– Нет, спасибо, там мне готовят пакет, чтобы удобнее и наряднее нести. Читайте газеты, я сейчас.
Он сел к столу, пролистал еще раз газеты и отложил их с досадой; поднялся, отошел к окну, выглянул на улицу. Через булыжную дорогу, чуть раскачиваясь на каблучках, бежала Боссэ с огромным, но, видимо, очень легким свертком в руках.
– Вот и я, – сказала она, ставя сверток на стол. – Я взяла много необычайно вкусных вещей.
Она включила граммофон – новую американскую модель – и поставила Моцарта.
– Он утренний композитор, – сказала Лида, – после него так прелестно жить на свете. Я позвонила к Роману. Он сказал, что все будет хорошо и что «товарищи уже начали наблюдение за всеми объектами».
– Спасибо.
– Пожалуйста, называйте меня хотя бы Лидой. Или мадемуазель Боссэ, а то вы говорите со мной как со столом.
– Это в традициях русского театра – стол ли, шкаф.
Лида рассмеялась.
– Что вы? – спросил Исаев, зараженный ее весельем.
– Первый раз вижу интеллигентного человека – оттуда…
– Откуда? – не понял Исаев.
– Из ЧК, – тихонько прошептала она.
– Ну, спасибо, – сказал он, – тронут…
– Угощайтесь дарами Ревеля. Особенно вкусны белые пирожные со сливочным кремом. А вот «наполеон» сегодня неудачен, слишком сухой…
– Я не ем сладкого, Лида.
– А я-то старалась, дуреха. Все ваши – необыкновенно застенчивые люди, только за компанию едят, а ведь я – на жесточайшей диете…
– Ну, давайте, я – «наполеон», а вы – одно сливочное.
– Ох какой хитренький – я женщина волевая. Не буду.
– С вами сразу легко: это – редкое качество у наших женщин.
– А я не совсем ваша женщина, – ответила Лида, – папа – француз, а мама – эстонка.
– Вы давно с нами?
– Два года…
– Отчего вы сказали, что я – первый интеллигентный «оттуда»?
– Потому что остальные добрые, но все какие-то стальные, а не плотские. И сразу смотрят, нет ли отдушины в соседний номер с фонографом, будто я сама этого до смерти не боюсь… А потом вы Рублева назвали… «Буржуй проклятый, иконы писал» – так мне один ваш сказал.
– Это пройдет.
– Я за это Богу молюсь… Я верующая, вы это, пожалуйста, запомните и при мне никогда не ругайте Христа.
– Вы православная?
– Я никакая. Я просто в Бога верю. У меня вообще-то богов много – Христос, Бах, Толстой… Иногда собеседник делается Богом – но это ненадолго. Мой муж был Богом… Я не сумасшедшая, просто я всегда говорю то, что думаю, – иначе как-то совестно людям в глаза смотреть. Хотите еще кофе?
– С удовольствием.
– Господи, не отказывается! Ура! Власть переменилась! Вы на прощанье скажете: «Товарищ, береги себя» – или нет?
– Скажу.
– Жаль. А то б вы мне совсем голову вскружили. Я очень влюбчивая, Максим Максимович, – вас так надо называть? Максим Максимович. Почему вы – с ними?
– А вы?
– Ну, это дурно – вопросом на вопрос.
– В общем-то верно. Как отвечать – я вас толком не понимаю: где кокетничаете, где вправду интересуетесь?
– Ну, я не знаю, где и как… Разве я могу сама себя разделять? Ваши себя так контролируют, так уж контролируют – оттого за ними и следят. Надо все время быть самим собой – как Бог на душу положит. У меня есть леденцы. Хотите?
– Спасибо. Не хочу.
– Да ну вас к черту… Ничем не угодишь…
– Экая вы, – заметил Исаев, – «даешь эмансипацию»!
– Что вы! – ужаснулась Лида. – Мне во сне дети снятся с оборочками и в панталончиках. Ну что же вы молчите: я видела, вы собрались мне ответить. У вас брови сросшиеся, – значит, вы злой ревнивец.
– Ну и хитрющая же вы.
– Я? Ужасно хитрая. А что? Хитрость – это второй ум… Вы тоже в тюрьме сидели? Мучили вас, да?
