Ванда все смотрела на Тересу — та дышит часто-часто, будто запыхалась, и это было как смотреть на картину, где обнимаются девицы из Тонгре, наверно, город какой-то, раз с большой буквы, — все в прозрачных туниках на голое тело, и у одной грудь обнажена, эта девица ласкает другую, обе с распущенными волосами, в черных беретах, а эта, с обнаженной грудью, которая ласкает другую, водит пальчиком чуть пониже ее спины, точь-в-точь как делает Тересита, и лысый мужчина в сером плаще — копия доктор Фонтана, к которому ее водила тетя Эрнестина. Этот доктор, пошептавшись о чем-то с тетей, велел раздеться совсем, легко сказать, ей же тринадцать, у нее уже… Наверно, поэтому тетя Эрнестина привела ее к доктору, но может, и не только поэтому, иначе он бы не смеялся, когда говорил тете Эрнестине — Ванда слышала, — что ничего страшного, не надо преувеличивать, потом он стал слушать ее трубкой, смотрел, какие веки, глаза, его халат, хоть и белый, чем-то напоминал тот серый плащ у мужчины на картинке, доктор велел лечь на кушетку и стал щупать живот внизу, а тетя Эрнестина сразу отошла к окну, чего ей там смотреть, если окно задернуто белой шторкой, но тетя все равно стояла у окна, пока не окликнул доктор. Ничего страшного, сказал, пустяки, и стал выписывать микстуру с сиропом от кашля, а Ванда — скорее одеваться. Все это непонятным образом связано с ее ночным кошмаром, потому что мужчина в черном тоже сперва был ласковым, улыбался, как доктор Фонтана, который час, спросил, а дальше все уже происходило в том переулке-тупике, как тогда, когда ей стукнуло в голову пойти домой в обход; значит, остается только одно — покончить с собой, броситься из окна или порезать вены, но сначала она напишет письма Тересите и учительнице по географии.
— Ну ты дура дурой! — ахнула Тереса. — Не закрыть дверь! Балда, раз попалась, ври до упора. Теперь твои старухи припрутся к Рыжей, это без вопроса, и все свалят на меня. Значит, от интерната не отвертеться, отец предупреждал.
— Выпей еще, — говорит тетя Лоренса, — ну вот, будешь спать до утра безо всяких снов.
Самое ужасное, что нельзя рассказать тете Лоренсе, нельзя объяснить, почему она удрала после обеда от тети Эрнестины и бродит по улице безо всякой цели. И в голове одно — немедленно покончить с собой, броситься под поезд. Бродит по улицам, озираясь, — вдруг где-то здесь этот человек, вдруг, когда не будет людей, он подойдет и спросит — который час, а может, те голые женщины из альбома тоже ходили по этим улицам, может, тоже поудирали из своих домов? Может, тоже боялись тех мужчин в серых шляпах и черных костюмах, как тот тип в переулке, слава богу, она хоть не голая, и никто из тех женщин, вроде той в красной тунике, не обнимает ее и не велит лечь, как тогда Тересита или доктор Фонтана.
— Билли Холидeй — негритянка, и она загубила себя наркотиками, — сказала Тересита, — у нее начались глюки и всякое такое.
— Глюки? А что это?
— Не знаю, что-то страшное, когда кричат, бьются в судорогах. Ой, правда жарко до невозможности, давай разденемся совсем.
— Не надо совсем. Жарко, но не так чтобы.
— Ты съела слишком много фасоли, — сказала тетя Лоренса, — на ночь нехорошо ни фасоль, ни апельсины.
— А можно вот так, посмотри, — говорит Тересита. Но почему, почему перед глазами та картина, где по одну сторону узкой улицы деревья, а на другой — приоткрытая дверь и посреди улицы столик с зажженной лампой, днем, когда светло, ну бред собачий!
— Да кончай про искусственную руку! — говорит Тереса. — Так и будешь сидеть все время? Ныла, что жарко, а как раздеваться — одна я.
