«Не ищите меня. Прошу вас из последних сил». Почерк был крупный, неровный. Бенц еще раз прочитал записку, погасил лампу и улегся, лихорадочно спрашивая себя: «Зачем она мне писала?» В полном мраке и тишине было легче собраться с мыслями. Он пришел к заключению, что содержание записки как-то связано с тем, что он узнал от Гиршфогеля. Елена решила исчезнуть из его жизни, пожертвовать искренней страстью, ибо она уже не верила себе. «Бедная Елена… – думал Бенц, – она знает, что легкомысленна и что увлечение ею гибельно, и потому удаляется, пытаясь спасти меня!..»
Бенц заснул лишь на заре тяжелым сном, прерываемым кошмарными пробуждениями. Ему снилась Елена, окруженная устрашающими хирургическими инструментами. Потом наступал хаос, средь табачного дыма мелькали карточные жетоны, бутылки и немецкие летчики, заливавшиеся диким хохотом.
IX
Унтер-офицер немецкого интендантства был точен. Автомобильный сигнал прервал болезненный сон Бенца ровно в семь часов. По пути на вокзал Бенц велел шоферу заехать к Петрашевым. Он хотел проверить, в каком состоянии Гиршфогель, и узнать у него софийский адрес Петрашевых. Бенц застал его в постели, желтого и изнуренного, вытянувшегося, как покойник.
– Вы спите? – бесцеремонно спросил Бенц, чтобы разбудить его, если тот спит.
События минувшей ночи ожесточили Бенца.
Гиршфогель зашевелился. Бенц заметил у него на щеке синяк от вчерашнего удара кулаком.
– Нет, – ответил Гиршфогель, искоса глянув на Бенца. Потом он спросил: – Как вы себя чувствуете после вчерашнего?
– Лучше, чем вы, – с иронией ответил Бенц.
Гиршфогель поморщился и процедил сквозь зубы:
– Я ничего не помню.
Бенц поднял штору и спросил, где живут Петрашевы в Софии. Гиршфогель с полным равнодушием пробормотал название улицы и номер дома. Алкоголь и малярия так истощили его силы, что Бенц усомнился, доживет ли Гиршфогель до вечера.
– Вы едете в Софию? – презрительно бросил он вслед Бенцу. – Напрасно!.. Она сама разыщет вас!
Кашель перехватил ему горло. Бенц даже не взглянул на Гиршфогеля.
В то время пассажирские поезда подолгу стояли, пропуская нескончаемые воинские эшелоны. Бенц прибыл на софийский вокзал лишь к вечеру и попал в шумную толчею – артиллерийский полк выгружал лошадей и орудия. Форма немецкого офицера избавила его от нудной проверки документов, и он выгадал на этом по крайней мере час. И все же он не находил себе места, думая, что опаздывает.
Софийский дом Петрашевых был намного новее и больше, чем знакомый Бенцу дом в X. Он стоял на небольшой, тихой площади неподалеку от собора Александра Невского. Фасад, как и у многих домов по соседству, был исцарапан осколками аэропланных бомб. Бенц позвонил, полагая, что ему откроет Сильви – пышная черноволосая горничная, которую Петрашевы привезли с собой из Константинополя. Но в дверях появился круглолицый лакей в черном, который проводил Бенца в просторный и светлый холл. Устланная ковром мраморная лестница вела на второй этаж. Сверху доносился разноголосый шум.
Бенцу стало ясно, что надо поскорее убираться отсюда. Неожиданно для него здесь оказалось слишком много гостей. На вешалке красовалось множество фуражек, немецких и болгарских, а очутиться внезапно в среде их владельцев отнюдь не входило в расчеты Бенца. Раздосадованный, он хотел было остановить лакея, который взял у него визитную карточку, но заметил рядом с лестницей небольшую гостиную. В ней никого не было. Бенц вошел туда и сказал:
– Я буду ждать мадемуазель здесь.
Окно гостиной было открыто, и сквозь него виднелись купола собора Александра Невского, ярко сверкавшие в лучах осеннего солнца. Бенц опустился в одно из кресел. Мысль о том, ради чего он приехал, не оставляла его ни на миг. Он вспомнил шумную суету на вокзале и снова погрузился в свои мысли. Он забыл войну и весь мир вокруг. Но его собственный мир, который вращался вокруг Елены, нельзя было вырвать из сердца! То, что он испытывал, не было порывом страсти, стихийным или подвластным разуму. Елена возникала перед ним, как неумолимая судьба, как свет, ослепительно вспыхивающий и исчезающий в непроглядном мраке. Она вселяла в него восторг и ужас. Зачем он пришел в этот дом? Чтобы опозорить честь врача? Его никто не звал, даже Елена. Единственным его побуждением была любовь, которая пронизывала его разум, сердце, нервы. Образ Елены стал постоянным и необходимым элементом его жизни, подобно нравственной идее в жизни аскета. Беда была лишь в том, что он не был аскетом, а Елена являла собой убийственный антипод любой нравственной идеи.
