакого желания говорить о прошлом. Вид у нее был скучающий и равнодушный. Они обменялись лишь банальными любезностями, и немца это уязвило. Исчезновение этой женщины из его жизни оставило после себя пустоту, которую ничем нельзя было заполнить.
И поэтому, когда он неожиданно столкнулся с ней на тротуаре, ему стало жаль, что он в свое время не сумел силой характера и деньгами удержать ее. Теперь же она была недосягаема и принадлежала только самой себе. Ирина была в чесучовом платье и туфлях на босу ногу, но этот простой костюм, в котором она походила на обыкновенную канцелярскую служащую, был именно таким, какой следовало носить в жару, и очень шел к ее гибкому, как у пантеры, сильному телу. Лишь маленькие платиновые наручные часики, украшенные изумрудами, говорили о том, что она – существо из другого мира и не имеет ничего общего с людьми труда. Она шла, сосредоточенно глядя перед собой, и не заметила фон Гайора – а может быть, и не пожелала заметить, – но, когда он стал у нее на дороге с мрачной решимостью задержать ее, чего бы это ни стоило, она приподняла темные очки и сказала просто:
– А. это вы? Я бы вас и не заметила в этих очках. – Потом взяла его за руку и быстро добавила: – Проводите меня до пристани. Я хочу узнать, когда отправляется катер на остров.
Не раздумывая, он послушно пошел за ней, опьяненный неожиданной встречей и прикосновением ее руки.
– Значит, вы решили прокатиться па остров?
– Да.
– Одна?
– Если не найдется попутчика.
– Вам будет неудобно ехать в тесноте. Я могу попросить для вас катер у Фришмута.
– В самом деле? Это было бы чудесно.
– Фришмут теперь уже генерал.
– Какой успех! Поздравьте его от моего имени. Вы ему завидуете, не правда ли?
– Да, – мрачно признался немец.
– Тут судьба сделала ошибку. В сущности, Фришмут рожден быть директором табачного концерна, а вы – генералом.
– Вы неплохая утешительница.
– Я просто упрекаю вас в тщеславии.
– Разве?
– Да, вы страдаете манией – хотите умереть, как Нибелунг.
– А как. по-вашему, надо умирать?
– Как Петроний. В приятной обстановке, во время остроумной беседы.
– Это тоже поза.
– Кто же умирает без позы?
– Солдаты! – тихо ответил немец. – Они не успевают принять хоть какую-нибудь позу.
Они молча прошли несколько шагов. Ирина вдруг остановилась и сказала:
– Если Фришмут даст катер, тогда незачем ходить на пристань.
– Да, вы правы, – согласился фон Гайер, задумчиво глядя на ее блестящие иссиня-черные волосы, уложенные валиком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251