Джек взглянул на нее сердито и не пошевельнулся. Мюрье встал и подошел к адвокату, вероятно, чтобы сообщить о ее приходе. Адвокат, дон Хулиан Мартинес-и-Карвахал, скептически покачал головой. Нет, лучше не прибегать к показаниям сеньоры Хорн, она не в курсе дела и может повредить. Сказав это, дон Хулиан озабоченно поправил свою тогу.
Появление монаха было неожиданностью для дона Хулиана. Монах явился в суд как свидетель Карлоса Росарио. Очень неприятно, что подсудимый и его друзья, да и дон Хулиан, сами вовремя не разыскали этого монаха. Несомненно, его показания будут самыми авторитетными для суда и особенно для судебных заседателей из-за его монашеского звания, из-за нелепого заблуждения, будто служители бога не способны лгать. Дон Хулиан ничуть не сомневался, что как раз этот монах скажет правду, но того, что дело из-за него будет проиграно, а орден иезуитов окружит себя ореолом благородства, – этого Хулиан вынести не мог. Впрочем, этот процесс – последнее его дело в Испании. Дон Хулиан готовился эмигрировать в Аргентину. Будучи либералом, он ненавидел иезуитов, будучи парламентаристом, он враждовал с монархистами, будучи потомком знатного рода, он едва выносил власть плебеев, и, наконец, будучи верным сыном Испании, он фанатично следовал своим убеждениям, которые, к несчастью, не вполне совпадали даже с программой его собственной партии. Из-за этой непримиримости дон Хулиан был в ссоре со всеми режимами, со всеми правительствами и со всеми властями в Испании, включая судебную. Несмотря на его блестящий ораторский дар – а может быть, как раз благодаря ему, – его звезда быстро закатывалась. Итак, дело было проиграно. Но, поняв это и словно для того, чтобы уж наверняка обеспечить его провал, страстный дон Хулиан приготовился хотя бы заклеймить публично и католицизм и левых – две ненавистные силы, отравившие ему жизнь. Голосом, напоминавшим скрип ветряной мельницы, председатель задал обычные вопросы. Монах назвал свое имя: Рикардо Леон Родригес де Эредиа-и-Санта-Крус.
– Возраст?
– Тридцать два года.
– Профессия?
– Монах Христова воинства.
– Местожительство?
– Толедо. Резиденция отцов иезуитов, улица Тринидад, сорок восемь.
Ответы глубоко врезались в память Фани.
– Уважаемые судьи, я прошу вас отвести этого свидетеля! – внезапно прогремел голос дона Хулиана.
Судьи посмотрели на него с холодной враждебностью, как люди, терпение которых не раз испытывалось подобным образом. Прокурор сухо кашлянул и сжал губы. Американская колония с любопытством навострила уши. Дело обещало быть таким же интересным, как встреча по боксу. Джек, который не понимал испанского языка, но тотчас смекнул, что защитник сделал ловкий ход, довольно улыбнулся. Вот что значит хороший адвокат!..
Дон Хулиан Мартинес-и-Карвахал величественно задрапировался в свою тогу. Он заговорил медленно, спокойно, плавно, но то был лишь пепел, под которым тлели угли его ярости. Искусно перейдя к более сильным риторическим эффектам, он глубже ковырнул язву, разъедающую общественную жизнь Испании. Итак, профсоюз металлургов выставляет в качестве свидетеля монаха Эредиа! Насытившийся лев спрашивает у лисицы, не совершил ли он преступления! Тирания, схватившая за глотку вековую хитрость, предлагает ей сказать правду! Excelencias!Граждане Испании! Какой здравый рассудок, какое правительство дерзнули бы признать, что при нынешнем положении иезуит Рикардо Эредиа скажет правду? Да разве он не подумает сначала о своей шкуре, о той тяжкой ответственности, которую несет он и его орден, виновный в исторических преступлениях католицизма? Справедливость, Excelencias! Иезуит Рикардо де Эредиа не должен быть допущен в качестве свидетеля по делу!
По залу волной прокатилось глухое негодование. Коммунисты, анархисты и верующие горожане из других партий роптали одинаково. Это было уж чересчур! Этот адвокат явно позволил себе лишнее. Впрочем, кто не знал Карвахала по его речам в парламенте! Сейчас он словно метнул гранату, начиненную обидами, не пощадившую никого. Последовало короткое и хмурое совещание судей. Нет, суд не удовлетворяет требования защиты отвести свидетеля Рикардо Эредиа. Одновременно председатель сделал строгое замечание Мартинесу-и-Карвахалу за некорректность по отношению к республиканским властям. Республика полностью обеспечивает своим гражданам, невзирая на их убеждения, свободу совести. Утверждать противное было бы провокацией.
