Посмеивается: какие фантастические превращения устраивает жизнь! Поглядели бы сейчас на него белые его недавние друзья – Гога Свитальский, Ника Стомболи, ротмистр Кричинский!.. Ах, где они?
Нянечка нет-нет да и подбежит, взглянет, удивясь, прихлопнет сухонькими ладошками:
– Господи-сусе-христе, царица небесная! Да не то – батюшка?!
И верно – порядочное сходство с отцом Христофором: бородища лопатой, длинный волос, весь облик благопристойный, приятный. Взгляд строгий, но без суровости. Все это в заблуждение вводило простодушную старушку.
Анатолий же Федорыч радовался: куда б ни завел не очень-то опытный в портретном искусстве карандаш, – борода, могучая грива обязательно придадут сходство.
Валентин
Время от времени заходят к Максимовне разные мужики. Которые по известному тайному делу – в чуланчик, которые просто так.
И всякий постоит за спиной у Анатолия Федорыча, поглядит, усмехнется, восхищенный, покрутит головой: от то ж мастак!
Зашел и попович. Захохотал:
– Вон для чего, оказывается, моя акварелька-то понадобилась!
Сказал затем, что весьма рад случаю познакомиться. Назвался: Валентин Христофорович Кесаревский.
Посетовал на скуку деревенской жизни, на глушь и темноту комарихинского захолустья, где интеллигентному человеку – все равно что могила. В городе он служил по почтовому ведомству, однако нынешнее времечко – просто ужас: четверть фунта хлеба с остяками, супчик из гнилой картошки. Гран мерси, конечно, Советской власти, но его, Валентина Кесаревского, подобное меню абсолютно не устраивает. Как, впрочем, и всякого интеллигентного человека. По сей причине и подался из города сюда, на лоно природы, под сень струй, как говорится, ха-ха, на родительские харчи, где, по крайней мере, молочко, творожок, простая, здоровая пища, и хотя скука адская, но что ж делать? Не век же Совдепии царствовать!
Анатолий Федорыч покосился на веселого мордастого Валентина: что-то больно смело судит с незнакомым человеком, не на пушку ль берет? Попович-то попович, да черт его знает, чем он дышит, куда клонит со своей откровенностью…
– Чем же это вам, Валентин Христофорыч, Советская власть не угодила? – осторожненько спросил Соколов.
Тут нянечка Максимовна, покопавшись в чуланчике, позвенев там посудой, выплыла, поднесла Валентину розового стекла с переливом известный пузатенький лампадик, поклонилась уважительно: «Кушайте, батюшка», и завязавшаяся беседа была прервана.
– А вы? – вежливо обернулся Валентин к Анатолию Федорычу, указывая глазами на лампадик.
– Не могу, – деликатнейше улыбнулся Соколов. – Рука и глаз изменят, портрет же надо закончить к вечеру.
– Ну, будьте здоровы, – сказал Валентин, и стаканчика как не бывало. Затем второй и третий последовали. Огурчики появились, яблочки.
И после пятиминутной паузы возобновилась беседа.
«Начистоту, господин штабс-капитан…»
– Чем, говорите, не угодила?
Валентин вкусно жевал, глядел весело, прямо, в упор. После выпитого и съеденного широкое, мясистое лицо его замасленело, засияло.
– Тем же, чем и вам, смею предположить.
– Но позвольте…
– Да чего ж – «позвольте»? – откровенно уже рассмеялся Валентин. – Это вы губошлепу Шишлянникову баки забивайте, как хотите, а со мной, уважаемый, скрытничать нечего. Одной, знаете ли, платформы придерживаемся.
Пополоскав в стакане, отложил кисточку Соколов.
– И все же, – сказал строго, – простите, не понимаю. Ваши намеки…
– Ах, намеки!
Валентин покивал кудрявой головой, широко расставив колени, крепко уперся в них растопыренными пятернями. Щурился голубой глазок в усмешке, круглилась румяная щека, трепетали золотистые колечки тонких франтовских усиков.
