– Нет, конечно, однако думаю, что у меня получилось. Иначе бы не пришёл в редакцию.
Вечерне-синие глаза долго на меня смотрели, смягчились немного. В них даже блеснул зайчик интереса и доброго побуждения. Заговорил с улыбкой и как-то так, отвлечённо:
– Странные мы, русские люди! Серьёзно полагаем, что везде у нас друзья, нас ждут и готовы броситься нам на шею.
Встал из-за стола, прошёлся из угла в угол, потом резко повернулся ко мне и зло, почти враждебно проговорил:
– Не ждут нас, не ждут! И нет у нас в редакциях друзей, – вот если бы ты приехал из Одессы! И нос бы имел немножко другой, не такой, как у нас с тобой, – картошкой. Не такой – слышишь! Ах, господи! До капитана выслужился, а в глазах наивность детская. Рукопись нам принёс. Обрадовал! Да если ты сам Пушкин или Лермонтов – всё равно им не нужен. Я тут случайно и потому говорю с тобой по-дружески, а если б на другого напоролся – и говорить бы не стал.
Сел однофамилец за стол, в окно долго смотрел. А потом, когда повернулся, я увидел в его глазах боль и участие. На дверь посмотрел и тихо этак проговорил:
– Спрячь ты свою рукопись и никому здесь не показывай. Ты газеты про космополитов читал?.. Знаешь, что кампания против них велась?
– Знаю, да чтой-то она быстро захлебнулась. Видно, газеты не в те колокола ударили.
– В те они ударили, в те, да только шею тем редакторам свернули, а космополиты как сидели во всех министерствах да редакциях, так и сидят. Так вот… повесть-то свою ему отдашь, космополиту, а он читать её не станет, а взглянет на твою физиономию чернозёмную и скажет: а ты, парень, эти штучки литературные брось, своим делом занимайся, а это уж… оставь нам. Литературу русскую мы вам будем делать, мы.
– Кто это – мы? – спросил я с закипавшим раздражением.
– Мы – это значит – они, те, про которых ты в газетах читал. Ах, да что с тобой говорить! Дай-ка рукопись, я её скоренько посмотрю.
Я подал ему повесть и хотел было уходить, но он показал на стул:
– Сиди. При тебе читать буду.
Читал он минут тридцать-сорок; одни страницы бегло просматривал, другие читал и даже перечитывал. А когда закончил, поднял на меня вечерне-синие глаза и смотрел долго, будто только что увидел меня и я его чем-то удивил. Потом отвалился на спинку стула и смотрел поверх меня, на стену. Сказал отрешённо, словно бы и не мне:
– Ручку между пальцами держать умеешь. И пишешь резво, – думаю даже, быстро. По почерку вижу. И кое-где складно выходит, и лихо завернёшь – про облака, например, про кашку-ромашку. Но… зачем пишешь? Что сказать людям вознамерился? Писатель-то – инженер человеческих душ, а какие души вылепить собрался? Чему людей учишь – а?.. Один лесоруб передовой, другой отстающий, парторг прогрессист, а начальник консерватор. Да об этом-то все пишут!
Мой однофамилец поднялся и стал нервно ходить по комнате. Потом подскочил ко мне и склонился так низко, что я слышал его горячее дыхание.
– Ну, представь на минуту, как бы это Пушкин принёс в журнал повесть, похожую сюжетом на «Бедную Лизу» Карамзина. Можешь ты это представить – нет? И я не могу вообразить такого. Пушкин издателю «Руслана и Людмилу» принёс, поэму, где океан красоты и могущества! Сказку, после которой великий Жуковский воскликнул: ученик победил учителя! А?.. Ну, могут после твоей повести Бажов или Пришвин воскликнуть: «Он положил нас на лопатки!»? Нет, ничего такого они не скажут. Они не станут и читать твоей повести, потому что в ней ничего нет: ни красоты, ни силы. В ней есть одно попугайство. И больше ничего!
