Это – трагедия, противоположная трагедии русской души. Германский народ – замечательный народ, могущественный народ, но народ, лишённый всякого обаяния».
Тут удивительное сходство с моим внутренним миром (что естественно для философа). Но трагедия заключается в том, что под «немцем» есть ещё слой. Я притворяюсь немцем. (225) Поиск формы (а у самих русских формы нет, они её «находят», как раковину рак-отшельник) привёл меня к германскому миропониманию, к германскому ощущению мира. Но это максимально непохоже на мой внутренний «где-то там» чувственный образ. И отсюда расколотость сознания, его трагическая напряжённость, чувство напряжённой неестественности моей жизни.
Да, у меня была немецкая, протестантская юность (232). Одно из первых ощущений – звёздное небо. Но я-то знал, что мир радостен и солнечен. Всё вокруг ощущалось как затмение. (Когда умирал отец, над Москвой было затмение солнца.)
Ход мысли, нет, не так… Ход вчувствования в мысли, те первые интуиции, на расходящиеся рельсы которых встали и покатились мои мысли, стали разлетаться в пространстве именно по этим рельсам… Или ещё лучше – взорвалась моя вселенная, стала рождаться и разбегаться из нуля, – всё это из одного и того же центрального пункта:
Я нехороший. И мой мир плох. Но плох именно мой мир, а не мир вообще. Вообще мир хорош, светел, добр, благостен. Я плохой. А мир хороший. (233) И я сам, как часть подлинного солнечного мира, хороший, плохой лишь я в реальности, причём реальности фиктивной, а не изначальной. То есть, конечно, я некрасивый идиотик и живу в мире злых женщин. Но сами женщины очень хорошие. Они злые и несправедливые. Но для меня и из-за меня. Никто не сможет меня полюбить и я навсегда останусь одиноким. Но (тут второй поворот, не менее важный) никто не запрещает любить мне.
Более того, в безответной любви я прорываюсь в иной мир, в истинный мир добрых женщин. Но чувством, но взглядом.
Конечно, немецкого тут нет ничего. Не лучезарное "Я", смотрящее в безобразную темноту хаоса, а солнечный зайчик в родной сумрачной и сырой пещере, с тоской взирающий на верхний мир, такой золотистый и радостный, такой недостижимо далёкий, но от которого по какой-то случайной прямой зависит его жизнь. Но ФОРМА (воление) абсолютно та же. Я, когда читал «Заратустру», а было это уже на излёте юности, то ощущал в высшей степени странное чувство дешифровки моей реальности. Я был такой в 17-20 лет. То, что было смутно, в виде чувств и ненайденных слов – магических формул – внезапно осветилось на немыслимо более высоком и оформленном уровне. Я удивлялся, как это вообще было возможно так выразить. Выразить совершенно невыразимое. Немец Ницше смог:
«Я хотел бы, чтоб все ближние и соседи их стали для вас невыносимы; тогда вы должны бы были из самих себя создать своего друга с переполненным сердцем его… общение с людьми портит характер, особенно когда нет его … Не о ближнем учу я вас, но о друге … Я учу вас о друге, в котором мир предстоит завершённым, как чаша добра, – о созидающем друге, всегда готовом подарить завершённый мир. И как мир развернулся для него, так опять он свёртывается с ним… Будущее и самое дальнее пусть будет причиной твоего сегодня: в своём друге ты должен любить сверхчеловека, как свою причину … Но ты хочешь следовать голосу своей печали, который есть путь к самому себе? Покажи же мне на это своё право и свою силу… Можешь ли ты заставить звёзды вращаться вокруг себя?.. Ужасно быть одному с судьбою и мстителем собственного закона. Так бывает брошена звезда в пустое пространство и в ледяное дыхание одиночества … когда-нибудь ты устанешь от одиночества, когда-нибудь твоя гордость согнётся, и твоё мужество поколеблется. Когда-нибудь ты воскликнешь: „Я одинок!