– Намеки! – ласково повторил он. – Ну что ж, – вздохнул притворно-грустно, – давайте без намеков, давайте начистоту, так сказать, господин штабс-капитан… Раз, что папаша мой с дядюшкой вашим Виктором Маркелычем переписываются довольно регулярно, и вашего еще и духу не было в Комарихе, а мы уже знали, что приедете… И второе: самолично видел я, Анатолий Федорыч, как вы под ясенем сверточек хоронили… и уж, простите, не утерпел, полюбопытствовал, что же оно такое в сверточке-то… Нуте-с? Вот вам, как вы и желали, без намеков. Теперь, надо полагать, все ясно?
Деревня
Тучи – сизые, серые, с беловатыми краями – несущие снег.
Хаты надвинули на лбы соломенные, камышовые капелюхи. Крохотными, но зоркими оконцами глядят исподлобья, недоверчиво – в степь, на дорогу, любопытствуют: кто прошел, кто проехал… И дым из труб, прибиваемый ветром книзу, серый, седой бородой ложится по белому пухлому снегу.
Белое. Серое. Черное.
Белый снег, серое небо, черные деревья.
Еще мужицкие думы черны. Зима легла рано, далеко до михайлина дня, конца ей не видится. А закрома – пусты. Не у всех, конечно. Кое-что, ежели по правде по истинной, прихоронено так, что не то сосед – жинка своя не ведает. Но – пойди, возьми! Не возьмешь. Своим же добром не смеешь распорядиться – что на семена, что на прожитье, что в город свезть и, продав, кой-чем обзавестись по хозяйству, по крестьянскому обиходу. Обветшало хозяйство, скуден сделался обиход. Только что – сыты. А уже у многих и того нету – черные лебедовые лепехи кишки дерут…
Дожили, достукались.
Ай да Совецка власть! За нее, за матушку, сражались, кровь проливали, а она…
Черные лепехи. Черные думы. Черные долгие зимние ночи.
Белый снег.
Зашептались мужики
И зашептались мужики.
При встрече – на улице, с оглядкой – не подслушивает ли кто. По соседству – вроде бы огоньку позычить, а там – слово за слово, опять все про то.
На гумне у клуни – двое: Панас Кабан да кривой Охримчик.
– Здоров, Панас, – сказал Охримчик.
– Э-э… шо – здоров!
Яростно, злобно, словно клочья живого мяса, рвал крюком из стога плотно слежавшееся сено.
– Нето занедужив?
Охримчик лукавил, притворялся. Знал, кривой чертяка, что за недуг у Панаса: в обедах на Панасов двор нагрянул Попешко, ни слова не молвя, велел продотрядчикам ворошить кучу старого назема, копать под ним. Двадцать пять пудиков откопал, вражина!
– Мабуть, трясовица? – прикидывает Охримчик.
Молчит Панас, рвет клочья сена. Уже и довольно бы, а он все рвет. Наконец кинул крюк, плюхнулся на пахучее сено, достал кисет. Дрожащими пальцами стал свертывать цигарку. Порвал бумагу, свернул кой-как, почиркал кресалом, закурил.
– Так вот, Панас, – присел рядом Охримчик, – такие-то, брат, дела… Чуешь?
– Ну?
– Вот те и ну. Розумиешь, кажу?
– Та ты про шо?
– Про шо, про шо! – Охримчик нагнулся под самый Панасов треух, шепотом: – Бить, кажу, их треба… попешков всех этих… мать иху!
Серое небо чернело, чернело, к ночи клонился день. Снежок повалил – да споро, да густо… Вмиг припорошил зеленую темноту свежего сена, мужицкие шапки, кожухи.
Сидели на куче сена Панас с Охримом.
Шептались.
И тут чуть ли не впервые в короткой истории распоповской банды, распоповщины, как это впоследствии окрестилось официально, было названо имя Ивана Распопова.
Из нянечкина оконца
Хатенка у старушки Максимовны крохотная – только-только двоим повернуться, но чистенькая, опрятная. Половички, занавесочки, горшок с бальзамином на оконце, – все по-господскому, по-благородному.
Половину своего века прожив в прислугах, в няньках, как не приобычиться к господским повадкам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43