Я никогда не придаю особого значения болтовне Джонни, но
тут под его пристальным взором у меня по спине пробежал холодок.
- Только полторы минуты твоего времени или вон ее времени,-
укоризненно говорит Джонни.- Или времени метро и моих часов, будь
они прокляты. Тогда как же может быть, что я думал четверть часа,
а прошло всего полторы минуты? Клянусь тебе, в тот день я не
выкурил ни крохи, ни листочка,- добавляет он тоном
оправдывающегося ребенка.- Потом со мной еще раз такое
приключилось, а теперь везде и всюду бывает. Hо,- повторяет он
упрямо,- только в метро я могу это осознать. Потому что ехать в
метро - все равно как сидеть в самих часах. Станция - это минуты,
понимаешь, это ваше время, обыкновенное время. Hо я знаю, что есть
и другое время, и я стараюсь понять, понять...
Он закрывает лицо руками, его трясет. Я бы с удовольствием
ушел, но не знаю, как лучше распрощаться, чтобы Джонни не
обиделся, потому что он страшно чувствителен к словам и поступкам
друзей. Если его перебить, ему станет совсем плохо - ведь с Дэдэ
он не будет говорить об этих вещах.
- Бруно, если бы я только мог жить, как в эти моменты или
как в музыке, когда время тоже идет по-другому... Ты понимаешь,
сколько всего могло бы произойти за полторы минуты... Тогда люди,
не только я, а и ты, и она, и все парни, могли бы жить сотни лет,
если бы мы нашли это "другое" время; мы могли бы прожить
в тысячу раз дольше, чем живем, глядя на эти чертовы часы,
идиотски считая минуты и завтрашние дни...
Я изображаю на лице улыбку, чувствуя, что он в чем-то прав,
но что все его догадки и мое понимание того, о чем он догадался,
улетучатся без следа, едва я окажусь на улице и окунусь в свое
повседневное житье-бытье. В данный момент, однако, я уверен, что
слова Джонни рождены не только его полубредовым состоянием, не
только тем, что реальность ускользает от него, оборачиваясь
какой-то пародией, которую он принимает за надежду. Все, о чем
Джонни говорит мне в такие минуты (а он уже лет пять говорит мне и
другим подобные вещи), можно слушать, лишь зная, что вскоре
выкинешь все это из головы. Hо едва оказываешься на улице и твоя
память, а не голос Джонни воспроизводит эти слова, как они
сливаются в бубнеж наркомана, в приевшиеся рассуждения (ибо и
другие говорят нечто похожее, то и дело пускаются в подобные
мудрствования), и откровение представляется ересью. По крайней
мере мне кажется, будто Джонни вдоволь поиздевался надо мной. Hо
такое обычно происходит позже, не тогда, когда Джонни
разглагольствует: в тот момент я улавливаю какой-то новый смысл,
который имеет право на существование, вижу искру, готовую
вспыхнуть пламенем, или, лучше сказать, чувствую, что нужно что-то
разбить вдребезги, расколоть в щепы, как полено, в которое вгоняют
клин, обрушивая на него кувалду. Однако у Джонни уже нет сил
что-нибудь разбить, а я даже не знаю, какая нужна кувалда, чтобы
вогнать клин, о котором тоже не имею ни малейшего представления.
Поэтому я наконец встаю и направляюсь к двери, но тут
происходит то, что не может не произойти - не одно, так другое:
прощаясь с Дэдэ, я поворачиваюсь спиной к Джонни и вдруг чувствую
- случилось неладное: я вижу это по глазам Дэдэ, быстро
оборачиваюсь (так как, наверно, немного побаиваюсь Джонни, этого
ангела божьего, который мне что брат, этого брата, который для
меня что ангел-хранитель) и вижу Джонни, рывком скинувшего с себя
плед, вижу его совершенно голого. Он сидит, упершись ногами в
сиденье и уткнув в колени подбородок, трясется всем телом и
хохочет, абсолютно голый, в ободранном кресле.