“ … Что-то неутолённое, неутолимое есть во мне; оно хочет говорить. Жажда любви есть во мне; она сама говорит языком любви. Я свет; ах, если б быть мне ночью! Но в том и одиночество моё, что опоясан я светом. Ах, если б быть мне тёмной ночью! Как упивался бы я у сосцов света! И даже вас благословлял бы я, вы, звёздочки, мерцающие, как светящиеся червяки, на небе! – и был бы счастлив от ваших даров света. Но я живу в своём собственном свете, я вновь поглощаю пламя, что исходит от меня. Я не знаю счастья берущего: и часто мечтал я о том, что красть должно быть ещё блаженнее, чем брать … Голод вырастает из моей красоты, причинить страдание хотел бы я тем, кому я свечу, ограбить хотел бы я одарённых мною: – так алчу я злобы. Отдёрнуть руку, когда другая рука уже протягивается к ней; медлить, как водопад, который медлит в своём падении: – так алчу я злобы. Такое мщение измышляет мой избыток: такое коварство рождается из моего одиночества… Куда же девались слёзы из моих глаз и нежность из моего сердца?.. Много солнц вращается в пустом пространстве: всему, что темно, говорят они своим светом, – для меня молчат они. О, в этом и есть вражда света ко всему светящемуся: безжалостно проходит оно своими путями. Несправедливое в глубине сердца ко всему светящемуся, равнодушное к другим солнцам, – так движется всякое солнце. Как буря несутся солнца своими путями, в этом – движение их. Своей неумолимой воле следуют они, в этом – холод их… лед кругом меня, моя рука обжигается об лёд! … Ночь: ах, зачем я должен быть светом! И жаждою тьмы! И одиночеством!»
208
Примечание к с.15 «Бесконечного тупика»
Розанов … это почувствовавший себя Пушкин
Мережковский сказал, что Толстой и Достоевский это две дуги, выходящие из точки Пушкина и сольющиеся потом в ожидаемой личности Главного Русского Гения:
«Это – два до времени кажущиеся противоречивыми (Достоевский – дух и Толстой – плоть. – О.), на самом деле уже и теперь согласные пророчества ещё неведомого, но уже нами чаемого русского гения, столь же стихийного и народного, как и Пушкин, из которого вышли Толстой и Достоевский, но, вместе с тем, уже более сознательного, и следовательно, более всемирного – второго и окончательного, созидающего, символического Пушкина».
Что ж, возможно нечто подобное и произошло. И даже в современнике Мережковского. Или, может быть, в Набокове, «всемирном Пушкине». Только появление Розанова и Набокова вовсе не означало, как мечталось Дмитрию Сергеевичу, «создания храма русской, и в то же время всемирной, религиозной культуры». Наоборот, стало окончательно ясно, что русская литература представляла собой псевдохристианскую ересь, ересь, надо признаться, достаточно сложную, совершенную и играющую огромную роль в отечественной культуре. Но, к счастью, кончившуюся. Это, разумеется, не значит, что отныне целью литературы станет увеселение читающей публики, но считать целью литературы и итогом литературного процесса явление Богочеловека уже никому в голову не придёт. Более того, поскольку маятник качнется в другую сторону, я думаю, лет 50 над русскими писателями КАК СОСЛОВИЕМ будут смеяться (294), показывать пальцем. «Зарвались, господа хорошие». Только закончившие миф и вышедшие из него Набоков и Розанов не будут смешны. Уже потому не будут, что они-то как раз хорошо понимали смехотворность своего положения.
209
Примечание к №202
»…ну Ваганьково, так Ваганьково» (из письма Урусова Чехову)
Розанов писал в начале «Опавших листьев»:
«Что значит, когда „я умру“?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264 265 266 267 268 269 270 271 272 273 274 275 276 277 278 279 280 281 282 283 284 285 286 287 288 289 290 291 292 293 294 295 296 297 298 299 300 301 302 303 304 305 306 307 308 309 310 311 312 313 314 315 316 317 318 319 320 321 322 323 324 325 326 327 328 329 330 331 332 333 334 335 336 337 338 339 340 341 342 343 344 345 346 347 348 349 350 351 352 353 354 355 356 357 358 359 360 361 362 363 364
Тут удивительное сходство с моим внутренним миром (что естественно для философа). Но трагедия заключается в том, что под «немцем» есть ещё слой. Я притворяюсь немцем. (225) Поиск формы (а у самих русских формы нет, они её «находят», как раковину рак-отшельник) привёл меня к германскому миропониманию, к германскому ощущению мира. Но это максимально непохоже на мой внутренний «где-то там» чувственный образ. И отсюда расколотость сознания, его трагическая напряжённость, чувство напряжённой неестественности моей жизни.
