В эти дни в дивизии шли ночные полёты, отрабатывалась техника пилотирования новейших реактивных истребителей, которые только что поступили на вооружение. Таких машин не было ещё и в Московском военном округе – посмотреть на них и обкатать золотую пятёрку и летел в Латвию генерал Сталин.
Новых машин было пять или шесть, летали на них самые лучшие пилоты: полковник Афонин, командиры полков, эскадрилий, – летал с ними и недавно назначенный комиссаром эскадрильи капитан Радкевич.
Я попросил разрешения у командира дивизии наблюдать эти полёты.
– Вам будет удобно сидеть на командном пункте. Там отделение руководителя полёта и большая стеклянная комната для участников. Есть столик, и вы будете сидеть за ним.
В десятом часу вечера я подошёл к штабу и отсюда мы поехали на аэродром. К радости своей, в стеклянной комнате, кроме местных лётчиков, увидел и всю пятёрку во главе с Воронцовым. Тут хотя и собралось много людей, но сохранялась тишина; не было того гомона, который обыкновенно возникает при встрече нескольких человек. Воронцов сидел за маленьким столиком поближе к двери, из-за которой доносились чёткие команды руководителя полётов. Им был командир дивизии полковник Афонин. У прозрачной стены, обращённой к взлётно-посадочной полосе, установлен экран и на нём летают, а точнее сказать, медленно передвигаются взад-вперёд, влево-вправо светлячки; это самолёты, выполняющие пилотаж в зоне. Чаще всего их два, но руководитель полёта даёт команду на взлёт третьему, и тогда мы видим, как он появляется на экране и направляется в зону. Я скоро заметил, что светлячки меняются в размерах – то один из них уменьшается, а другой увеличивается, а то вдруг все три принимают одинаковый размер и некоторое время его не меняют. Подполковник Петраш, сидевший возле меня, объяснил: размер светящейся точки зависит от высоты полёта и расстояния. Вон, смотрите, правый стал удаляться: он сейчас пошёл на боевой разворот и уменьшается.
Петраш посмотрел на бумажку с каким-то чертежом и пояснил:
– Это майор Радкевич, он сейчас атакует командира третьего полка. – И, помолчав, добавил: – Очень сильный лётчик, этот командир полка.
– А Радкевич? – спросил я неумеренно громко, подбиваемый своим интересом.
– Радкевича я не знаю. Ничего не слышал о нём.
Однако не прошло и минуты, как мы о нём услышали. Взглянувший на часы Воронцов с восхищением проговорил:
– Ничего себе! Уже закончил боевой разворот и ястребом пошёл в атаку.
Другой полковник из золотой пятёрки заметил:
– Радкевич набрал большой запас высоты.
Петраш пояснил:
– Вы поняли, в чём дело? Высота позволяет разогнать скорость. Сейчас последует атака.
Лётчик, сидевший ко мне спиной, негромко проговорил:
– Хитрец, этот Радкевич! Всегда запасается высотой.
Молодой капитан, его сосед, заметил:
– Командир полка сейчас закрутит петельку и окажется в хвосте у вашего хитреца.
Но командир полка петельку не закрутил, видно, старые фигуры, характерные для винтовой авиации, не годились для самолётов с «бешеными» скоростями. Светящаяся точка его самолёта медленно отклонялась в сторону от падающего на него истребителя. И что у них произошло в следующую минуту, мне, к сожалению, было непонятно. Я только видел, как покачал головой Воронцов и негромко произнёс:
– Ну и ну! Молодец Радкевич!
В блокноте своём я записал: «Спросить у Воронцова, как же завершился бой Радкевича с командиром полка?».
Потом одна звёздочка отделилась и стала увеличиваться в размерах.
– Пошёл на посадку, – сказал Петраш.
Через две-три минуты раздался мощный гул и на освещённую двумя дорожками фонарей посадочную полосу из темноты ночи свалился огнедышащий самолёт. Из-под колёс вырвались густые снопы огней. И как только самолёт свернул куда-то в ночь, на старт вырулил и пошёл на взлёт новый истребитель. Кто-то сказал:
– Капитан Касьянов на семёрке. На ней ночью ещё не ходили.
