мое доверие к Дэдэ снова
лопается как мыльный пузырь, если я вообще питал к ней доверие. В
конце концов, все они друг друга стоят.
Я, правда, немного завидую единению, которое их роднит, с
такой легкостью превращает в сообщников. С моей пуританской точки
зрения (которая вовсе не секрет; каждому, кто меня знает, известно
мое отвращение к нравственной распущенности), они представляются
мне больными ангелами, раздражающими своей беспечностью, но
платящими за заботу о себе такими вещами, как грампластинки Джонни
или великодушная щедрость маркизы. Я помалкиваю об этом, но мне
хотелось бы заставить себя сказать вслух: да, я вам завидую,
завидую Джонни, тому потустороннему Джонни, без которого никто не
узнал бы, что такое та, другая сторона. Я завидую всему, кроме его
терзаний, которых все равно никто никогда не поймет, но даже среди
терзаний у него бывают озарения, которых мне не дано. Я завидую
Джонни, и в то же время меня разбирает зло, что он губит себя,
нерасчетливо расходует свой талант, глупо впитывает в себя грязь,
неизбежно окружающую его. Я думаю, правда, что, если бы Джонни сам
мог управлять своей жизнью, не жертвуя ради нее ничем, даже
наркотиками, и если бы он лучше управлял этим самолетом, который
уже лет пять несется вслепую, он, возможно, кончил бы совсем
плохо, полнейшим сумасшествием, смертью, но зато излил бы в музыке
все, что пытается изобразить в своих нудных монологах после игры,
в своих рассказах о потрясающих переживаниях, которые однако,
обрываются на полдороги. И движимый страхом, я, по сути, сторонник
именно такого исхода, и, может быть, честно говоря, мне бы даже
хотелось, чтобы Джонни взорвался разом, как яркая звезда, которая
вдруг рассыпается на тысячи осколков и оставляет астрономов на
целую неделю в дураках. Зато потом можно идти спокойно спать, а
назавтра - новый день, иные заботы...
Джонни, словно догадавшись, о чем я раздумывал до его
прихода, хитро мне подмигивает и усаживается со мной рядом, успев
на ходу поцеловать и крутнуть в воздухе маркизу и обменяться с нею
и Артом дикими приветственными руладами, приведшими их всех в
восторг.
- Бруно,- говорит Джонни, растянувшись на самой шикарной
софе,- эта дудка просто чудо. Пусть они тебе скажут, что я из нее
вчера выжал. У Тики слезы катились - с грушу каждая, и, уж
наверно, не потому, что надо платить модистке, а, Тика?
Мне захотелось побольше узнать о репетиции, но Джонни
удовлетворился этим всплеском самодовольства и тут же заговорил с
Марселем о программе предстоящего вечера и о том, как им обоим
идут новехонькие серые костюмы, в которых они появятся на эстраде.
Джонни в самом деле хорошо выглядит, и заметно, что в последнее
время он курит не слишком много; видимо, как, раз столько, сколько
ему нужно, чтобы играть с подъемом. Едва я успеваю об этом
подумать, Джонни кладет мне руку на плечо и, пригнувшись, говорит:
- Дэдэ мне сказала, что я тогда, вечером, по-хамски вел
себя. - Брось вспоминать.
- Hет, не брошу. А хочешь знать - я вел себя распрекрасно.
Тебе надо гордиться, что я с тобой не стесняюсь, я ни с кем так не
делаю, веришь?.. Это показывает, как я тебя ценю. Hам бы
закатиться куда-нибудь вместе да поговорить о всякой всячине.
Здесь-то...- Он презрительно выпячивает нижнюю губу, заливается
смехом и подергивает плечами, будто пританцовывая на софе.- Бруно,
старик, а Дэдэ говорит, что я по-хамски вел себя, ей-богу...
- У тебя был грипп. Сейчас лучше?
