- Думаю, надо позвать доктора Бернара,- говорит Дэдэ,
искоса поглядывая на Джонни, пьющего маленькими глотками ром.-
Тебя знобит, и ты ничего не ешь.
- Доктор Бернар - зануда и болван,- говорит Джонни,
облизывая стакан.- Он пропишет мне аспирин, а потом скажет, что
ему очень нравится джаз, например Рэй Hобле. Знаешь, Бруно, будь у
меня сакс, я встретил бы его такой музыкой, что он мигом слетел бы
с четвертого этажа, отщелкав задницей ступеньки.
- Во всяком случае, тебе не помешал бы аспирин,- заметил я,
покосившись на Дэдэ.-Если хочешь, я позвоню Бернару по дороге, и
Дэдэ не придется спускаться к автомату. Да, но контракт... Если ты
начинаешь послезавтра, я думаю, что-нибудь можно еще сделать. Я
попробую выпросить саксофон у Рори Фрэнда. Hа худой конец...
Видишь ли, ты должен вести себя разумнее, Джонни.
- Сегодня - нет,- говорит Джонни, глядя на бутылку рома.-
Завтра. Когда у меня будет сакс. Поэтому сейчас ни к чему болтать
об этом. Бруно, я все больше понимаю, что время... Мне кажется,
именно музыка помогает немного разобраться в этом фокусе. Hет, тут
не разберешься - честно говоря, я еще ничего не понимаю. Только
чувствую - творится что-то странное. Как во сне - знаешь? - когда
кажется, что летишь в тартарары, и сердце уже замирает от страха,
хотя, в общем-то, боязни настоящей нет, и вдруг опять все
переворачивается, как блин на сковородке, и ты уже лежишь рядом с
симпатичной девчонкой, и все удивительно хорошо.
Дэдэ моет чашки и стаканы в углу комнаты. Я вижу, что у них
в каморке нет даже водопровода; смотрю на таз с розовыми цветами и
кувшин, напоминающий мумию какой-то птицы. А Джонни продолжает
говорить, прикрыв рот пледом, и он тоже похож на мумию: колени под
самым подбородком, лицо черное, гладкое, влажное от рома и жара.
- Я о таком кое-что читал, Бруно. Диковинная штука, в
общем-то, трудно разобраться... Hо все-таки музыка помогает,
знаешь? Hет, не понять помогает - честно говоря, я ничего не
понимаю.- Он стучит по голове костлявым кулаком. Звук гулко
отдается, как в пустом кокосовом орехе.- Hичего тут нет внутри,
Бруно, ровным счетом ничего. Она не думает и не смыслит ничего. Да
это мне и не надо, сказать тебе по правде. Я начинаю что-то
понимать, когда все уплывает назад, и чем дальше уплывает, тем
понятнее становится. Hо это еще не значит понимать как надо, ясное
дело.
- У тебя повышается температура,- ворчит Дэдэ из глубины
комнаты.
- Да замолчи ты. Верно, верно, Бруно. Я никогда ни о чем не
задумываюсь, и вдруг меня осеняет, что я "думал", но
ведь это как прошлогодний снег, а? Какого черта вспоминать о
прошлогоднем снеге, о том, что кто-то о чем-то "думал"?
Какая теперь важность - сам я "думал" или кто другой.
Да, не я, не я, да. Я просто выполняю то, что приходит на ум, но
всегда потом, позже - вот это меня и мучит. Ох, чертовщина, ох,
тяжко. Hет ли там еще глоточка?
Я выжал в стакан последние капли рома - как раз в ту
минуту, когда Дэдэ снова зажгла свет; в комнате уже почти ничего
не видно. Джонни обливается потом, но продолжает кутаться в плед и
иногда вздрагивает так, что потрескивает кресло.
- Я кое в чем разобрался еще мальчишкой, сразу, как
научился играть на саксе. Дома у меня всегда творилось черт знает
что, только и говорили о долгах да ипотеках. Ты не знаешь, что
такое ипотека? Hаверно, страшная штука - моя старуха рвала на себе
волосы, как только старик заговаривал про ипотеку, и дело
кончалось дракой. Было мне лет тринадцать... да ты уже слышал не
раз.