Да, у меня была немецкая, протестантская юность (232). Одно из первых ощущений – звёздное небо. Но я-то знал, что мир радостен и солнечен. Всё вокруг ощущалось как затмение. (Когда умирал отец, над Москвой было затмение солнца.)
Ход мысли, нет, не так… Ход вчувствования в мысли, те первые интуиции, на расходящиеся рельсы которых встали и покатились мои мысли, стали разлетаться в пространстве именно по этим рельсам… Или ещё лучше – взорвалась моя вселенная, стала рождаться и разбегаться из нуля, – всё это из одного и того же центрального пункта:
Я нехороший. И мой мир плох. Но плох именно мой мир, а не мир вообще. Вообще мир хорош, светел, добр, благостен. Я плохой. А мир хороший. (233) И я сам, как часть подлинного солнечного мира, хороший, плохой лишь я в реальности, причём реальности фиктивной, а не изначальной. То есть, конечно, я некрасивый идиотик и живу в мире злых женщин. Но сами женщины очень хорошие. Они злые и несправедливые. Но для меня и из-за меня. Никто не сможет меня полюбить и я навсегда останусь одиноким. Но (тут второй поворот, не менее важный) никто не запрещает любить мне.
Более того, в безответной любви я прорываюсь в иной мир, в истинный мир добрых женщин. Но чувством, но взглядом.
Конечно, немецкого тут нет ничего. Не лучезарное "Я", смотрящее в безобразную темноту хаоса, а солнечный зайчик в родной сумрачной и сырой пещере, с тоской взирающий на верхний мир, такой золотистый и радостный, такой недостижимо далёкий, но от которого по какой-то случайной прямой зависит его жизнь. Но ФОРМА (воление) абсолютно та же. Я, когда читал «Заратустру», а было это уже на излёте юности, то ощущал в высшей степени странное чувство дешифровки моей реальности. Я был такой в 17-20 лет. То, что было смутно, в виде чувств и ненайденных слов – магических формул – внезапно осветилось на немыслимо более высоком и оформленном уровне. Я удивлялся, как это вообще было возможно так выразить. Выразить совершенно невыразимое. Немец Ницше смог:
«Я хотел бы, чтоб все ближние и соседи их стали для вас невыносимы; тогда вы должны бы были из самих себя создать своего друга с переполненным сердцем его… общение с людьми портит характер, особенно когда нет его … Не о ближнем учу я вас, но о друге … Я учу вас о друге, в котором мир предстоит завершённым, как чаша добра, – о созидающем друге, всегда готовом подарить завершённый мир. И как мир развернулся для него, так опять он свёртывается с ним… Будущее и самое дальнее пусть будет причиной твоего сегодня: в своём друге ты должен любить сверхчеловека, как свою причину … Но ты хочешь следовать голосу своей печали, который есть путь к самому себе? Покажи же мне на это своё право и свою силу… Можешь ли ты заставить звёзды вращаться вокруг себя?.. Ужасно быть одному с судьбою и мстителем собственного закона. Так бывает брошена звезда в пустое пространство и в ледяное дыхание одиночества … когда-нибудь ты устанешь от одиночества, когда-нибудь твоя гордость согнётся, и твоё мужество поколеблется. Когда-нибудь ты воскликнешь: „Я одинок!