Только резче трещали обломки льдин и с грохотом взрывалась в ушах вода.
Так, утомленный до изнеможения тщетной, бессмысленной борьбой, отчаявшийся выбраться на твердый лед, какое-то время провел Алякринский, держась за край полыньи, как бы, в полусне, даже с закрытыми, кажется, глазами. С удивительной отчетливостью, с какой-то прямо-таки фотографической контрастностью изображения проплыли перед ним – одна за другой – картины из последних дней его жизни. Но странно: всё мысленно увиденное Алякринским в этот ничтожный десяток секунд никак не относилось к главному, важнейшему – к бандитской засаде, к нелепому бою в балке, к гибели товарищей, к роте, которая была разбита, разметана и, может быть, уничтожена начисто. Он лишь мельком подумал об этом, мысль, стремительно блеснув, так же стремительно потухла… Нет, самые что ни на есть мирные, самые светлые картины возникали в его воображении, и он радовался их миру, их свету… Вот мать показалась, стояла под тусклой электрической лампочкой, шила что-то или вязала (может быть, вот этот пестрый гарусный шарфик, который защищал его горло от жестких клешнятых пальцев мужика?), затем повернулась к нему: «Проснулся, Коленька?»… Илья с его искренним забавным ниспровержением всего и всех, с его доходящими до абсурда суждениями об искусстве… Занятные, занятные ребята эти художники! Ярко вспыхнула картина вечера в Хутемасе: трещотки, гребешки, синие чертики на щеках, частушки про Сезанна… Что еще? Ах, да… Неожиданно пришел Розенкрейц с этой… как ее… с Капитолиной, кажется… с такой дебелой, золотокоронной, такой нелепой в кругу художников. Что она им? Что они ей? Да она и в самом деле заскучала, зевнула раз, другой, глянула на часики и велела Лёвушке идти провожать ее, спасать от разбойников… Но что это такое знакомое мелькнуло в ее руке? А-а… часики! Золотые крохотные часики на длинной золотой цепочке, а на крышечке – эмаль: по синему фону летит крылатый щекастый Купидон. Так ведь – боже мой! – эта самая побрякушка была в куче сучковского золота, в ворохе дорогих блестяшек, небрежно, презрительно вываленных Розенкрейцем на газетный лист… И то, что безделка эта вдруг оказалась в руках Капитолины Шкуриной, обозначало… а-ах!
Сорвались одеревеневшие пальцы. С головой погрузился в черную глыбищу воды – почему-то беззвучно на этот раз. Вялая мысль: оглох, что ли? Вынырнул. Дыхнул со свистом.
В короткий миг взглядом обнял всю вселенную – землю, на которой жил, на которой вот умирает… Неисчислимые миры – там, в густой до черноты синеве – звезды, звезды…. И вон – одна, особенно яркая, смотрит на него, но как холодно, как безучастно.
Ну, руки! Спасайте! Спасайте!
Они отчаянно, вслепую ищут кромку льда и не находят…
– Эй, там! Чи живой, чи шо?
Тугой снег скрипит под валенками. Старческий голос – сердитый, тревожный. И длинная жердь – вот она! – тычется в руки, шлепает по воде…
– Та ну ж, чепляйся, хлопче… ну! Учепывсь?
Кто-то выволакивает Алякринского на твердый лед. И замертво, обессиленный, валится он к ногам старика. И тот волоком тащит его к избе, к теплу, к жизни… Бормочет ворчливо, сумрачно:
– Ось таке, кажу, дило, шо сказывсь, як есть сказывсь народ! Тилипаются, бисовы дети, тилипаются… Дэ коммунисты, дэ стрикулисты, от то ж воюють, то ж лютують… Скорийше б побилы друг дружку – – так тишенько-тихо, гарнэсенько стало б на земли…
На кордоне
– Ой, лышечко! – испуганно воскликнула Ксана, увидев Алякринского, мокрого, гремящего каляным от мороза полушубком. – Та дэ ж ты його, тату, найшов? Ой, лышечко!
– Та шо ты разгукалась, матери твоей бис! – грозно заорал дед Еремка. – Нэ бачишь – змэрзлась людына, а вона – дэ, дэ! Рубаху давай, бисова баба… Свиту сухую… Мабуть, отживеет хлопец-то.