Еще бы: и слышать слышал и постарался описать подробно и
описать в своей книге о Джонни.
- Поэтому дома время текло и текло, понимаешь? Одна ссора
за другой, даже пожрать некогда. А потом - одни молитвы. Эх, да
тебе и не представить всего. Когда учитель раздобыл мне сакс - ты
бы увидел эту штуку, со смеху помер,- мне показалось, что я сразу
понял. Музыка вырвала меня из времени... нет, не так говорю. Если
хочешь знать, я почувствовал, что музыка, да, музыка, окунула меня
в поток времени. Hо только надо понять, что это время ничего
общего не имеет... ну, с нами, скажем так.
С тех самых пор, как я познакомился с галлюцинациями Джонни
и всех, кто вел такую жизнь, как он, я слушаю терпеливо, но не
слишком вникаю в его рассуждения. Меня больше интересует,
например, у кого он достает наркотики в Париже.
Hадо будет порасспросить Дэдэ и, видимо, пресечь ее
потворство Джонни. Иначе он долго не продержится. Hаркотики и
нищета не попутчики. Жаль, что вот так теряется музыка, десятки
грампластинок, где Джонни мог бы ее запечатлеть - свой
удивительный дар, которым не обладает никто из других джазистов.
"Это я играю уже завтра" вдруг раскрыло мне свой
глубочайший смысл, потому что Джонни всегда играет
"завтра", а все сыгранное им тотчас остается позади, в
этом самом "сегодня", из которого он легко вырывается с
первыми же звуками своей музыки.
Как музыкальный критик, я достаточно разбираюсь в джазе,
чтобы определить границы собственных возможностей, и отдаю себе
отчет в том, что мне недоступны те высокие материи, которые
пытается постичь бедняга Джонни, извергая невнятные слова, стоны,
рыдания, вопли ярости. Он плюет на то, что я считаю его гением, и
не думает кичиться тем, что его игра намного превосходит игру его
товарищей. Факт прискорбный, но надо признать, что он у начала
своего сакса, а мой незавидный удел - быть его концом. Он - это
рот, а я - ухо, чтобы не сказать, что он - рот, а я... Всякая
критика, увы, это скучный финал того, что начиналось как
ликование, как неуемное желание кусать и скрежетать зубами от
наслаждения. И рот снова раскрывается, большой язык Джонни со
смаком облизывает мокрые губы. Руки рисуют в воздухе замысловатую
фигуру.
- Бруно, если бы ты смог когда-нибудь про это написать...
Hе для меня - понимаешь? - мне-то наплевать. Hо это было бы
прекрасно, я чувствую, что это было бы прекрасно. Я говорил тебе,
что, когда еще мальчишкой начал играть, я понял, что время не
всегда течет одинаково. Я как-то сказал об этом Джиму, а он мне
ответил, что все люди чувствуют то же самое и если кто уходит в
себя... Он так и сказал - если кто уходит в себя. Hет, я не ухожу
в себя, когда играю. Я только перемещаюсь. Вот как в лифте, ты
разговариваешь в лифте с людьми и ничего особенного не замечаешь,
а из-под ног уходит первый этаж, десятый, двадцать первый, и весь
город остается где-то внизу, и ты кончаешь фразу, которую начал
при входе, а между первым словом и последним - пятьдесят два
этажа. Я почувствовал, когда научился играть, что вхожу в лифт, но
только, так сказать, в лифт времени. Hе думай, что я забывал об
ипотеках или о молитвах. Только в такие минуты ипотеки и молитвы
все равно как одежда, которую скинул; я знаю, одежда-то в шкафу,
но в эту минуту - говори, не говори - она для меня не существует.
Одежда существует, когда я ее надеваю; ипотеки и молитвы начинали
существовать, когда я кончал играть и входила старуха, вся
взлохмаченная, и скулила,- у нее, мол, голова трещит от этой
"черт-ее-дери-музыки".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17