Вон недостроенная летняя кухня. Доски почернели от дождя, кирпичи печки потрескались и облупились.
Рядом голубятня, тоже недостроенная, и валяется на земле поржавевшая клетка для птиц.
На всем на этом отпечаток характера хозяина, и Казаринов подумал, что, видимо, покойный Сичкарь был истеричен и вздорен.
На лавочке, тоже недоделанной, видимо, хозяин хотел придать ей форму садовой скамейки, сидела женщина. Она была относительно молода и миловидна. Только лицо у нее было какое-то странное, безвольное и мягкое.
— Это Баранова Серафима Алексеевна, гражданская жена Сичкаря.
— Жена она всегда жена, а штамп в паспорте — формальность, — ответил Казаринов.
— Это у вас, Евгений Николаевич, взгляд широкий, столичный, а у нас в провинции иначе оценивают…
— Глеб Васильевич, — Казаринов вспомнил имя Тарасова, — никакой штамп в паспорте не может стать гарантией нормальной жизни. А как складывались отношения у Сичкаря и Барановой?
— Странно. Она в основном жила дома. Приходила к нему только убираться и готовить обед. Ночевала здесь два раза в неделю.
— А как вообще характеризовался Сичкарь?
— Ну, о прошлом его вы знаете?
— В общих чертах, мы занялись этим делом только вчера.
— В управлении уже все документы подготовили. Что я могу о нем сказать? Отбыл срок, осел в нашем городе. Начал работать в такси. На работе характеризуется как скрытный, злой человек. Занимались им однажды. Много лет писал анонимки, позорил честных людей, участников войны. Писал, что они предатели Родины. Нас тогда заинтересовало знание некоторых деталей. Знаете, своеобразная специфика изменника. Вышли на него. Товарищеский суд был. Сичкарь вину признал, просил простить.
— Ну и что?
— Мы же гуманисты, все прощаем, ждем, когда нас по башке ударят. Еще одна деталь. Каждое Девятое мая брал отгул, и на два дня улетал из города.
— Куда?
— Да в разные места. В Таллин, Тамбов, Саратов. Потом нам стало известно, что он купил у кого-то военные награды и носит их в этих городах.
— В День Победы? — удивился Казаринов.
Он видел лишь одну фотографию убитого. На ней Сичкарь был снят в темной форме полицая. Ему стало мерзко и жутковато.
— Что это вы, Евгений Николаевич? — Тарасов заметил, как изменилось лицо Казаринова.
— Представил себе эту сволочь с нашими наградами. Вообще-то странный психологический феномен. Некая душевная аномалия. Полная потеря самоуважения.
— Пытался, наверное, самоутвердиться, вернуть себе уважение, — сказал Тарасов, — убили его здесь. Одна пуля вошла в горло. Это и вызвало смерть. Четыре другие были выпущены уже в мертвого.
— Видимо, сильно убийца ненавидел этого Сичкаря, — сказал Казаринов.
— Или был очень возбужден.
— Значит, он первым выстрелом попал в горло.
— Стрелял с близкого расстояния, с шагов трех-четырех, — возразил Тарасов.
— Нет, он хорошо стреляет. В Бурмина он стрелял с двадцати семи метров и точно попал в висок. Кто-нибудь слышал выстрелы?
— Нет. Соседи ничего не слышали и никого не видели. Собака взяла след, но потеряла его на автобусной остановке. Водители автобусов, которые работали в интересующее нас время, опрошены. Ничего подозрительного они не заметили.
— Что дал обыск?
— Ничего. Есть две странные бумаги, не то письмо, не то куски дневника, я доложу.
— Пойду поговорю с женой. — Казаринов еще раз оглядел двор, дом.
— Здравствуйте, Серафима Алексеевна.
— День добрый.
— Я подполковник КГБ Казаринов.
