Ведь многое надо было уничтожить. Глупо было хранить кучу слащавых писем от любовников, с которыми она проводила время в Чамкории и Варне, когда Борис надолго уезжал за границу, хранить портреты с торжественными клятвами в верности, групповые снимки мужчин в смокингах и женщин в вечерних туалетах. Из этих писем и портретов как бы складывался документальный фильм о блестящей карьере продажной женщины в мире «Никотианы». Потому что, хотя и было время, когда она любила Бориса, а потом фон Гайера, но с того дня, как «Никотиана» получила львиную долю заказов Германского папиросного концерна, Ирина стала торговать своей любовью, и так умело и расчетливо, что теперь владела миллионами в иностранной валюте. Многие авторы писем и участники групповых снимков были замешаны в темных делах, и им грозил Народный суд. Ирина равнодушно бросала в камин эти свидетельства былой дружбы. Вскоре в камине набралась целая куча скомканных и порваных писем и фотографических карточек, к которой она без сожаления поднесла спичку. Вспыхнуло пламя, бумага начала корежиться и гореть, и вместе с ней превращались в пепел и воспоминания. Но письма, портреты и фотографии не исчезли бесследно – от них осталась кучка пепла, засорившая каминную решетку, как пепел прошлого засорял душу Ирины.
Она выдвинула еще один ящик. Наконец-то ей попалось что-то надежное!.. Диплом об окончании медицинского факультета и свидетельство о специализации по внутренним болезням. Документы лежали в цилиндрической картонной коробке, оклеенной темно-зеленой тканью. Диплом обеспечивал Ирине полнокровную, достойную жизнь, от которой она отказалась сначала ради Бориса, потом ради «Никотианы». А вот и связка писем от отвергнутых и забытых обожателей времен студенчества!.. Эти письма были пылки, нежны и печальны. Их писали неглупые и неиспорченные юноши, которые не гнались за легкой наживой, а честным трудом пробивали себе дорогу. Вот и подаренный Ирине портрет профессора-терапевта с автографом на обратной стороне. Как сурово и безжалостно он обращался со студентами!.. Но под оболочкой показной холодности он таил глубокое и страстное чувство к Ирине, которое она угадывала в необычном блеске его глаз и в тембре голоса, когда сидела у него за чаем. Профессор был очень богатым старым холостяком, он ненавидел коммунистов и ревновал Ирину ко всем молодым мужчинам. И вот в ее памяти вереницей потянулись воспоминания о тех днях, щемящие и волнующие даже среди пепла разрухи. Но и в этих воспоминаниях чего-то не хватало. И они были запятнаны ее пренебрежением к людям и суетными модными увлечениями. Она всегда что-то упускала в жизни и многое осквернила сама, а потому так и не познала простых, человеческих радостей молодости.
У подъезда остановился автомобиль. Ирина закрыла коробку с дипломом и порывисто поднялась. Она взглянула на часы – было уже за полночь. Наконец-то Павел вернулся. Немного погодя она услышала его голос, который издалека показался ей незнакомым, и лязг дверного замка. Вместе с Павлом наверх поднялся и Данкин. Они тихо разговаривали о чем-то. Наверное, подполковник объяснял, почему он запер дверь на ключ, и Павел рассеянно засмеялся. Когда Данкин спустился вниз, Ирина вышла из своей комнаты и постучала к Павлу. Он откликнулся с оттенком неудовольствия в голосе:
– Войдите!
Он сидел за письменным столом в форме генерал-майора, с ленточками советских орденов на груди. Форма была новая, с иголочки, хорошо сидела и, как и Данкину, придавала Павлу скорее парадный, нежели бунтарский вид. Зато она красиво облегала его хорошо сложенное, здоровое и сильное тело, которое он закалил в скитаниях по Южной Америке, в испанской войне и военном училище в Советском Союзе. В волосах его, черных и гладко зачесанных назад, еще не было седины. Высокий лоб и темные, широко расставленные глаза говорили о сочетании ума и воли, а чувственный изгиб тонких губ смягчал их холодность.
В первую секунду Ирину охватило легкое волнение, которое она всегда испытывала при встрече с красивыми мужчинами, по сейчас оно показалось ей противным. И почти мгновенно это волнение превратилось в горечь или, точнее, слилось с горечью влечения к недостижимому. к тому, что она тщетно искала всю жизнь и почувствовали лини, в ту ночь, когда Павел тайно появился в Чамкории. В ту минуту, когда она устремила глаза на его лицо, в душе ее вспыхнуло что-то неизведанное, чего не могли пробудить в ней ни Борис, ни фон Гайер, ни кто-либо из мужчин, которых она знала. От лица и всего облика Павла па нее повеяло такой одухотворенностью и чистотой, что ей почудилось, будто она рождается вновь и начинает новую жизнь. Из тоски и равнодушия, из пепла и осадка г. ее душе вырастало новое чувство, не похожее на то робкое, девическое увлечение, которое ей впервые внушил Борис; теперь это было могучее и зрелое чувство женщины в расцвете сил, жгучее, как летний зной, когда природа достигает вершины своего развития. То было чудесное ощущение радости, которое звало тело и душу Ирины к жизни и делало ее верной и чистой, как прежде. И тогда она подумала, что все ее прошлое имело какой-то смысл, что, если б она не пережила нравственного опустошения упадка и растления своего духа в мире «Никотианы», она не смогла бы испытать подобного волнения. Она поняла. что ее властно разгорающееся чувство к этому человеку никогда бы не вспыхнуло так ослепительно и не завладело бы всей ее душой, если бы ей не пришлось выпить до дна горькую чашу своего падения и опуститься до той смертельной, убийственной скуки, в которой она задыхалась под пеплом своей прошлой жизни.
Все эти мысли пронеслись у нее в голове за тот краткий миг, когда она смотрела па Павла, и все это нашло выражение в густом румянце, который залил вдруг ее красивое, гладкое, как слоновая кость, лицо. Глаза ее светились волнующим теплым блеском, грудь порывисто вздымалась, а манящая улыбка па губах, казалось, говорила: «Я всю жизнь искала тебя!.. Тогда, в Чамкории, я не понимала этого потому, что погрязла в своем прошлом, а тебя приняла за романтического бунтаря, который воображает, что может одолеть нашу власть и могущество… Ты тогда взволновал меня только как мужчина… А теперь я смотрю на тебя, как на скалу, озаренную солнцем, за которой я могу спастись от гибели». Она не сводила с него глаз, полных страсти и надежды, и глаза эти молили: «Помоги мне!»
Но его лицо было холодно и непроницаемо, и ей стало страшно. Темные глаза смотрели па нее бесстрастно и неподвижно. Взгляд их был такой же пронизывающий, беспощадный и анализирующий, как у Бориса в пору расцвета его сил. Сходство между братьями усиливалось неуловимым оттенком враждебной насмешки, которая поблескивала в глазах Павла и, как показалось Ирине, была вызвана ее взволнованным видом. Но если в глазах Бориса всегда было что-то мутное и вероломное, говорящее о беспричинной жестокости к людям, то в ясном взгляде Павла не было пи жестокости, ни вероломства. Его пронзительный взгляд был холоден, неумолим и враждебен, по не бесчеловечен, как взгляд среднего брата, который, словно разбойник, беспощадно губил людей.
Павел перестал писать на машинке и медленно поднялся. Он вежливо ответил на приветствие Ирины, но не проявил никакого волнения, а это показалось ей обидным после их необычной беседы в Чамкории.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251