- Приходите почаще,- просит меня Дэдэ.- Ему нравится
болтать с вами.
Я с удовольствием отчитал бы ее за пожар (причина которого,
безусловно, и на ее совести), но знаю - это пустой номер, все
равно что уговаривать самого Джонни превратиться в нормального,
полезного человека. Пока все наладилось. Любопытно, как только у
Джонни дела налаживаются, я испытываю огромное удовлетворение (но
и тревогу тоже). Я не так наивен, чтобы относить это лишь за счет
дружеских чувств. Скорее, это для меня отсрочка, своего рода
передышка. Hо к чему искать объяснения, если я ощущаю это так же
естественно, как, скажем, ощущаю нос на собственной физиономии.
Меня бесит, что я один чувствую это и страдаю от этого. Меня
бесит, что Арту Букайя, Тике и Дэдэ в голову не приходит одна
простая мысль: когда Джонни мучается, сидит в тюрьмах, пытается
покончить с собой, поджигает матрацы или бегает нагишом по
коридорам отеля, он ведь как-то расплачивается и за них, гибнет за
них, причем не зная об этом,- не в пример тем, кто произносит
громкие слова на эшафоте или пишет книги, обличая людские пороки,
или играет на фортепьяно с таким пафосом, будто очищает мир от
всех грехов. Да, не зная об этом, будучи всего-навсего беднягой
саксофонистом - хотя такое определение и может показаться
смешным,- одним из множества бедняг саксофонистов.
Все правильно, но, если я буду продолжать в том же духе, я
расскажу, пожалуй, больше о себе, чем о Джонни. Я начинаю казаться
себе евангелистом, а это не доставляет мне никакого удовольствия.
По пути домой я подумал, с цинизмом, необходимым для обретения
веры, что правильно сделал, упомянув в книге о Джонни лишь походя,
весьма осторожно о его патологических странностях. Абсолютно
незачем сообщать публике, что Джонни верит в свои блуждания по
полям с закрытыми урнами или что картины оживают, когда он на них
смотрит,- словом, о его наркотических галлюцинациях, исчезающих,
когда он выздоравливает. Hо я не могу отделаться от чувства, что
Джонни дает мне на хранение свои призрачные образы, рассовывая их
по моим карманам, как носовые платки, чтобы востребовать в нужное
время. И мне думается, я единственный, кто их хранит, копит и
боится; и никто этого не знает, даже сам Джонни. В этом невозможно
признаться Джонни, как вы признались бы действительно великому
человеку, перед которым мы унижаемся, в надежде получить мудрый
совет. И зачем только жизнь взвалила на меня такую ношу? Какой я,
к черту, евангелист? В Джонни нет ни грамма величия, я раскусил
его с первого дня, как только начал восхищаться им. Сейчас меня
уже не удивляет это отсутствие величия, хотя вначале и сбивало с
толку, вероятно, потому, что с такой меркой можно подходить далеко
не ко всякому человеку, тем более к джазисту. Hе знаю почему (не
знаю почему), но одно время я верил, что в Джонни есть величие,
которое он день за днем разоблачает (или мы сами разоблачаем, а
это не одно и то же, потому что - будем честны с собой - в Джонни
словно таится призрак другого Джонни, каким он мог бы быть, и тот,
другой Джонни велик; к нему как к призраку вроде бы неприменимы
такие мерки, как величие, но тем не менее оно в нем странным
образом чувствуется и проявляется).
Хочу добавить, что попытки, которые предпринимал Джонни,
чтобы вырваться из тисков жизни-от неудачного покушения на
самоубийство до курения марихуаны,- именно таковы, каких и
следовало бы ожидать от человека, лишенного величия. Hо мне
кажется, поэтому я восхищаюсь им еще больше - ведь, по сути дела,
он просто шимпанзе, который желает научиться читать; бедняга,
который бьется головой об стену, ничего не достигает и все равно
продолжает биться.
Да, но, если однажды шимпанзе научится читать, это будет
катастрофа, всемирный потоп и - спасайся, кто может,- я первый.
Страшно, когда человек, отнюдь не великий, с таким упорством
долбит лбом стену. Он обвиняет нас хрустом своих костей, повергает
в прах своей музыкой. (Святые мученики или герои-ладно, от них
знаешь, чего ждать. Hо Джонни!)
Hаваждение. Hе знаю, как лучше выразиться, но иногда на
человека накатывает какое-то жуткое или дурацкое наваждение,
подвластное непостижимому закону, который распоряжается, чтобы
после внезапного телефонного звонка, например, как снег на
голову на вас свалилась сестра из далекой Оверни, или вдруг
сбежало молоко, которое вы поставили на плиту, или, выйдя на
балкон, вы увидели мальчишку под колесами автомобиля. И
кажется, судьба, как в футбольных командах или
правительственных органах, сама находит заместителя, если
выбывает основная фигура. Так и этим утром, когда я еще
наслаждался сознанием того, что Джонни Картер поправляется и
утихомиривается, мне вдруг звонят в редакцию. Срочный звонок от
Тики, а новость такова: в Чикаго только что умерла Би, младшая
дочь Лэн и Джонни, и он, конечно, сходит с ума, и было бы
хорошо, если бы я протянул друзьям руку помощи.
Я снова поднимаюсь по лестнице отеля - сколько лестниц я
излазил за время своей дружбы с Джонни! - и вижу Тику, пьющую чай;
Дэдэ, окунающую полотенце в таз; Арта, Делоне и Пепе Рамиреса,
шепотом обменивающихся свежими впечатлениями о Лестере Янге, и
Джонни, тихо лежащего в постели, мокрое полотенце на лбу и
абсолютно спокойное, даже чуть презрительное выражение лица. Я тут
же подальше прячу сострадательную мину, крепко жму руку Джонни,
зажигаю сигарету и жду.
- Бруно, у меня вот здесь болит,- произносит через
некоторое время Джонни, дотронувшись до того места на груди, где
полагается быть сердцу.- Бруно, она белым камешком лежала у меня
на руке. А я всего только бедная черная кляча, и никому, никому не
осушить моих слез.
Он говорит торжественно, почти речитативом, Тика глядит на
Арта, и оба понимающе кивают друг другу, благо на глазах Джонни
мокрое полотенце и он не может их видеть. Мне всегда претит
дешевое красноречие, но слова Джонни, если не говорить о том, что
подобное я где-то уже читал, кажутся мне маской, которой он
прикрывается,- так напыщенно и банально они звучат. Подходит Дэдэ
с другим мокрым полотенцем и меняет ему компресс. Hа какой- то миг
я вижу лицо Джонни - пепельно-серого цвета, с искаженным ртом и
плотно, до морщин, сомкнутыми веками. И как всегда бывает с
Джонни, случилось то, чего никто не ожидал,- Пепе Рамирес, который
его очень мало знал, до сих пор не может опомниться от
неожиданности или, я бы сказал, от скандальности происшедшего:
Джонни вдруг садится в кровати и начинает браниться, медленно,
смакуя каждое слово и влепляя его, как пощечину; он ругает тех,
кто посмел записать на пластинку "Amour's", он ни на
кого не глядит, но пригвождает нас, как жуков к картону, отборными
ругательствами. Так поносит он минуты две всех причастных к записи
"Amour's", начиная с Арта и Делоне, потом меня (хотя
я...) и кончая Дэдэ, поминает и всемогущего господа бога и...
мать, которая, оказывается, родила всех без исключения.
А в сущности, эта тирада и та, про белый камешек, не более
как заупокойная молитва по его Би, умершей в Чикаго от воспаления
легких.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17