— Так чего вам нужно-то от меня? Убили человека, а теперь виновных ищете? По вашей милости он и в тюрьме столько лет отсидел…
— А вам известно, — голос Казаринова стал жестким, — что «безвинный» Викентий Сичкарь помогал немцам? Что он изменял Родине?
— Никому он не изменял, просто работал при немцах.
— Полицаем.
— Ну и что?
— Скажите, у Сичкаря были враги?
— Нет.
— Получал ли он письма с угрозами?
— Тоже нет.
— Приезжал ли к вам кто-нибудь, с кем Сичкарь был связан в Гродно при немцах?
— Землячка его Граджина Явич.
— Где она живет?
— В Целинограде.
— Когда вы ее видели последний раз?
— Она приезжала месяц тому назад.
— Катаев, — повернулся он к майору, — возьми людей и срочно в аэропорт. Поднимите полетные ведомости. Выясните, кто прилетал в Петропавловск московским, да и всеми остальными рейсами. Приблизительное время убийства известно, поэтому исходите из этой цифры.
— Есть.
Катаев направился к машине.
Казаринов снова подошел к Барановой, присел на скамейку.
— О чем вы разговаривали?
— О чем мне с ней говорить? Она с Викентием по-польски говорила. Выпили они, она и рассказала о каком-то человеке. Мол, они-то пострадали, а он нет. И сейчас пост занимает. Сговаривались попугать его, чтобы деньги выманить.
— Вы говорите по-польски?
— Да нет, за восемнадцать лет понимать все стала, а говорю плохо.
— У вас есть адрес Явич?
— Я вам дам.
В управлении Тарасов положил перед Казариновым папку:
— Смотрите. — И ушел, а Казаринов начал внимательно читать протоколы допросов и всевозможные справки.
Судьба Сичкаря была обычной для человека, ставшего на путь предательства. И на суде он пытался оправдываться так же, как и все. Мол, призвали, мол, не стрелял, был шофером.
Нет, не простым шофером был Сичкарь. Возил он капитана Рискевича, начальника Белорусского отдела «Зондерштаба-Р». Следствие не доказало его активного участия в карательных операциях. На суде Сичкарь все время повторял, что на его руках нет крови, забыв о том, что карательные акции готовились подразделением, в котором он служил.
Казаринову много раз приходилось читать подобные документы, и всегда в душе поднималось острое чувство ненависти, которое он старательно давил в себе, не давая эмоциям главенствовать над разумом. Смысл его службы заключался в объективности. Он, работая с документами, обязан был не только искать способы наказания человека, но и возможность его оправдания.
Объективность во всем и ко всем. Но все равно, читая документы, он не мог оправдать Сичкаря. И, думая о судьбе убитого, Казаринов вспоминал рассказ Тарасова о том, что Сичкарь уезжал в другие города и надевал чужие ордена.
Вот и фотография Сичкаря, наиденная при обыске. Он стоит на фоне какого-то памятника в строгом темном костюме с наградами. Кстати, пиджак с ними изъят при обыске. Кажется, Тарасов говорил, что он висит в стенном шкафу в кабинете.
Казаринов открыл шкаф, снял с плечиков тяжелый, мелодично звякнувший медалями пиджак.
Ого! Неплохо. Скромностью Сичкарь не отличался. Решил стать героем и стал.
На правой стороне теснились три ордена Отечественной войны, один первой степени и два второй, ниже две Красные Звезды. Слева — два боевых Красных Знамени, две Славы — второй и третьей степени, медали.
Где же достал все это Сичкарь?
Казаринов взял показания Барановой: «Во время отпуска Сичкарь обязательно заезжал в Москву, где покупал у коллекционеров награды».
Казаринов еще раз взглянул на висевший на спинке стула пиджак с наградами и понял, что Сичкарь был приговорен не к пятнадцати годам. Нет.
Он был приговорен к пожизненному позору. И эти отъезды, чужие награды были попыткой защититься от него.
А вот и письма или страницы из дневника.