– Нет. Все у меня благополучно. Даже успел лицей кончить, курс математики начал слушать…
– Какой вы молодец! А то я иногда рассуждаю: ну зачем, зачем я с ними? Все мои против них, а я с ними, и расстреляют еще как шпионку! Знаете, как расстреливают: чик – и нету. На остров бросят, а скажут, что пытался убежать и ранил конвоира. О, я знаю, чего вы хотите! У меня есть американские сигареты. С медом. Угадала?
– Угадали.
– Я умею читать мысли по глазам. Мне предлагали контракт по Южной Америке – «сеансы чудес мадемуазель Боссэ».
– Отказались?
– Антрепренер сразу стал лезть ко мне за корсет. И потом я могу отгадывать по вдохновению. Профессионально – я только на сцене выдрющиваюсь. И деньги на бочку. Ну? Что вы молчите?
– Я жду.
– Чего?
– Сигарет.
– Это я вас обманула. У меня их нет. Просто я для себя угадывала, чего вы хотите.
– Лида, спасибо за кофе – я у вас хорошо отдохнул, а теперь мне пора.
Боссэ покачала головой:
– Роман просил меня быть с вами. Знаете, если вы со мной пойдете, все на меня будут смотреть – я же смазливая и у меня глаза с блудом. А потом он просил вас заболеть. Он сказал, что мы вас навестим, когда врачи поставят первый диагноз… Не верите мне – шифром разговариваете, думаете, что я дурочка, как все женщины. А мне Антон Иванович говорил, что мудрее меня нет женщины.
– Деникин?
– Да. Необыкновенно милый человек. Я не понимаю, отчего вы его ненавидите? Надо было послать к нему хорошего агитатора, и он бы перешел на вашу сторону. Я пыталась ему все объяснить, но я же не специалист в этой области…
– Интересно, что вам Антон Иванович ответил?
– О, я запомнила, он очень смешно мне ответил. Он сказал, что, если английскому лакею сказать «спасибо» за работу, он тогда вас на всю жизнь запомнит и отблагодарит, а нашему скажи – Антон Иванович тут замолчал надолго, глаза все тер пальцами, – так неминуемо решит, что вы блажной, и не преминет тебя облапошить, а если замечание сделаешь – так начнет кол из плетня дергать…
– Добрый человек Антон Иванович, – усмехнулся Исаев.
– Ну, началось! Я этого больше всего боялась… Почему вы так жестоки? Почему вы не ищете путей к миру, а норовите заменить заповедь «не убий» на новую: «ответь ударом на удар»?!
– Помните, у Екклезиаста? «Ибо тот из темницы выйдет на царство, хотя родился в царстве своем бедном». Ну, вышли? Вышли. Снисходительность – свидетельство доброты? А снисходительность к нации – это как?
– Вы философ? Тогда отчего сердитесь? Даже стали Екклезиаста приводить, а я его в жизни не читала.
– Плохо.
– А вы почему этого Екклезиаста защищаете?
– Я защищаю свою точку зрения; а вы – прелесть. Все-таки давайте-ка мы ослушаемся Романа и я потихоньку пойду один.
– Роман будет волноваться. Хотите, погадаю по Лермонтову?
– Хочу.
– Говорите страницу.
– Сто шестая.
– Ага! Один плюс шесть – семь. Вы в семерку верите!
– Угадали.
– Вот видите. А строчка какая?
– Первая.
– Снизу или сверху?
– Сверху.
– «Когда надежде недоступный…» Это что-то мало. Давайте дальше посмотрим… «Не смея плакать и любить». Ага, так! «Когда надежде недоступный, не смея плакать и любить, пороки юности преступной я мнил страданьем искупить…»
Исаева поразило, как преобразилось лицо Боссэ.
Когда былое ежечасно
Очам являлося моим
И все, что свято и прекрасно,
Отозвалося мне чужим, –
Тогда молитвой безрассудной
Я долго Богу докучал
И вдруг услышал голос чудный,
«Чего ты просишь? – он вещал, –
Ты жить устал? Но я ль виновен,
Смири страстей своих порыв,
Будь, как другие, хладнокровен,
Будь, как другие, терпелив.
Твое блаженство было ложно;
Ужель мечты тебе так жаль?
Глупец! Где посох твой дорожный?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75