И вот она показалась в дверях в платье из пурпурного крепдешина. Белая роза, как лживый символ утраченной добродетели, золотые браслеты, усыпанные рубинами, вместе с невинным выражением лица несколько смягчали откровенное бесстыдство платья, выставлявшего напоказ оголенные руки и плечи. Бенц горько усмехнулся – очаровательная женщина в глазах немецких офицеров, которые сражаются в покер и проливают не кровь, а шампанское. Она взглянула на него с глубоким, немым удивлением и машинально закрыла за собой дверь. Несколько секунд Бенц молча смотрел на ее изумленное лицо – столь утонченное и столь прелестное определенностью своих черт, невыразимо прекрасное в этот миг оцепенения и подавленного волнения. С затаенной и какой-то успокоительной нежностью она тихо назвала Бенца по имени. Бенц расслышал, но промолчал.
Елена взяла со столика сигарету с золотым обрезом и поспешно закурила. Но, очевидно, она уже успела накуриться с немецкими офицерами, табачный дым вызвал у нее отвращение, и она притушила сигарету в пепельнице.
– Да, это я, – вымолвил Бенц и мрачно прислушался к смеху гостей, которые, наверное, пили чай с пирожными. – Некстати явился? Но должен вам сразу сказать, что я пришел не ради себя.
Она не шевельнулась, пронзительно глядя ему в лицо, и сказала умоляюще:
– Не говорите так!
– Именно так я и должен говорить. И у меня осталась частица того чувства, которое каждый разумный мужчина называет собственным достоинством.
– Вы хотите оскорбить меня?
– Я бы мог засыпать вас горькими словами, но не для этого приехал. Оскорблять вас так же бессмысленно, как и умолять со слезами на глазах. Ничто не может оскорбить или тронуть вас.
Скрестив руки на груди, она опустила голову.
– Я была бы счастлива любой ценой успокоить ваше самолюбие, лишь бы вы не страдали.
– Ах, вы меня жалеете? – воскликнул Бенц, стиснув зубы. – Но вы сами, как и я, избрали дорогу, с которой нет возврата. То, что я перед вами, вызвано обстоятельствами, которые никак не связаны с нашими отношениями, с тем, что уже стало нашим прошлым.
– Нашим прошлым? – повторила она грустным эхо. – О Эйтель, мы хранили любовь в сердцах, как дети.
– Но вы отреклись от любви, – с горечью сказал Бенц, – Вы решили, что она недостойна вас, что это банальное любовное приключение.
Она с нежностью взглянула на него, и в этой нежности было что-то страшное. Да, только этим словом и можно было обозначить бездну страсти, которая открывалась, если заглянуть ей в глаза.
– Почему вы думаете, что великие чувства доступны только вам? – спросила она.
– Самомнение!
– Не шутите, дорогой. Мне очень важно знать, каковы ваши подлинные чувства.
– Я могу испытывать великие чувства, мелкие чувства или вообще никаких.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
Бенц заснул лишь на заре тяжелым сном, прерываемым кошмарными пробуждениями. Ему снилась Елена, окруженная устрашающими хирургическими инструментами. Потом наступал хаос, средь табачного дыма мелькали карточные жетоны, бутылки и немецкие летчики, заливавшиеся диким хохотом.
IX
Унтер-офицер немецкого интендантства был точен. Автомобильный сигнал прервал болезненный сон Бенца ровно в семь часов. По пути на вокзал Бенц велел шоферу заехать к Петрашевым. Он хотел проверить, в каком состоянии Гиршфогель, и узнать у него софийский адрес Петрашевых. Бенц застал его в постели, желтого и изнуренного, вытянувшегося, как покойник.
– Вы спите? – бесцеремонно спросил Бенц, чтобы разбудить его, если тот спит.
События минувшей ночи ожесточили Бенца.
Гиршфогель зашевелился. Бенц заметил у него на щеке синяк от вчерашнего удара кулаком.
– Нет, – ответил Гиршфогель, искоса глянув на Бенца. Потом он спросил: – Как вы себя чувствуете после вчерашнего?
– Лучше, чем вы, – с иронией ответил Бенц.
Гиршфогель поморщился и процедил сквозь зубы:
– Я ничего не помню.
Бенц поднял штору и спросил, где живут Петрашевы в Софии. Гиршфогель с полным равнодушием пробормотал название улицы и номер дома. Алкоголь и малярия так истощили его силы, что Бенц усомнился, доживет ли Гиршфогель до вечера.
– Вы едете в Софию? – презрительно бросил он вслед Бенцу. – Напрасно!.. Она сама разыщет вас!
Кашель перехватил ему горло. Бенц даже не взглянул на Гиршфогеля.
В то время пассажирские поезда подолгу стояли, пропуская нескончаемые воинские эшелоны. Бенц прибыл на софийский вокзал лишь к вечеру и попал в шумную толчею – артиллерийский полк выгружал лошадей и орудия. Форма немецкого офицера избавила его от нудной проверки документов, и он выгадал на этом по крайней мере час. И все же он не находил себе места, думая, что опаздывает.