Порылся в печурке, звякнул бутылкой. Мутного самогону нацедил в толстый граненый стаканчик.
– Ну-ка, – приговаривал, совал в рот Алякринскому. – Ну-ка, хлопче…
Стуча зубами о край стакана, Алякринский пил вонючую горькую жидкость. С наслаждением ощущал, как дивная теплота растекалась, бежала по телу.
Ксана сухую одёжу принесла.
– Та видкиля ж вин свалывсь? – нагнулась над лавкой, где лежал Алякринский. – Ой, маты пречиста!
– Иди, иди, – замахал на нее дед. – И без тоби справимось. Собери там чогось повечерять….
Стянул мокрое, помог переодеться. Полушубок, рубаху, штаны – всё отжал насухо, кинул на жаркую печь. Возясь с одёжей, в кармане полушубка нащупал наган. Вынул, оглядел, перекрутил барабан: пустой. Подал Алякринскому.
– Заховай, – сказал. – Нэ дуже вона пидмогла тоби, цея дурна цяцка.
– Спасибо, – прошептал Алякринский.
– Ничого нэ стоит, хлопче. Шо ж мы – чи нехристи яки? Утопае людына – як нэ подсобиты? Оно, кажу, – хитренько усмехнулся дед, – иньшу людыну, кажу, не то – спасать, пидтовкнуть в бучило не худо б… Сам-то ты чей? Яких краин?
– Из города… Крутогорский.
«Кто в этой хате? Друзья? Враги? И кем мне назваться? Ах, этот револьвер…»
– 3 комыссарив, значит? Ну ты ж, хлопче, комыссарьство свое у карман поглубже заховай. Я у тоби пытать нычого не буду. По мне ты хошь сам раскомыссарь будь – мэнэ до цего дила нэма. Тилькы, кажу, як пообсохнешь да обогреешься – покажу я тоби стежку у лесе, и тикай ты по ней, божье дитя, на станцию…
Вошла Ксана, поставила на стол еду. Странно, весь день не ел, а есть не хотелось.
– Поснидай, поснидай! – приказал дед.
Алякринский поел без охоты.
За окном зашуршало что-то, чей-то далекий крик словно бы послышался. Ксана насторожилась, вскочила, приникла к серебристо-черному, разузоренному морозом окошку.
– Ни, – сказал дед, – то витер… Ложись, дурында. Не прискаче твой ныне, не жди… Чула, яка у Бирючьей балки пальба була? То ж не иначе з чекистами воювалы. Розумиешь?
Анархист
К утру улеглась метель.
На дворе было тихо. Ласково, желтовато сквозь черные ветки деревьев мерцала луна. И никак, ну никак в такой тишине, в такой умиротворенной благодати не верилось, что вчера под этим же кротким небом, в этой голубовато-серебристой красоте – буран ревел, хлопали выстрелы, рвались гранаты, текла кровь.
– Ось тоби тропка, – сказал дед, отойдя шагов триста от кордона, – по ней держись. Замело маленько, ну нычого: она так всё по-над балочкой и пийдэ. Верстив с пяток отшагаешь лесом, то як выйдешь на леваду – тут тоби и станция. Само бильше – з верту. Там побачищь – паровикш шумлять, дым… Ну, айда, с богом!
– Слушай, дидусь, – сказал Алякринский. – Вот вытащил ты меня, от смерти спас, обогрел, накормил – спасибо тебе. На всю жизнь не забуду. Но объясни ты мне, пожалуйста, вот что. У дочки твоей, догадываюсь, дружок, из распоповцев – ты ж сам насчет боя у Бирючьей балки помянул. По нагану верно угадал – комиссар я. Так ты-то, что за удивительный ты человек?
Чудным лешим стоял дед Еремка, обеими руками опершись на длинную суковатую палку. Задрав бороду, не мигая, задумчиво глядел на вынырнувшую из-за облачка луну.
– От то ж, комыссарь, кажуть люди, бо як убывав Каин брата своего Авеля, так той злодий убивец, на мисяце отпечатався… Як по науке – чи то правда, чи так, побрехенька?
И, не дождавшись ответа:
– Анархист я, хлопче, – сказал и, круто поворотясь, зашагал по целине напролом к кордону.