Это сама Банда уходит на картине куда-то вглубь, волоча по земле темную тунику, а в дверях стоит Тересита и смотрит на столик с зажженной лампой, не замечая, что в глубине улицы у стены стоит мужчина в черном, стоит не шелохнется, подстерегая Ванду. Но это же вовсе не мы, мелькает в голове у Ванды, это те женщины, что нагишом ходят по улицам. Нет, это не мы, это опять как в дурном сне, вроде я там, а на самом деле — нет, и вообще, тетя Лоренса обещала, что такое больше не приснится — никогда. Позвать бы сейчас тетю Лоренсу, чтобы увела ее, чтобы спасла от этих темных улиц, чтобы не дала броситься под поезд и навсегда-навсегда прогнала человека в черном, который на картине, вон же опять стоит на углу и ждет ее, ну зачем было идти той дорогой! — прямо домой и не вздумай шляться по улицам! — да, тот самый в черном, который тогда шагнул от стены и спросил — который час, а потом вдруг стал теснить ее в глубь переулка, где дома без окон, она пятится, пятится к стене, затянутой плющом, и нет сил кричать, молить о помощи, все как в том страшном сне, но сон каждый раз обрывался, и рядом всегда тетя Лоренса, гладит по голове, успокаивает, ну хватит, хватит, выпей воды, — и сразу все исчезало, расплывалось. А то, что случилось вечером в переулке, тоже, как в дурном сне, обрывками, провалом, потому что Ванда опрометью мчалась до самого дома, закрыла дверь на засов и велела Гроку сидеть — стеречь! Никак не могла признаться тете Лоренсе. И вот все повторяется — снова тот самый переулок, но нельзя убежать, нельзя проснуться, человек в черном теснит ее к стене, и нет тети Лоренсы, нет ее ласкового голоса, Ванда одна с этим человеком, который спрашивал тогда про время, вот он все ближе, ближе, она вжалась в стену, увитую плющом, а он больше не спрашивает — который час, его восковая рука что-то ищет у нее под юбкой, и мужской голос шепчет в самое ухо: «Ну тихо, тихо, не плачь, мы только сделаем это, тебя же научила Тересита».
[Пер. Э.Брагинской]
Надо быть в самом деле идиотом, чтобы
Давно я приметил и успел уже плюнуть на это, но написать — такой мысли мне еще никогда не приходило, потому что идиотизм мне кажется темой весьма неприятной, особенно в том случае, когда кого-то выставляют идиотом. Быть может, слово «идиот» звучит слишком категорично, но я не стесняюсь взять и брякнуть им о стол — хотя мои друзья считают это слово несколько преувеличенным, — вместо того чтобы ласкать слух другими, такими как, например, дурак, глупец или тормоз, и пускай потом те же самые друзья говорят, что ты и сам недалеко от этого ушел. На самом деле ничего здесь нет особенного, но быть идиотом — это значит целиком и полностью отдалиться от них, и хотя в этом есть свои плюсы, но, понятное дело, временами так и берет тоска и хочется переступить черту, что отделяет тебя от друзей и родственников, давно пришедших к взаимопониманию и согласию, и потереться немного возле них, чтобы почувствовать: ничем-то ты от них не отличаешься и все идет benissimo. Самое печальное, что, если ты идиот, то все идет malissimo, ну вот взять хотя бы, к примеру, театр: я иду в театр с женой и с кем-то из друзей на чешскую пантомиму или таиландский балет, и что вы думаете: едва начинается представление, как я нахожу все просто чудесным. Я веселюсь от души или же слова не могу вымолвить от потрясения: диалоги, жесты или танцы для меня словно сверхъестественные видения, и я отбиваю себе ладони, а порою реву в три ручья или же от смеха чуть не писаюсь в штаны, и, что бы ни происходило, я радуюсь жизни, радуюсь, что мне посчастливилось этим вечером попасть в театр, или в кино, или на выставку картин, да куда угодно, где столь необыкновенные люди творят такое, чего раньше и представить-то себе было нельзя, они создают пространство, где происходят встречи, где случаются откровения, и все это рождается из моментов, в которых происходит лишь то, что происходит каждый день.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186