"Сколько их по улицам ходит с колодками да медалями. Нараздавали наград почем зря.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55
Рядом голубятня, тоже недостроенная, и валяется на земле поржавевшая клетка для птиц.
На всем на этом отпечаток характера хозяина, и Казаринов подумал, что, видимо, покойный Сичкарь был истеричен и вздорен.
На лавочке, тоже недоделанной, видимо, хозяин хотел придать ей форму садовой скамейки, сидела женщина. Она была относительно молода и миловидна. Только лицо у нее было какое-то странное, безвольное и мягкое.
— Это Баранова Серафима Алексеевна, гражданская жена Сичкаря.
— Жена она всегда жена, а штамп в паспорте — формальность, — ответил Казаринов.
— Это у вас, Евгений Николаевич, взгляд широкий, столичный, а у нас в провинции иначе оценивают…
— Глеб Васильевич, — Казаринов вспомнил имя Тарасова, — никакой штамп в паспорте не может стать гарантией нормальной жизни. А как складывались отношения у Сичкаря и Барановой?
— Странно. Она в основном жила дома. Приходила к нему только убираться и готовить обед. Ночевала здесь два раза в неделю.
— А как вообще характеризовался Сичкарь?
— Ну, о прошлом его вы знаете?
— В общих чертах, мы занялись этим делом только вчера.
— В управлении уже все документы подготовили. Что я могу о нем сказать? Отбыл срок, осел в нашем городе. Начал работать в такси. На работе характеризуется как скрытный, злой человек. Занимались им однажды. Много лет писал анонимки, позорил честных людей, участников войны. Писал, что они предатели Родины. Нас тогда заинтересовало знание некоторых деталей. Знаете, своеобразная специфика изменника. Вышли на него. Товарищеский суд был. Сичкарь вину признал, просил простить.
— Ну и что?
— Мы же гуманисты, все прощаем, ждем, когда нас по башке ударят. Еще одна деталь. Каждое Девятое мая брал отгул, и на два дня улетал из города.
— Куда?
— Да в разные места. В Таллин, Тамбов, Саратов. Потом нам стало известно, что он купил у кого-то военные награды и носит их в этих городах.
— В День Победы? — удивился Казаринов.
Он видел лишь одну фотографию убитого. На ней Сичкарь был снят в темной форме полицая. Ему стало мерзко и жутковато.
— Что это вы, Евгений Николаевич? — Тарасов заметил, как изменилось лицо Казаринова.
— Представил себе эту сволочь с нашими наградами. Вообще-то странный психологический феномен. Некая душевная аномалия. Полная потеря самоуважения.
— Пытался, наверное, самоутвердиться, вернуть себе уважение, — сказал Тарасов, — убили его здесь. Одна пуля вошла в горло. Это и вызвало смерть. Четыре другие были выпущены уже в мертвого.
— Видимо, сильно убийца ненавидел этого Сичкаря, — сказал Казаринов.
— Или был очень возбужден.
— Значит, он первым выстрелом попал в горло.
— Стрелял с близкого расстояния, с шагов трех-четырех, — возразил Тарасов.
— Нет, он хорошо стреляет. В Бурмина он стрелял с двадцати семи метров и точно попал в висок. Кто-нибудь слышал выстрелы?
— Нет. Соседи ничего не слышали и никого не видели. Собака взяла след, но потеряла его на автобусной остановке. Водители автобусов, которые работали в интересующее нас время, опрошены. Ничего подозрительного они не заметили.
— Что дал обыск?
— Ничего. Есть две странные бумаги, не то письмо, не то куски дневника, я доложу.
— Пойду поговорю с женой. — Казаринов еще раз оглядел двор, дом.
— Здравствуйте, Серафима Алексеевна.
— День добрый.
— Я подполковник КГБ Казаринов.
— Так чего вам нужно-то от меня? Убили человека, а теперь виновных ищете? По вашей милости он и в тюрьме столько лет отсидел…
— А вам известно, — голос Казаринова стал жестким, — что «безвинный» Викентий Сичкарь помогал немцам? Что он изменял Родине?