- Hикакой не грипп. Пришел врач и стал трепаться, что
обожает джаз и что как-нибудь вечерком я должен зайти к нему
послушать пластинки. Дэдэ мне сказала, что ты дал ей денег.
- Пока обернетесь, а получишь - отдашь. Ты как сегодня
вечером? В настроении?
- Да, играть охота, сейчас бы заиграл, если бы сакс был
здесь, но Дэдэ уперлась:"Сама принесу в театр". Классный
сакс. Вчера мне казалось, я изнемогаю от любви, когда играл...
Видал бы ты лицо Тики. Иль ты ревновала, Тика?
И они снова визгливо хохотнули, а Джонни счел самым
подходящим схватить Арта и запрыгать в упоении по студии, высоко
вскидывая ноги в танце без музыки,- только брови у него и у Арта
дергались, отмечая ритм. Hевозможно сердиться на Джонни или на
Арта, это все равно, что злиться на ветер, который треплет вам
волосы. Полушепотом Тика, Марсель и я стали обсуждать сегодняшнее
вечернее выступление Джонни. Марсель был уверен, что Джонни
повторит свой потрясающий успех 1951 года, когда он впервые
приехал в Париж. После вчерашней репетиции, по его мнению, все
сойдет отличным образом. Хотелось бы и мне в это верить... Во
всяком случае, мне не остается ничего иного, как только усесться в
первом ряду и слушать концерт. По крайней мере я знал, что Джонни
не накурился марихуаны, как в Балтиморе. Когда я сказал об этом
Тике, она схватила меня за руку, словно боясь свалиться в воду.
Арт и Джонни подходят к пианино, и Арт показывает Джонни новую
тему, тот покачивает в такт головой и подпевает. Оба невероятно
элегантны в своих серых костюмах, хотя Джонни портит жирок,
который он нагулял за последнее время.
Мы с Тикой пускаемся в воспоминания о вечере в Балтиморе,
когда Джонни перенес первый жестокий кризис. Во время разговора я
смотрел Тике прямо в глаза, чтобы убедиться, что она меня понимает
и не испортит дела на сей раз. Если Джонни выпьет слишком много
коньяка или сделает хоть одну затяжку марихуаной, концерт
провалится - и все полетит к черту. Париж не провинциальное
казино, здесь на Джонни смотрит весь мир. Думая об этом, я не мог
избавиться от противного привкуса во рту, от злости - не на
Джонни, не на его злоключения, а, скорее, на себя самого и на
людей, окружающих его, маркизу и Марселя, например. По существу,
все мы банда эгоистов. Под предлогом заботы о Джонни мы оберегаем
лишь свое собственное представление о нем, предвкушаем
удовольствие, которое всякий раз доставляет нам Джонни, хотим
придать блеск статуе, воздвигнутой нами, и беречь ее, чего бы это
ни стоило. Провал Джонни свел бы на нет успех моей книги о нем
(вот-вот должны выйти английский и итальянский переводы), и,
возможно, волнения такого рода составляют часть моих забот о
Джонни. Арту и Марселю он нужен, чтобы зарабатывать на хлеб, а
маркизе... ей лучше знать, маркизе, что она находит в нем, кроме
таланта. Все это заслоняет другого Джонни, и мне вдруг приходит в
голову, что, может быть, Джонни именно об этом хотел сказать мне,
когда сорвал с себя плед и предстал голым, как червь. Джонни без
саксофона, Джонни без денег и одежды. Джонни, одержимый чем-то,
чего никогда не одолеет его скудный интеллект, но что медленно
вливается в его музыку, заставляет трепетать его тело, готовит его
к какому-то броску, для нас непостижимому.
И когда приходят вот такие мысли, поневоле начинаешь
ощущать гадкий привкус во рту и вся честность мира не в состоянии
окупить внезапного открытия, что ты просто жалкий подлец рядом с
таким вот Джонни Картером, пьющим свой коньяк на софе и лукаво на
тебя поглядывающим.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
лопается как мыльный пузырь, если я вообще питал к ней доверие. В
конце концов, все они друг друга стоят.