Софийский дом Петрашевых был намного новее и больше, чем знакомый Бенцу дом в X. Он стоял на небольшой, тихой площади неподалеку от собора Александра Невского. Фасад, как и у многих домов по соседству, был исцарапан осколками аэропланных бомб. Бенц позвонил, полагая, что ему откроет Сильви – пышная черноволосая горничная, которую Петрашевы привезли с собой из Константинополя. Но в дверях появился круглолицый лакей в черном, который проводил Бенца в просторный и светлый холл. Устланная ковром мраморная лестница вела на второй этаж. Сверху доносился разноголосый шум.
Бенцу стало ясно, что надо поскорее убираться отсюда. Неожиданно для него здесь оказалось слишком много гостей. На вешалке красовалось множество фуражек, немецких и болгарских, а очутиться внезапно в среде их владельцев отнюдь не входило в расчеты Бенца. Раздосадованный, он хотел было остановить лакея, который взял у него визитную карточку, но заметил рядом с лестницей небольшую гостиную. В ней никого не было. Бенц вошел туда и сказал:
– Я буду ждать мадемуазель здесь.
Окно гостиной было открыто, и сквозь него виднелись купола собора Александра Невского, ярко сверкавшие в лучах осеннего солнца. Бенц опустился в одно из кресел. Мысль о том, ради чего он приехал, не оставляла его ни на миг. Он вспомнил шумную суету на вокзале и снова погрузился в свои мысли. Он забыл войну и весь мир вокруг. Но его собственный мир, который вращался вокруг Елены, нельзя было вырвать из сердца! То, что он испытывал, не было порывом страсти, стихийным или подвластным разуму. Елена возникала перед ним, как неумолимая судьба, как свет, ослепительно вспыхивающий и исчезающий в непроглядном мраке. Она вселяла в него восторг и ужас. Зачем он пришел в этот дом? Чтобы опозорить честь врача? Его никто не звал, даже Елена. Единственным его побуждением была любовь, которая пронизывала его разум, сердце, нервы. Образ Елены стал постоянным и необходимым элементом его жизни, подобно нравственной идее в жизни аскета. Беда была лишь в том, что он не был аскетом, а Елена являла собой убийственный антипод любой нравственной идеи.
И вот она показалась в дверях в платье из пурпурного крепдешина. Белая роза, как лживый символ утраченной добродетели, золотые браслеты, усыпанные рубинами, вместе с невинным выражением лица несколько смягчали откровенное бесстыдство платья, выставлявшего напоказ оголенные руки и плечи. Бенц горько усмехнулся – очаровательная женщина в глазах немецких офицеров, которые сражаются в покер и проливают не кровь, а шампанское. Она взглянула на него с глубоким, немым удивлением и машинально закрыла за собой дверь. Несколько секунд Бенц молча смотрел на ее изумленное лицо – столь утонченное и столь прелестное определенностью своих черт, невыразимо прекрасное в этот миг оцепенения и подавленного волнения. С затаенной и какой-то успокоительной нежностью она тихо назвала Бенца по имени. Бенц расслышал, но промолчал.
Елена взяла со столика сигарету с золотым обрезом и поспешно закурила. Но, очевидно, она уже успела накуриться с немецкими офицерами, табачный дым вызвал у нее отвращение, и она притушила сигарету в пепельнице.
– Да, это я, – вымолвил Бенц и мрачно прислушался к смеху гостей, которые, наверное, пили чай с пирожными. – Некстати явился? Но должен вам сразу сказать, что я пришел не ради себя.
Она не шевельнулась, пронзительно глядя ему в лицо, и сказала умоляюще:
– Не говорите так!
– Именно так я и должен говорить. И у меня осталась частица того чувства, которое каждый разумный мужчина называет собственным достоинством.
– Вы хотите оскорбить меня?
– Я бы мог засыпать вас горькими словами, но не для этого приехал. Оскорблять вас так же бессмысленно, как и умолять со слезами на глазах. Ничто не может оскорбить или тронуть вас.
Скрестив руки на груди, она опустила голову.
– Я была бы счастлива любой ценой успокоить ваше самолюбие, лишь бы вы не страдали.
– Ах, вы меня жалеете? – воскликнул Бенц, стиснув зубы. – Но вы сами, как и я, избрали дорогу, с которой нет возврата. То, что я перед вами, вызвано обстоятельствами, которые никак не связаны с нашими отношениями, с тем, что уже стало нашим прошлым.
– Нашим прошлым? – повторила она грустным эхо. – О Эйтель, мы хранили любовь в сердцах, как дети.
– Но вы отреклись от любви, – с горечью сказал Бенц, – Вы решили, что она недостойна вас, что это банальное любовное приключение.
Она с нежностью взглянула на него, и в этой нежности было что-то страшное. Да, только этим словом и можно было обозначить бездну страсти, которая открывалась, если заглянуть ей в глаза.
– Почему вы думаете, что великие чувства доступны только вам? – спросила она.
– Самомнение!
– Не шутите, дорогой. Мне очень важно знать, каковы ваши подлинные чувства.
– Я могу испытывать великие чувства, мелкие чувства или вообще никаких.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49