Аплодисменты публики заглушили протест Карвахала. Этот инцидент еще сильнее разжег любопытство в зале. Приближался самый интересный момент процесса. В ходе разбирательства центральным оказалось одно обстоятельство, которое никто не мог прояснить до конца, а именно: кто напал первым – Джек или рабочий? Показания очевидцев противоречили друг другу. Адвокаты обеих сторон обвиняли свидетелей противника во лжи. Хозяина заведения, кельнера и обеих горничных в момент драки в помещении не было. Оставался только один человек, показания которого можно было считать беспристрастными и решающими. Этим человеком был монах.
Теперь все внимание публики сосредоточилось на нем. Его как лицо духовного звания освободили от присяги, и он ровным металлическим голосом, с сухой точностью, словно обвиняя какое-то невидимое зло, описал все происшествие. Слова его падали в тишине с неумолимой строгостью, с почти зловещим бесстрастием. Фани почудилось, что, наверное, именно так говорил сам Торквемада. И в последний момент четко, ясно, не повышая и не понижая голоса, он заявил, что первый удар нанес Джек Уинки.
На несколько секунд зал замер. Фани слышала только сухое покашливание прокурора да биение своего сердца. В той части зала, где сидела американская колония, пронесся глухой шепот, а потом вдруг испанские рабочие, составлявшие массу публики, зааплодировали. Джек стал бледен, как парафин, Клара, ничего не понимая, смотрела с испугом, а Мюрье подпирал голову то одной, то другой рукой. Темные глаза Мартинеса-и-Карвахала мрачно горели под его насупленным цицероновским лбом. Шея его побагровела от волнения. Он весь кипел от страстной ненависти к иезуитам и к республике. Дело прогорало, но в этом последнем процессе он заклеймит навсегда падение общественной жизни в Испании. А пока он обуздывал свой гнев, чтобы излить его в защитительной речи с тем ужасающим красноречием, которое наводило трепет на всех его противников в кортесах от крайних левых до клерикалов и монархистов. Но все же, чтобы хоть на чем-то сорвать сердце, он воскликнул драматически:
– Предлагаю привести свидетеля к присяге!
К общему негодованию испанской публики, монаха принудили присягнуть. Он сделал это спокойно, с безупречным достоинством, и в тоне его было горестное сожаление о нарушении традиции. По залу прокатилась волна симпатии к иезуиту.
– Граждане Испании!.. – внезапно воскликнул Мартинес-и-Карвахал, и в голосе его прозвучала едкая, убийственная ирония. – Слушайте! Иезуит клянется в верности правде!
Он повернулся лицом к публике и, расправив свою тогу, якобинским жестом показал на монаха. Вот что было самым страшным у Мартинеса-и-Карвахала, вот что везде вносило смуту. Он мог убить своим языком. Иезуит клянется в верности правде! Это все равно, как если бы черт читал Евангелие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73
Появление монаха было неожиданностью для дона Хулиана. Монах явился в суд как свидетель Карлоса Росарио. Очень неприятно, что подсудимый и его друзья, да и дон Хулиан, сами вовремя не разыскали этого монаха. Несомненно, его показания будут самыми авторитетными для суда и особенно для судебных заседателей из-за его монашеского звания, из-за нелепого заблуждения, будто служители бога не способны лгать. Дон Хулиан ничуть не сомневался, что как раз этот монах скажет правду, но того, что дело из-за него будет проиграно, а орден иезуитов окружит себя ореолом благородства, – этого Хулиан вынести не мог. Впрочем, этот процесс – последнее его дело в Испании. Дон Хулиан готовился эмигрировать в Аргентину. Будучи либералом, он ненавидел иезуитов, будучи парламентаристом, он враждовал с монархистами, будучи потомком знатного рода, он едва выносил власть плебеев, и, наконец, будучи верным сыном Испании, он фанатично следовал своим убеждениям, которые, к несчастью, не вполне совпадали даже с программой его собственной партии. Из-за этой непримиримости дон Хулиан был в ссоре со всеми режимами, со всеми правительствами и со всеми властями в Испании, включая судебную. Несмотря на его блестящий ораторский дар – а может быть, как раз благодаря ему, – его звезда быстро закатывалась. Итак, дело было проиграно. Но, поняв это и словно для того, чтобы уж наверняка обеспечить его провал, страстный дон Хулиан приготовился хотя бы заклеймить публично и католицизм и левых – две ненавистные силы, отравившие ему жизнь. Голосом, напоминавшим скрип ветряной мельницы, председатель задал обычные вопросы. Монах назвал свое имя: Рикардо Леон Родригес де Эредиа-и-Санта-Крус.
– Возраст?
– Тридцать два года.
– Профессия?
– Монах Христова воинства.
– Местожительство?
– Толедо. Резиденция отцов иезуитов, улица Тринидад, сорок восемь.
Ответы глубоко врезались в память Фани.
– Уважаемые судьи, я прошу вас отвести этого свидетеля! – внезапно прогремел голос дона Хулиана.