Сидевший рядом с Петрашом майор пояснил:
– Касьянов – командир звена, самый молодой из нынешней смены.
Скоро его самолёт превратился в звёздочку, пошёл на сближение с двумя, летавшими в правом углу экрана, но через пять-шесть секунд пропал. Кто-то испуганно воскликнул:
– Ой, братцы!
И воцарилась тишина, – такая тишина, что, казалось, в большой стеклянной кабине сидят тени, а не живые люди.
Громко, отчётливо и тревожно окликал воздушное пространство руководитель полёта:
– Маяк! Маяк! Что случилось?
Среди шума и треска радиопомех раздался глухой голос:
– Я видел пламя.
И другой голос:
– Я тоже видел. Похоже на взрыв.
И – тишина. Теперь уже совсем гробовая. Мне казалось, я слышал дыхание своего соседа Петраша. Руководитель полёта громче обычного вопрошал:
– Маяк! Маяк! Отзовитесь. Мы вас не слышим.
Воздушный океан хранил свою тайну. Потом один за другим приземлились два самолёта. И ушли в сторону, в ночь. И там замолкли. Теперь тишина воцарилась на всём аэродроме. И в целом мире. И долго ещё люди в обеих кабинах не решались малейшим движением нарушить тишину. Потом из малой кабины вышел командир дивизии, глухо, не своим голосом проговорил:
– Будем ждать.
Радист, оставленный у пульта руководителя полёта, продолжал пытать воздушный океан:
– Маяк! Маяк! Маяк!.. Мы вас не слышим.
Маяк не отзывался. Полковник Афонин вернулся на своё место. Теперь уже два голоса продолжали пытать воздушную стихию, но она упорно молчала.
Воронцов поднялся, кивнул своим, и мы, не простившись ни с кем, спустились к ожидавшей нас машине, поехали в гостиницу.
Я прошёл в свой номер и, не раздеваясь, прилёг на постель. Никто ко мне не приходил; я лежал, потрясённый случившимся, бездумно смотрел в потолок. Мне казалось, что на войне мы немного привыкли к смертям и уж не будем так переживать, увидев, как умирает или погибает человек, не будем испытывать таких потрясений, а вот услышали, как она взяла свою жертву, и душа оледенела от ужаса, – именно, от ужаса, потому никаким другим словом я не могу выразить своего состояния. Погиб молодой лётчик, – чей-то сын, чей-то муж, отец девочки-малютки, которой, как я слышал, не было ещё и двух лет, погиб в мирное время, когда небо ясное и чистое и в нём нет вражеских самолётов, не стреляют зенитки. Два года он летал в грозовом небе войны, дрался с вражескими лётчиками, сбил восемь самолётов, а сам уцелел, и даже не ранен, а тут вот…
Но, может быть, он жив, с ним ничего не случилось? Дай-то Бог, дай-то Бог!..
С этой мыслью я, не раздеваясь, уснул.
Утром в лётной столовой мы услышали: самолёт капитана Касьянова при наборе высоты взорвался. Причины никто не знал. И вряд ли кто узнает. Взрыв разметал машину на мелкие кусочки, отдельные уцелевшие детали собирали в окрестных деревнях, а о человеке… никто и не говорил. Воздух, которому он посвятил жизнь, взял его в объятия и стал последним приютом.
Воронцовская пятёрка завтракала молча и молча же, не заходя к командиру, направилась в гостиницу, я же, движимый тайной пружиной своей профессии, в гостиницу не пошёл, а присел на край лавочки в сквере военного городка, ловил каждое слово случайных разговоров. Я ещё не знал, буду ли писать об этом трагическом эпизоде, – скорее всего, о таких фактах не дают печатать ни редактора, ни цензура, но жизнь лётчиков интересовала меня во всех проявлениях, и я испытывал потребность знать подробности происшедшей трагедии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132