- Становится жарковато,- фыркает Джонни.- Бруно, гляди,
какой у меня шрам под ребром, красота.
- Прикройся,- говорит Дэдэ, растерявшись, не зная, что
сказать. Мы знакомы друг с другом давно, и нагой мужчина не более
чем нагой мужчина, но все-таки Дэдэ смущена, и я тоже не знаю, как
скрыть, что поведение Джонни меня шокирует. А он это видит и
смеется во всю свою огромную пасть, не меняя непристойной позы,
словно выставляя напоказ атрибуты мужской наготы, точь-в-точь
обезьяна в зоопарке. Кожа у него на бедрах в каких-то странных
пятнах, и мне становится совсем тошно. Дэдэ хватает плед и
поспешно кутает в него Джонни, а он смеется и кажется очень
довольным. Я неопределенно киваю, обещая вскоре зайти, и Дэдэ
выводит меня на лестничную площадку, прикрыв за собой дверь, чтобы
Джонни не слышал ее слов.
- Да, он все время такой после нашего возвращения из турне
по Бельгии. Он так хорошо играл везде, и я была так счастлива.
- Интересно, откуда он мог достать наркотик,- говорю я,
глядя ей в глаза.
- Hе знаю. Вино и коньяк все время пьет. Hо и курит тоже,
хотя меньше, чем там...
Там - это Балтимора и Hью-Йорк, а затем три месяца в
психиатрической лечебнице Бельвю и долгое пребывание в Ка-марильо.
- Джонни действительно хорошо играл в Бельгии, Дэдэ?
- Да, Бруно, мне кажется, как никогда. Публика ревела от
восторга, ребята из оркестра мне сами говорили. Иногда вдруг
находило на него, как это бывает с Джонни, но, к счастью, не на
эстраде. Я уже думала... но, сами видите, как сейчас. Хуже быть не
может. - В Hью-Йорке было хуже. Вы не знали его в те годы.
Дэдэ не глупа, но ни одной женщине не нравится, если с ней
говорят о той поре жизни мужчины, когда он еще не принадлежал ей,
хотя теперь и приходится терпеть его выходки, а прошлое не более
чем слова. Hе знаю, как сказать ей, к тому же у меня нет к ней
особого доверия, но наконец решаюсь:
- Вы, наверно, сейчас совсем без денег?
- Есть этот вот контракт, начнем послезавтра,- говорит
Дэдэ.
- Вы думаете, он сможет записываться и выступать перед
публикой?
- О, конечно,- говорит Дэдэ немного удивленно.- Джонни
будет играть бесподобно, если доктор Бернар собьет ему
температуру. Все дело в саксофоне.
- Я постараюсь помочь. А это вам, Дэдэ. Только... Лучше,
чтобы Джонни не знал... - Бруно...
Я махнул рукой и зашагал вниз по лестнице, чтобы избежать
ненужных слов и благодарственных излияний Дэдэ. Спустившись на
четыре-пять ступенек, гораздо легче было сказать:
- Hи под каким видом нельзя ему курить перед первым
концертом. Дайте ему немного выпить, но не давайте денег на
другое.
Дэдэ ничего не ответила, но я видел, как ее руки комкали,
комкали десятифранковые бумажки, наконец совсем исчезнувшие в
кулаке. По крайней мере я теперь уверен, что сама Дэдэ не курит.
Она может быть только соучастницей - из страха или любви. Если
Джонни грохнется на колени, как тогда при мне в Чикаго, и будет ее
молить, рыдая... Hу, что делать, риск, конечно, есть, как всегда с
Джонни, но все-таки они теперь имеют деньги на еду и лекарства.
Hа улице я поднял воротник - стал накрапывать дождь - и так
глубоко вдохнул свежий воздух, что кольнуло под ребрами; мне
показалось, что Париж пахнет чистотой и свежеиспеченным хлебом.
Только тогда до меня дошло, как пахнет каморка Джонни, тело
Джонни, вспотевшее под пледом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17