В Комарихе
Новый день свой Комариха начинала тревожно. Воем баб начинала, обмыванием убитых, привезенных из Бирючьей балки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
Так, утомленный до изнеможения тщетной, бессмысленной борьбой, отчаявшийся выбраться на твердый лед, какое-то время провел Алякринский, держась за край полыньи, как бы, в полусне, даже с закрытыми, кажется, глазами. С удивительной отчетливостью, с какой-то прямо-таки фотографической контрастностью изображения проплыли перед ним – одна за другой – картины из последних дней его жизни. Но странно: всё мысленно увиденное Алякринским в этот ничтожный десяток секунд никак не относилось к главному, важнейшему – к бандитской засаде, к нелепому бою в балке, к гибели товарищей, к роте, которая была разбита, разметана и, может быть, уничтожена начисто. Он лишь мельком подумал об этом, мысль, стремительно блеснув, так же стремительно потухла… Нет, самые что ни на есть мирные, самые светлые картины возникали в его воображении, и он радовался их миру, их свету… Вот мать показалась, стояла под тусклой электрической лампочкой, шила что-то или вязала (может быть, вот этот пестрый гарусный шарфик, который защищал его горло от жестких клешнятых пальцев мужика?), затем повернулась к нему: «Проснулся, Коленька?»… Илья с его искренним забавным ниспровержением всего и всех, с его доходящими до абсурда суждениями об искусстве… Занятные, занятные ребята эти художники! Ярко вспыхнула картина вечера в Хутемасе: трещотки, гребешки, синие чертики на щеках, частушки про Сезанна… Что еще? Ах, да… Неожиданно пришел Розенкрейц с этой… как ее… с Капитолиной, кажется… с такой дебелой, золотокоронной, такой нелепой в кругу художников. Что она им? Что они ей? Да она и в самом деле заскучала, зевнула раз, другой, глянула на часики и велела Лёвушке идти провожать ее, спасать от разбойников… Но что это такое знакомое мелькнуло в ее руке? А-а… часики! Золотые крохотные часики на длинной золотой цепочке, а на крышечке – эмаль: по синему фону летит крылатый щекастый Купидон. Так ведь – боже мой! – эта самая побрякушка была в куче сучковского золота, в ворохе дорогих блестяшек, небрежно, презрительно вываленных Розенкрейцем на газетный лист… И то, что безделка эта вдруг оказалась в руках Капитолины Шкуриной, обозначало… а-ах!
Сорвались одеревеневшие пальцы. С головой погрузился в черную глыбищу воды – почему-то беззвучно на этот раз. Вялая мысль: оглох, что ли? Вынырнул. Дыхнул со свистом.
В короткий миг взглядом обнял всю вселенную – землю, на которой жил, на которой вот умирает… Неисчислимые миры – там, в густой до черноты синеве – звезды, звезды…. И вон – одна, особенно яркая, смотрит на него, но как холодно, как безучастно.
Ну, руки! Спасайте! Спасайте!
Они отчаянно, вслепую ищут кромку льда и не находят…
– Эй, там! Чи живой, чи шо?
Тугой снег скрипит под валенками. Старческий голос – сердитый, тревожный. И длинная жердь – вот она! – тычется в руки, шлепает по воде…
– Та ну ж, чепляйся, хлопче… ну! Учепывсь?
Кто-то выволакивает Алякринского на твердый лед. И замертво, обессиленный, валится он к ногам старика. И тот волоком тащит его к избе, к теплу, к жизни… Бормочет ворчливо, сумрачно:
– Ось таке, кажу, дило, шо сказывсь, як есть сказывсь народ! Тилипаются, бисовы дети, тилипаются… Дэ коммунисты, дэ стрикулисты, от то ж воюють, то ж лютують… Скорийше б побилы друг дружку – – так тишенько-тихо, гарнэсенько стало б на земли…
На кордоне
– Ой, лышечко! – испуганно воскликнула Ксана, увидев Алякринского, мокрого, гремящего каляным от мороза полушубком. – Та дэ ж ты його, тату, найшов? Ой, лышечко!
– Та шо ты разгукалась, матери твоей бис! – грозно заорал дед Еремка. – Нэ бачишь – змэрзлась людына, а вона – дэ, дэ! Рубаху давай, бисова баба… Свиту сухую… Мабуть, отживеет хлопец-то.
Порылся в печурке, звякнул бутылкой. Мутного самогону нацедил в толстый граненый стаканчик.