— Никому он не изменял, просто работал при немцах.
— Полицаем.
— Ну и что?
— Скажите, у Сичкаря были враги?
— Нет.
— Получал ли он письма с угрозами?
— Тоже нет.
— Приезжал ли к вам кто-нибудь, с кем Сичкарь был связан в Гродно при немцах?
— Землячка его Граджина Явич.
— Где она живет?
— В Целинограде.
— Когда вы ее видели последний раз?
— Она приезжала месяц тому назад.
— Катаев, — повернулся он к майору, — возьми людей и срочно в аэропорт. Поднимите полетные ведомости. Выясните, кто прилетал в Петропавловск московским, да и всеми остальными рейсами. Приблизительное время убийства известно, поэтому исходите из этой цифры.
— Есть.
Катаев направился к машине.
Казаринов снова подошел к Барановой, присел на скамейку.
— О чем вы разговаривали?
— О чем мне с ней говорить? Она с Викентием по-польски говорила. Выпили они, она и рассказала о каком-то человеке. Мол, они-то пострадали, а он нет. И сейчас пост занимает. Сговаривались попугать его, чтобы деньги выманить.
— Вы говорите по-польски?
— Да нет, за восемнадцать лет понимать все стала, а говорю плохо.
— У вас есть адрес Явич?
— Я вам дам.
В управлении Тарасов положил перед Казариновым папку:
— Смотрите. — И ушел, а Казаринов начал внимательно читать протоколы допросов и всевозможные справки.
Судьба Сичкаря была обычной для человека, ставшего на путь предательства. И на суде он пытался оправдываться так же, как и все. Мол, призвали, мол, не стрелял, был шофером.
Нет, не простым шофером был Сичкарь. Возил он капитана Рискевича, начальника Белорусского отдела «Зондерштаба-Р». Следствие не доказало его активного участия в карательных операциях. На суде Сичкарь все время повторял, что на его руках нет крови, забыв о том, что карательные акции готовились подразделением, в котором он служил.
Казаринову много раз приходилось читать подобные документы, и всегда в душе поднималось острое чувство ненависти, которое он старательно давил в себе, не давая эмоциям главенствовать над разумом. Смысл его службы заключался в объективности. Он, работая с документами, обязан был не только искать способы наказания человека, но и возможность его оправдания.
Объективность во всем и ко всем. Но все равно, читая документы, он не мог оправдать Сичкаря. И, думая о судьбе убитого, Казаринов вспоминал рассказ Тарасова о том, что Сичкарь уезжал в другие города и надевал чужие ордена.
Вот и фотография Сичкаря, наиденная при обыске. Он стоит на фоне какого-то памятника в строгом темном костюме с наградами. Кстати, пиджак с ними изъят при обыске. Кажется, Тарасов говорил, что он висит в стенном шкафу в кабинете.
Казаринов открыл шкаф, снял с плечиков тяжелый, мелодично звякнувший медалями пиджак.
Ого! Неплохо. Скромностью Сичкарь не отличался. Решил стать героем и стал.
На правой стороне теснились три ордена Отечественной войны, один первой степени и два второй, ниже две Красные Звезды. Слева — два боевых Красных Знамени, две Славы — второй и третьей степени, медали.
Где же достал все это Сичкарь?
Казаринов взял показания Барановой: «Во время отпуска Сичкарь обязательно заезжал в Москву, где покупал у коллекционеров награды».
Казаринов еще раз взглянул на висевший на спинке стула пиджак с наградами и понял, что Сичкарь был приговорен не к пятнадцати годам. Нет.
Он был приговорен к пожизненному позору. И эти отъезды, чужие награды были попыткой защититься от него.
А вот и письма или страницы из дневника.
"Сколько их по улицам ходит с колодками да медалями. Нараздавали наград почем зря.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55