– без всякого почтения рявкнул голенастый черный громила, выделяющийся особенно среди десятка вошедших в хату, крепко навонявших овчиной мужиков. Он был брит, ряб, горожанин – одежей, кургузым пальтецом, лаковыми полусапожками да и говором – жестким, дребезжащим, так не похожим на мягкую музыку комарихинской полуукраинской речи.
– Да чтой-то вы, ребята, господь с вами! – попятилась нянечка в испуге. – Какой такой комбед?
«Каторжник! Каторжник! – вертелось у ней в голове. – Убьет ведь… Сколько небось душ на своем веку загубил…»
– Ну? – еще страшней гаркнул громила. – Куда, чертова ведьма, комбеда заховала?
Он ведь и верно был каторжник. С год назад лишь объявился в Комарихе, а то лет десять отсиживал за душегубство. Конец ли отсидке его пришел или бежал, непутевый, – про то едва ли кто знал из сельчан.
– Стой, стой, Римша, – сказал Охрим. – То ж ты бабусю нашу в отделку застращав… Тут таке дило, Максимовна, – оборотился он к нянечке. – Шишлянникова Коську шукаемо – трошки з ним покалякать треба… Ось, кажуть, к тоби заскочив. Будь ласка, видчини нам камору, побачимо, щось там е… А ты, Панас, пид печью пошуруй ухватом – мабуть вин там заховавсь…
Ни в чулане, ни под печкой, конечно, ничего не нашли. Громила же каторжник Римша тем временем и на потолок слазил. Чертыхаясь, стоял у двери, обчищая вымазанные мелом и паутиной пальтецо. «Вот сволочь, – бурчал, – как провалился!»
– Що ж, хлопьята, – сказал Охрим, – пийшлы, видно, видселя… Ще трохи у школи пошукаемо. Воны ж с учителем таки друзьяки булы… Ну, звиняй, Максимовна, шо взбулгачилы, таке, бачишь, дило…
Анатолий Федорыч подает знак
Примечательно, что добрых четверть часа протолкавшись в нянечкиной хатенке, ища комбеда, заглядывая и туда и сюда, на Анатолия Федорыча мужики ни самого малого внимания не обратили. Словно и не было тут его вовсе, словно пустым местом он им представился. Это его несколько озадачило и даже, кажется, чуть ли не обидело.
И если днем раньше он только этого именно и желал, чтоб не заметили, то сейчас, наоборот, как-то вдруг захотелось объявить о себе, влиться в гремящий поток того, что зачиналось здесь, на окровавленном снегу комарихинской улицы.
Мужики, толпясь, выходили из хаты. Один Римша задержался, чистил пальтецо.
Соколов глядел на него неотрывно. Покончив с чисткой, и Римша взглянул на Анатолия Федорыча. Какая-то искорка любопытства на мгновенье мелькнула в бесцветных, шалых глазах каторжника. Нянечка в чуланчике охала, звенела стеклянной посудой, ведром, наводила порядок после обыска.
«Ну-ну, с богом! – сказал себе Анатолий Федорыч. – Кажется, пробил час…»
Римша уже за дверную скобу взялся.
– Кха-кха! – покашлял значительно Соколов.
Обернулся Римша.
Кивком головы, глазами указал ему Анатолий Федорыч на крышку подполья.
И горькая участь товарища Шишлянникова была решена.
Жить надо!
Отпускные деньки просвистели как ветер.
Ну погулял. Ну попьянствовал. Очень даже. Пожалуй, даже и чересчур. Хмельная дурь кружила, мутила башку. И что затевал сделать дома – ничего не сделано. Все как есть оказалось на донышке мутного граненого стакана.
Просвистели деньки.
Время ворочаться в полк, два дня осталось. Что за два дня сделаешь?
И вот – родитель преставился.
Близко к рассвету улетела родительская душка из немощного тела. А в обедах мужики власть побили.
Но Иван ничего про то не ведал. Он гроб мастерил.
Шоркал рубанок, ветер шуршал, гулял по крыше сарая. Дырявая была – одни прорехи. В них – серое, скучное небо. Лебяжий пух редких еще, ленивых снежинок. Но гудела, гудела далеко в степи приближающаяся пурга. Длинные, волоклись вялые мысли: вот завтра… вот завтра уедет, забудется все, пойдет служба.
А тут – дома – останется что?
Мать воет, жена воет, пищат ребятишки.
Эх!..
Шоркает рубанок. Ветер шуршит. Желтая сосновая стружка завивается золотыми кудрями. Снег повалил гуще, спорее. Весело запахла отсыревшая стружка…
В порядок, в строй мало-помалу становились мысли. Главная из них была: жить надо. Что напаскудил, прогулял, пропьянствовал – все забыть, все похерить. Родителя все равно не подымешь. Телкой Попешко хай подавится, сволочь.
Жить же надо.
Вот похоронит батьку – и в полк.
А чтоб жинка с деточками не сгибла, придется до власти идти. С поклоном. Подсоблят, надо думать. Уважат. Красный орден на банте – це як? Так соби, пустяшна блескушка, чи шо?
Жить надо!
Вот отвоюемся – и все на билом свите станет по своим местам. Земли много, успевай пахать.
Хорошо пахнет сосновая стружка. От ветра, от снега вольготно, просторно дышать.