Судьи посмотрели на него с холодной враждебностью, как люди, терпение которых не раз испытывалось подобным образом. Прокурор сухо кашлянул и сжал губы. Американская колония с любопытством навострила уши. Дело обещало быть таким же интересным, как встреча по боксу. Джек, который не понимал испанского языка, но тотчас смекнул, что защитник сделал ловкий ход, довольно улыбнулся. Вот что значит хороший адвокат!..
Дон Хулиан Мартинес-и-Карвахал величественно задрапировался в свою тогу. Он заговорил медленно, спокойно, плавно, но то был лишь пепел, под которым тлели угли его ярости. Искусно перейдя к более сильным риторическим эффектам, он глубже ковырнул язву, разъедающую общественную жизнь Испании. Итак, профсоюз металлургов выставляет в качестве свидетеля монаха Эредиа! Насытившийся лев спрашивает у лисицы, не совершил ли он преступления! Тирания, схватившая за глотку вековую хитрость, предлагает ей сказать правду! Excelencias!Граждане Испании! Какой здравый рассудок, какое правительство дерзнули бы признать, что при нынешнем положении иезуит Рикардо Эредиа скажет правду? Да разве он не подумает сначала о своей шкуре, о той тяжкой ответственности, которую несет он и его орден, виновный в исторических преступлениях католицизма? Справедливость, Excelencias! Иезуит Рикардо де Эредиа не должен быть допущен в качестве свидетеля по делу!
По залу волной прокатилось глухое негодование. Коммунисты, анархисты и верующие горожане из других партий роптали одинаково. Это было уж чересчур! Этот адвокат явно позволил себе лишнее. Впрочем, кто не знал Карвахала по его речам в парламенте! Сейчас он словно метнул гранату, начиненную обидами, не пощадившую никого. Последовало короткое и хмурое совещание судей. Нет, суд не удовлетворяет требования защиты отвести свидетеля Рикардо Эредиа. Одновременно председатель сделал строгое замечание Мартинесу-и-Карвахалу за некорректность по отношению к республиканским властям. Республика полностью обеспечивает своим гражданам, невзирая на их убеждения, свободу совести. Утверждать противное было бы провокацией.
Аплодисменты публики заглушили протест Карвахала. Этот инцидент еще сильнее разжег любопытство в зале. Приближался самый интересный момент процесса. В ходе разбирательства центральным оказалось одно обстоятельство, которое никто не мог прояснить до конца, а именно: кто напал первым – Джек или рабочий? Показания очевидцев противоречили друг другу. Адвокаты обеих сторон обвиняли свидетелей противника во лжи. Хозяина заведения, кельнера и обеих горничных в момент драки в помещении не было. Оставался только один человек, показания которого можно было считать беспристрастными и решающими. Этим человеком был монах.
Теперь все внимание публики сосредоточилось на нем. Его как лицо духовного звания освободили от присяги, и он ровным металлическим голосом, с сухой точностью, словно обвиняя какое-то невидимое зло, описал все происшествие. Слова его падали в тишине с неумолимой строгостью, с почти зловещим бесстрастием. Фани почудилось, что, наверное, именно так говорил сам Торквемада. И в последний момент четко, ясно, не повышая и не понижая голоса, он заявил, что первый удар нанес Джек Уинки.
На несколько секунд зал замер. Фани слышала только сухое покашливание прокурора да биение своего сердца. В той части зала, где сидела американская колония, пронесся глухой шепот, а потом вдруг испанские рабочие, составлявшие массу публики, зааплодировали. Джек стал бледен, как парафин, Клара, ничего не понимая, смотрела с испугом, а Мюрье подпирал голову то одной, то другой рукой. Темные глаза Мартинеса-и-Карвахала мрачно горели под его насупленным цицероновским лбом. Шея его побагровела от волнения. Он весь кипел от страстной ненависти к иезуитам и к республике. Дело прогорало, но в этом последнем процессе он заклеймит навсегда падение общественной жизни в Испании. А пока он обуздывал свой гнев, чтобы излить его в защитительной речи с тем ужасающим красноречием, которое наводило трепет на всех его противников в кортесах от крайних левых до клерикалов и монархистов. Но все же, чтобы хоть на чем-то сорвать сердце, он воскликнул драматически:
– Предлагаю привести свидетеля к присяге!
К общему негодованию испанской публики, монаха принудили присягнуть. Он сделал это спокойно, с безупречным достоинством, и в тоне его было горестное сожаление о нарушении традиции. По залу прокатилась волна симпатии к иезуиту.
– Граждане Испании!.. – внезапно воскликнул Мартинес-и-Карвахал, и в голосе его прозвучала едкая, убийственная ирония. – Слушайте! Иезуит клянется в верности правде!
Он повернулся лицом к публике и, расправив свою тогу, якобинским жестом показал на монаха. Вот что было самым страшным у Мартинеса-и-Карвахала, вот что везде вносило смуту. Он мог убить своим языком. Иезуит клянется в верности правде! Это все равно, как если бы черт читал Евангелие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73