Я, правда, немного завидую единению, которое их роднит, с
такой легкостью превращает в сообщников. С моей пуританской точки
зрения (которая вовсе не секрет; каждому, кто меня знает, известно
мое отвращение к нравственной распущенности), они представляются
мне больными ангелами, раздражающими своей беспечностью, но
платящими за заботу о себе такими вещами, как грампластинки Джонни
или великодушная щедрость маркизы. Я помалкиваю об этом, но мне
хотелось бы заставить себя сказать вслух: да, я вам завидую,
завидую Джонни, тому потустороннему Джонни, без которого никто не
узнал бы, что такое та, другая сторона. Я завидую всему, кроме его
терзаний, которых все равно никто никогда не поймет, но даже среди
терзаний у него бывают озарения, которых мне не дано. Я завидую
Джонни, и в то же время меня разбирает зло, что он губит себя,
нерасчетливо расходует свой талант, глупо впитывает в себя грязь,
неизбежно окружающую его. Я думаю, правда, что, если бы Джонни сам
мог управлять своей жизнью, не жертвуя ради нее ничем, даже
наркотиками, и если бы он лучше управлял этим самолетом, который
уже лет пять несется вслепую, он, возможно, кончил бы совсем
плохо, полнейшим сумасшествием, смертью, но зато излил бы в музыке
все, что пытается изобразить в своих нудных монологах после игры,
в своих рассказах о потрясающих переживаниях, которые однако,
обрываются на полдороги. И движимый страхом, я, по сути, сторонник
именно такого исхода, и, может быть, честно говоря, мне бы даже
хотелось, чтобы Джонни взорвался разом, как яркая звезда, которая
вдруг рассыпается на тысячи осколков и оставляет астрономов на
целую неделю в дураках. Зато потом можно идти спокойно спать, а
назавтра - новый день, иные заботы...
Джонни, словно догадавшись, о чем я раздумывал до его
прихода, хитро мне подмигивает и усаживается со мной рядом, успев
на ходу поцеловать и крутнуть в воздухе маркизу и обменяться с нею
и Артом дикими приветственными руладами, приведшими их всех в
восторг.
- Бруно,- говорит Джонни, растянувшись на самой шикарной
софе,- эта дудка просто чудо. Пусть они тебе скажут, что я из нее
вчера выжал. У Тики слезы катились - с грушу каждая, и, уж
наверно, не потому, что надо платить модистке, а, Тика?
Мне захотелось побольше узнать о репетиции, но Джонни
удовлетворился этим всплеском самодовольства и тут же заговорил с
Марселем о программе предстоящего вечера и о том, как им обоим
идут новехонькие серые костюмы, в которых они появятся на эстраде.
Джонни в самом деле хорошо выглядит, и заметно, что в последнее
время он курит не слишком много; видимо, как, раз столько, сколько
ему нужно, чтобы играть с подъемом. Едва я успеваю об этом
подумать, Джонни кладет мне руку на плечо и, пригнувшись, говорит:
- Дэдэ мне сказала, что я тогда, вечером, по-хамски вел
себя. - Брось вспоминать.
- Hет, не брошу. А хочешь знать - я вел себя распрекрасно.
Тебе надо гордиться, что я с тобой не стесняюсь, я ни с кем так не
делаю, веришь?.. Это показывает, как я тебя ценю. Hам бы
закатиться куда-нибудь вместе да поговорить о всякой всячине.
Здесь-то...- Он презрительно выпячивает нижнюю губу, заливается
смехом и подергивает плечами, будто пританцовывая на софе.- Бруно,
старик, а Дэдэ говорит, что я по-хамски вел себя, ей-богу...
- У тебя был грипп. Сейчас лучше?