Александр Фёдорович вернулся на своё место, смотрел в окно и со мной не заговаривал. Очевидно, ждал, когда я возьму рукопись и выйду. Сердце моё кипело от обиды, я не соглашался ни с одним его словом, но молчал. А между тем мне бы хотелось и ему сказать что-нибудь резкое и обидное. И я уж подобрал подходящую фразу, но вдруг решил не отвечать дерзостью на его откровенность, поблагодарить за чистосердечие. Но он тихо и тоном примирения проговорил:
– Кажется, Гюго заметил: поэты рождаются в деревне, а умирают в Париже. Ты ведь в академию приехал. Ну, ладно: поживи в столице, может быть, ещё и хорошую повесть напишешь. Приноси её тогда мне, помогу напечатать.
На клочке бумажки написал свой телефон и, подавая мне, сказал:
– Я живу на даче. Звони.
И протянул мне рукопись. И, когда я уже был у двери, сказал:
– Слог у тебя есть. Пиши больше, может, и распишешься.
Я вышел. Сердце моё колотилось, голова шумела. Мне даже казалось, что где-то под фуражкой в волосах потрескивают искры.
Волнами накатывала одна и та же мысль: если уж и решусь писать, то никаких передовиков и никаких отстающих у меня не будет.
На улице у входа в редакцию стоял Володя Котов. Подлетел ко мне, ударил по плечу:
– Стихи взяли! В следующем номере дадут большую подборку. Посмотри, что написал в рецензии Михаил Исаковский!
Я читал: «Стихи сколочены отменно, ритмика звенит, мысли свежие и весьма современные. Из Котова выработается большой советский поэт».
– Да ты, старик, понимаешь, что для меня означает такой отзыв? Исаковский – гигант, живой классик!.. Эта бумага…
Он как знаменем размахивал над головой отзывом поэта:
– Ярлык на княжение! Я теперь свой человек на Парнасе. И не просто свой, а ещё и заметный. Меня за сотню километров разглядишь. Да я в любой редакции суну под нос литрабу: на, читай! И печатай скорее, пока я не раздумал и не отнёс стихи в другую редакцию. Я теперь на коне, старик. На белом коне! – поздравь меня.
– Я рад за тебя. Поздравляю. Но кто такой литраб?
– Ах, деревня! Простых вещей не знаешь. Литраб – литературный работник. Вот как зачнёшь обивать пороги редакций газет, журналов, а потом и в издательство сунешься – так и поймёшь, кто он такой, литраб. Редакционный клерк, навозный жук, а для нашего брата тигр, лев, Бог и царь! Ему ты в лапы попадаешь. А, кстати, как твои дела? Что тебе сказал этот странный и таинственный А. Ф. Дроздов?
– Сказал, что повесть ещё не готова. Над ней поработать придётся. А почему он странный, этот мой однофамилец?
– Странный потому, что должности никакой не занимает и никто не знает, что он пишет и почему ошивается в литературе, а только дачу в писательском городке Переделкине занимает огромную и со всеми редакторами запанибрата: его и с Фадеевым можно встретить, и с Фединым, а при Горьком он какой-то орден получил. Жаль, что не взял твою повесть, он бы её живо напечатал. Ну да ты, старик, не отчаивайся и носа не вешай. Литература – это игра, казино, где колесо судьбы крутится. Повезло – и ты на коне, вот как я теперь, а нет – не хнычь и не падай духом. Сиди и пиши и, как говорил Маяковский, «единого слова ради» изводи тонны словесной руды. Русский язык богат, но и податлив. Он как женщина: на неё нажмёшь – и она сдаётся. Ну, пока, старик. Мне теперь многих друзей обежать надо. Пусть знают, с кем они дело имеют.
Мы крепко пожали друг другу руки и расстались. С момента этой нашей первой встречи пройдёт много лет, и я ни разу не встречался с Володей Котовым, но всегда жадно ловил каждую весточку об этом прекрасном человеке. Он как поэт поднимался всё выше и выше; наконец, занял на Парнасе едва ли не ведущее место. И на самой высшей точке его поэтической судьбы мы неожиданно встретились, крепко обнялись и уж не расставались до самой его нелепой смерти в середине семидесятых…
Кажется, ему не было и пятидесяти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132