– Ну-ка, – приговаривал, совал в рот Алякринскому. – Ну-ка, хлопче…
Стуча зубами о край стакана, Алякринский пил вонючую горькую жидкость. С наслаждением ощущал, как дивная теплота растекалась, бежала по телу.
Ксана сухую одёжу принесла.
– Та видкиля ж вин свалывсь? – нагнулась над лавкой, где лежал Алякринский. – Ой, маты пречиста!
– Иди, иди, – замахал на нее дед. – И без тоби справимось. Собери там чогось повечерять….
Стянул мокрое, помог переодеться. Полушубок, рубаху, штаны – всё отжал насухо, кинул на жаркую печь. Возясь с одёжей, в кармане полушубка нащупал наган. Вынул, оглядел, перекрутил барабан: пустой. Подал Алякринскому.
– Заховай, – сказал. – Нэ дуже вона пидмогла тоби, цея дурна цяцка.
– Спасибо, – прошептал Алякринский.
– Ничого нэ стоит, хлопче. Шо ж мы – чи нехристи яки? Утопае людына – як нэ подсобиты? Оно, кажу, – хитренько усмехнулся дед, – иньшу людыну, кажу, не то – спасать, пидтовкнуть в бучило не худо б… Сам-то ты чей? Яких краин?
– Из города… Крутогорский.
«Кто в этой хате? Друзья? Враги? И кем мне назваться? Ах, этот револьвер…»
– 3 комыссарив, значит? Ну ты ж, хлопче, комыссарьство свое у карман поглубже заховай. Я у тоби пытать нычого не буду. По мне ты хошь сам раскомыссарь будь – мэнэ до цего дила нэма. Тилькы, кажу, як пообсохнешь да обогреешься – покажу я тоби стежку у лесе, и тикай ты по ней, божье дитя, на станцию…
Вошла Ксана, поставила на стол еду. Странно, весь день не ел, а есть не хотелось.
– Поснидай, поснидай! – приказал дед.
Алякринский поел без охоты.
За окном зашуршало что-то, чей-то далекий крик словно бы послышался. Ксана насторожилась, вскочила, приникла к серебристо-черному, разузоренному морозом окошку.
– Ни, – сказал дед, – то витер… Ложись, дурында. Не прискаче твой ныне, не жди… Чула, яка у Бирючьей балки пальба була? То ж не иначе з чекистами воювалы. Розумиешь?
Анархист
К утру улеглась метель.
На дворе было тихо. Ласково, желтовато сквозь черные ветки деревьев мерцала луна. И никак, ну никак в такой тишине, в такой умиротворенной благодати не верилось, что вчера под этим же кротким небом, в этой голубовато-серебристой красоте – буран ревел, хлопали выстрелы, рвались гранаты, текла кровь.
– Ось тоби тропка, – сказал дед, отойдя шагов триста от кордона, – по ней держись. Замело маленько, ну нычого: она так всё по-над балочкой и пийдэ. Верстив с пяток отшагаешь лесом, то як выйдешь на леваду – тут тоби и станция. Само бильше – з верту. Там побачищь – паровикш шумлять, дым… Ну, айда, с богом!
– Слушай, дидусь, – сказал Алякринский. – Вот вытащил ты меня, от смерти спас, обогрел, накормил – спасибо тебе. На всю жизнь не забуду. Но объясни ты мне, пожалуйста, вот что. У дочки твоей, догадываюсь, дружок, из распоповцев – ты ж сам насчет боя у Бирючьей балки помянул. По нагану верно угадал – комиссар я. Так ты-то, что за удивительный ты человек?
Чудным лешим стоял дед Еремка, обеими руками опершись на длинную суковатую палку. Задрав бороду, не мигая, задумчиво глядел на вынырнувшую из-за облачка луну.
– От то ж, комыссарь, кажуть люди, бо як убывав Каин брата своего Авеля, так той злодий убивец, на мисяце отпечатався… Як по науке – чи то правда, чи так, побрехенька?
И, не дождавшись ответа:
– Анархист я, хлопче, – сказал и, круто поворотясь, зашагал по целине напролом к кордону.
В Комарихе
Новый день свой Комариха начинала тревожно. Воем баб начинала, обмыванием убитых, привезенных из Бирючьей балки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43