Но Федька медлит. Ох как тяжело ворочаются ржавые шестеренки у него в мозгу! Он морщит лоб, трет его грязными до черноты пальцами и, кажется, вполне искренне стремится вспомнить тот злополучный вечер. Но такая напряженная мыслительная работа, да еще в момент, когда он так ошарашен внезапным арестом, дается ему ох как трудно.
— Вышли, значит… — бормочет он, устремив взгляд в пространство. — И поехали… Куда же мы поехали?.. Домой, что ли?.. Хм…
— Нет. Не домой, — строго поправляю я его.
— Ну да… — продолжает бормотать Федька. — Ну да… не домой… Чего я там потерял?.. К Ивану… Не-ет… Ему домой дорога заказана…
— Это почему же?
— А! — пренебрежительно машет рукой Федька. — Жинка от него знаешь как гуляет? Ого! Я б не знаю чего ей сделал. А он, малахольный, только доченьку свою ненаглядную, — тон у Федьки становится до невозможности язвительным, — в деревню, видишь, отвез, к бабке. А та — ха-ха-ха! — слепая. Понял? И так из милости у колхоза живет.
— Пока сынок в Москве пьянствует, — не выдерживаю я.
— А он, может, и пьянствует оттого, что переживает, — хмыкает Федька. — Ты почем знаешь?
— Слепой матери от этого не легче.
— А он ей деньгу шлет. Сам видел.
— Ну ладно. — Я решаю вернуть его к прерванному разговору: — Значит, домой к Ивану вы в тот вечер не поехали, так?
— Так…
— Куда же вы поехали?
— Куда поехали?.. На железку, что ли? — задумчиво произносит Федька и с силой скребет затылок. — Чего подкинуть…
— Вот это уже вероятнее, — киваю я.
— Ну, факт. Туда и махнули, — с облегчением констатирует Федька. — Куда же еще…
И вдруг останавливает на мне какой-то странно-задумчивый взгляд. Словно вид мой ему вдруг что-то напомнил или на что-то натолкнул, и он сейчас пытается сообразить и уловить это «что-то».
Новый поворот Федькиных мыслей меня слегка озадачивает. Я его пока что не могу понять.
— На железную дорогу? — переспрашиваю я. — Вагоны, что ли, там грузить собирались?
— Ага, — охотно подтверждает Федька. — Чего придется.
— Ну, и что в тот раз грузили, не помните?
— В тот раз-то? Да разве упомнишь.
— А где?
— Где? Это мы помним. На Казанке — вот где.
Федька заметно оживляется. Тяжкая работа мысли начинает, видимо, давать кое-какие плоды. Взгляд его уже осмыслен и даже хитроват. Если это связано с новым поворотом в его мыслях, то плохо, ибо я все еще не могу этот поворот уловить и понять. Впрочем, возможно, что и нет никакого поворота, а формируется, складывается та самая сумасшедшая мысль, которую я жду? Это вполне возможно; это даже скорей всего именно так, успокаиваю я себя.
— Не вагон-ресторан грузили? — спрашиваю я на всякий случай.
— Во-во! Точно. Его.
Федька так легко ухватывается за эти слова, что я понимаю: нет, не помнит он, действительно, кажется, не помнит, что они делали в ту ночь, и только изо всех сил хочет мне угодить. И это вполне соответствует той сумасшедшей мысли о случайном или пустяковом поводе для его ареста, которая, по моим расчетам, должна была прийти ему в голову. Значит, мой расчет оправдывается? Однако окончательный вывод я делать пока боюсь.
— И часто их грузите? — спрашиваю я.
— Да как придется.
— Знакомые директора-то там есть?
— Ага, есть, — все так же охотно откликается Федька. — Чего не быть? Небось который год там пашем.
— Ну кто, например? Назовите.
Я же прекрасно помню: вагон-ресторан Горбачева приписан к Казанскому узлу. И он, между прочим, как раз в ту ночь грузился там. Может быть такое совпадение или нет?