- Hикакой не грипп. Пришел врач и стал трепаться, что
обожает джаз и что как-нибудь вечерком я должен зайти к нему
послушать пластинки. Дэдэ мне сказала, что ты дал ей денег.
- Пока обернетесь, а получишь - отдашь. Ты как сегодня
вечером? В настроении?
- Да, играть охота, сейчас бы заиграл, если бы сакс был
здесь, но Дэдэ уперлась:"Сама принесу в театр". Классный
сакс. Вчера мне казалось, я изнемогаю от любви, когда играл...
Видал бы ты лицо Тики. Иль ты ревновала, Тика?
И они снова визгливо хохотнули, а Джонни счел самым
подходящим схватить Арта и запрыгать в упоении по студии, высоко
вскидывая ноги в танце без музыки,- только брови у него и у Арта
дергались, отмечая ритм. Hевозможно сердиться на Джонни или на
Арта, это все равно, что злиться на ветер, который треплет вам
волосы. Полушепотом Тика, Марсель и я стали обсуждать сегодняшнее
вечернее выступление Джонни. Марсель был уверен, что Джонни
повторит свой потрясающий успех 1951 года, когда он впервые
приехал в Париж. После вчерашней репетиции, по его мнению, все
сойдет отличным образом. Хотелось бы и мне в это верить... Во
всяком случае, мне не остается ничего иного, как только усесться в
первом ряду и слушать концерт. По крайней мере я знал, что Джонни
не накурился марихуаны, как в Балтиморе. Когда я сказал об этом
Тике, она схватила меня за руку, словно боясь свалиться в воду.
Арт и Джонни подходят к пианино, и Арт показывает Джонни новую
тему, тот покачивает в такт головой и подпевает. Оба невероятно
элегантны в своих серых костюмах, хотя Джонни портит жирок,
который он нагулял за последнее время.
Мы с Тикой пускаемся в воспоминания о вечере в Балтиморе,
когда Джонни перенес первый жестокий кризис. Во время разговора я
смотрел Тике прямо в глаза, чтобы убедиться, что она меня понимает
и не испортит дела на сей раз. Если Джонни выпьет слишком много
коньяка или сделает хоть одну затяжку марихуаной, концерт
провалится - и все полетит к черту. Париж не провинциальное
казино, здесь на Джонни смотрит весь мир. Думая об этом, я не мог
избавиться от противного привкуса во рту, от злости - не на
Джонни, не на его злоключения, а, скорее, на себя самого и на
людей, окружающих его, маркизу и Марселя, например. По существу,
все мы банда эгоистов. Под предлогом заботы о Джонни мы оберегаем
лишь свое собственное представление о нем, предвкушаем
удовольствие, которое всякий раз доставляет нам Джонни, хотим
придать блеск статуе, воздвигнутой нами, и беречь ее, чего бы это
ни стоило. Провал Джонни свел бы на нет успех моей книги о нем
(вот-вот должны выйти английский и итальянский переводы), и,
возможно, волнения такого рода составляют часть моих забот о
Джонни. Арту и Марселю он нужен, чтобы зарабатывать на хлеб, а
маркизе... ей лучше знать, маркизе, что она находит в нем, кроме
таланта. Все это заслоняет другого Джонни, и мне вдруг приходит в
голову, что, может быть, Джонни именно об этом хотел сказать мне,
когда сорвал с себя плед и предстал голым, как червь. Джонни без
саксофона, Джонни без денег и одежды. Джонни, одержимый чем-то,
чего никогда не одолеет его скудный интеллект, но что медленно
вливается в его музыку, заставляет трепетать его тело, готовит его
к какому-то броску, для нас непостижимому.
И когда приходят вот такие мысли, поневоле начинаешь
ощущать гадкий привкус во рту и вся честность мира не в состоянии
окупить внезапного открытия, что ты просто жалкий подлец рядом с
таким вот Джонни Картером, пьющим свой коньяк на софе и лукаво на
тебя поглядывающим.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17