“ … Что-то неутолённое, неутолимое есть во мне; оно хочет говорить. Жажда любви есть во мне; она сама говорит языком любви. Я свет; ах, если б быть мне ночью! Но в том и одиночество моё, что опоясан я светом. Ах, если б быть мне тёмной ночью! Как упивался бы я у сосцов света! И даже вас благословлял бы я, вы, звёздочки, мерцающие, как светящиеся червяки, на небе! – и был бы счастлив от ваших даров света. Но я живу в своём собственном свете, я вновь поглощаю пламя, что исходит от меня. Я не знаю счастья берущего: и часто мечтал я о том, что красть должно быть ещё блаженнее, чем брать … Голод вырастает из моей красоты, причинить страдание хотел бы я тем, кому я свечу, ограбить хотел бы я одарённых мною: – так алчу я злобы. Отдёрнуть руку, когда другая рука уже протягивается к ней; медлить, как водопад, который медлит в своём падении: – так алчу я злобы. Такое мщение измышляет мой избыток: такое коварство рождается из моего одиночества… Куда же девались слёзы из моих глаз и нежность из моего сердца?.. Много солнц вращается в пустом пространстве: всему, что темно, говорят они своим светом, – для меня молчат они. О, в этом и есть вражда света ко всему светящемуся: безжалостно проходит оно своими путями. Несправедливое в глубине сердца ко всему светящемуся, равнодушное к другим солнцам, – так движется всякое солнце. Как буря несутся солнца своими путями, в этом – движение их. Своей неумолимой воле следуют они, в этом – холод их… лед кругом меня, моя рука обжигается об лёд! … Ночь: ах, зачем я должен быть светом! И жаждою тьмы! И одиночеством!»
208
Примечание к с.15 «Бесконечного тупика»
Розанов … это почувствовавший себя Пушкин
Мережковский сказал, что Толстой и Достоевский это две дуги, выходящие из точки Пушкина и сольющиеся потом в ожидаемой личности Главного Русского Гения:
«Это – два до времени кажущиеся противоречивыми (Достоевский – дух и Толстой – плоть. – О.), на самом деле уже и теперь согласные пророчества ещё неведомого, но уже нами чаемого русского гения, столь же стихийного и народного, как и Пушкин, из которого вышли Толстой и Достоевский, но, вместе с тем, уже более сознательного, и следовательно, более всемирного – второго и окончательного, созидающего, символического Пушкина».
Что ж, возможно нечто подобное и произошло. И даже в современнике Мережковского. Или, может быть, в Набокове, «всемирном Пушкине». Только появление Розанова и Набокова вовсе не означало, как мечталось Дмитрию Сергеевичу, «создания храма русской, и в то же время всемирной, религиозной культуры». Наоборот, стало окончательно ясно, что русская литература представляла собой псевдохристианскую ересь, ересь, надо признаться, достаточно сложную, совершенную и играющую огромную роль в отечественной культуре. Но, к счастью, кончившуюся. Это, разумеется, не значит, что отныне целью литературы станет увеселение читающей публики, но считать целью литературы и итогом литературного процесса явление Богочеловека уже никому в голову не придёт. Более того, поскольку маятник качнется в другую сторону, я думаю, лет 50 над русскими писателями КАК СОСЛОВИЕМ будут смеяться (294), показывать пальцем. «Зарвались, господа хорошие». Только закончившие миф и вышедшие из него Набоков и Розанов не будут смешны. Уже потому не будут, что они-то как раз хорошо понимали смехотворность своего положения.
209
Примечание к №202
»…ну Ваганьково, так Ваганьково» (из письма Урусова Чехову)
Розанов писал в начале «Опавших листьев»:
«Что значит, когда „я умру“?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264 265 266 267 268 269 270 271 272 273 274 275 276 277 278 279 280 281 282 283 284 285 286 287 288 289 290 291 292 293 294 295 296 297 298 299 300 301 302 303 304 305 306 307 308 309 310 311 312 313 314 315 316 317 318 319 320 321 322 323 324 325 326 327 328 329 330 331 332 333 334 335 336 337 338 339 340 341 342 343 344 345 346 347 348 349 350 351 352 353 354 355 356 357 358 359 360 361 362 363 364