— Кто знакомый там? — переспрашивает Федька и вновь погружается в тягостную задумчивость, сосредоточенно хмуря белесые брови. — Ну, вот Борис Григорьевич. Во мужик! Завсегда рабочую душу понимает. Потом еще Сурен Арменакович… — с удовольствием и значением перечисляет Федька, словно эти солидные знакомства и его самого должны поднять в моих глазах. — Ну, еще кто?.. Еще Зиночка… — И поспешно поправляется: — Зинаида Герасимовна.
— Что, симпатичная? — усмехаюсь я.
— Ну-у! Очень даже, — подыгрывая мне, расплывается Федька. — Но только ее… ни-ни! Свой хахаль имеется… Э-эх! — вдруг изумленно восклицает он. — Да у нее же в ту ночь и грузили! Чтоб мне с места не сойти, у нее!
— И поднесла она вам под конец-то? — интересуюсь я.
— Само собой, — самодовольно подтверждает Федька. — Никуда не денешься. Посидели малость.
Это уже похоже на правду. Выходит, Федор все же вспомнил ту ночь. И довольно охотно, между прочим, вспомнил. Значит, ничего опасного для него та ночь, видимо, не представляет. Ну что, в самом деле, произошло? Грузили себе мирно тот вагон-ресторан, потом так же мирно выпивали у его директора, Зинаиды Герасимовны.
И я про себя решаю, что проверить все это будет нетрудно в случае чего. Стоит только установить эту Зинаиду Герасимовну. А повидаться с ней и все проверить, пожалуй, придется. Так, для собственного, знаете, спокойствия, чтобы больше к этому не возвращаться. Хотя я и не сомневаюсь, что факты тут подтвердятся.
Что ж, теперь можно отступить чуточку назад и попробовать вернуть Федьку к другим воспоминаниям.
— Все точно, Федор, — удовлетворенно констатирую я. — Все так и было.
— А чего мне врать-то? — басит он в ответ, тоже довольный таким оборотом разговора.
— И в самом деле, — соглашаюсь я. — Теперь нам надо еще только один момент вспомнить. Иван вот говорит, что когда вы в тот вечер после продмага ту первую бутылку тяпнули, то для этого дела на какую-то стройку зашли. Так?
И опять я вдруг ловлю на себе этот напряженный и непонятный Федькин взгляд. Только сейчас в нем, мне кажется, уже не колебания, не раздумья, а какое-то принятое решение, причем рискованное, даже отчаянное решение. Так мне кажется, во всяком случае.
— На стройку зашли. Точно, — медленно произносит Федька, не сводя с меня настороженного взгляда.
— Иван даже запомнил там вагончик у ворот, зеленый такой.
— Вагончик?.. Для рабочих, что ли?.. — Федька на минуту задумывается. — Был такой… Из него еще парень вышел, глядел на нас.
— Правильно, — киваю я. — И он вас видел. А вы, значит, на стройку зашли. На улице пить не стали. Так ведь?
Федька как-то обреченно кивает головой:
— Ну точно. Зашли.
— А дальше вы уж сами рассказывайте, Федор, — предлагаю я. — Это лучше всего, пожалуй, будет.
Если бы кто-нибудь знал, как трудно мне дается этот спокойный, невозмутимый, порой даже сочувственный тон в разговоре с этим человеком, с убийцей Гриши Воловича, с подонком и негодяем, который в душе сейчас смеется надо мной и уверен, что завоевал мое доверие, что благополучно выскочит отсюда, ибо я интересуюсь сущими пустяками по сравнению с тем, что лежит у него на совести, и крови на его руках я не вижу. Животный страх так же быстро сменился в нем тупой, животной уверенностью в спасении.
— Рассказывать?.. — медленно, словно колеблясь, переспрашивает Федька и вдруг с силой швыряет свою кепку на пол, а стул под ним жалобно крякает и, кажется, готов вот-вот рассыпаться. — Эх, мать честная! Рассказывать, да?! — азартно восклицает Федька и смотрит на меня отчаянными глазами. — А сколько мне отломится за такое дело, а, начальник?
— Ты давай рассказывай, — еле сдерживая волнение, говорю я, незаметно для самого себя переходя на «ты», как, впрочем, давно уже сделал сам Федька.
— Чистосердечное признание зачтется?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98