Последний гвоздь вогнал Иван в родительский гроб, последний раз шоркнул рубанком по крышке, когда на улице где-то захлопали выстрелы, галки загалдели тревожно, конский топ и крики вспугнули тишину. Бледная, испуганная прибежала жинка.
И только тут лишь узнал Иван Распопов, что творится на селе.
Где Москва! Где Ленин!
Полюшка-черничка, косорученька, жужжит, жужжит над покойником. Темные, смутные словеса заупокойных псалмов как растревоженные сонные осенние пчелы.
Мысли Ивановы уже не волокутся, как давеча, под сараем, – стремительно мчатся в дикой скачке.
Вот воюет он, Иван Распопов, красный боец, третий год воюет за Советскую власть. Жизни не щадя, крепко веруя, что бьется за великую правду.
Но что она – эта правда?
Москва. Ленин. Совет Народных Комиссаров.
На походе пели с присвистом, с гиком:
Так за Совет Народных Комиссаров
Мы грянем громкое «ура»!
Когда перед строем сам комдив прикалывал боевой орден к Ивановой гимнастерке и говорил речь, а музыка полковая гудела в трубы и били барабаны, – все то же маячило в уме: Москва, Ленин, Мировая Революция.
Долго, долго не бывал дома. И вот наконец попал на родную, как говорится, пепелищу. В Комариху в разлюбезную.
И что же? Что нашел?
Где Ленин? Где Мировая Революция? Где правда? Нычого нэма. Один Попешко, царь и бог, хай ему бис, распросукиному сыну…
Жужжит, жужжит Полюшка-косорученька. Гаснет короткий зимний денек.
Собрание
Пересчитали мужики побитых, оказалось девять душ. Кривой Охримчик сказал:
– Заховаты треба. Крещеные все ж таки.
Велел рыть могилу. И чтоб всем – в обязательном порядке – на собрание.
Собрались, как и прежде, в сельсовете. Расселись, закурили. Срамно выругавшись, Римша полез было рвать со стены портреты, но кривой не дал.
– Ось ты ж, бачу, и дурень! – сказал с досадой. – Таки важнеющи господа, хай соби висять… Чи тоби Карла Маркса соли пид хвист насыпав? Чи шо? Нам Попешкин з коммунистамы поперек глотки сталы, ось об чем треба обмозговаты…
– Правильно, дядька Охрим!
– У самую точку! – загалдели мужики.
– Так шо ж зараз робыть будемо? – спросил Кривой.
Закряхтели, засопели мужики. «Шо робыть… О-хо-хо…» Синей тучей клубился махорочный дым. «Шо робыть!»
– Эх вы, работнички всемирные! – захохотал Римша. – Поджали хвосты-то? Молчите? Ну, так и быть, скажу, чего будем. Пить будем и гулять будем, а смерть придет – помирать будем! Вот такая наша, мужики, плацформа на текущий момент…
Зашевелились, зашумели, загоготали.
– Ну, Римша!
– Ось каторжный!
– Ему зараз тильки пить да гулять…
– Хо-хо!
– Га-га-га!
– Цыцте! – крикнул Охрим. – Да цыцте же! Бачу на вас – як хлопьята малые… То ж время найшлы – шутковаты!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
– Да чтой-то вы, ребята, господь с вами! – попятилась нянечка в испуге. – Какой такой комбед?
«Каторжник! Каторжник! – вертелось у ней в голове. – Убьет ведь… Сколько небось душ на своем веку загубил…»
– Ну? – еще страшней гаркнул громила. – Куда, чертова ведьма, комбеда заховала?
Он ведь и верно был каторжник. С год назад лишь объявился в Комарихе, а то лет десять отсиживал за душегубство. Конец ли отсидке его пришел или бежал, непутевый, – про то едва ли кто знал из сельчан.
– Стой, стой, Римша, – сказал Охрим. – То ж ты бабусю нашу в отделку застращав… Тут таке дило, Максимовна, – оборотился он к нянечке. – Шишлянникова Коську шукаемо – трошки з ним покалякать треба… Ось, кажуть, к тоби заскочив. Будь ласка, видчини нам камору, побачимо, щось там е… А ты, Панас, пид печью пошуруй ухватом – мабуть вин там заховавсь…
Ни в чулане, ни под печкой, конечно, ничего не нашли. Громила же каторжник Римша тем временем и на потолок слазил. Чертыхаясь, стоял у двери, обчищая вымазанные мелом и паутиной пальтецо. «Вот сволочь, – бурчал, – как провалился!»
– Що ж, хлопьята, – сказал Охрим, – пийшлы, видно, видселя… Ще трохи у школи пошукаемо. Воны ж с учителем таки друзьяки булы… Ну, звиняй, Максимовна, шо взбулгачилы, таке, бачишь, дило…
Анатолий Федорыч подает знак
Примечательно, что добрых четверть часа протолкавшись в нянечкиной хатенке, ища комбеда, заглядывая и туда и сюда, на Анатолия Федорыча мужики ни самого малого внимания не обратили. Словно и не было тут его вовсе, словно пустым местом он им представился. Это его несколько озадачило и даже, кажется, чуть ли не обидело.
И если днем раньше он только этого именно и желал, чтоб не заметили, то сейчас, наоборот, как-то вдруг захотелось объявить о себе, влиться в гремящий поток того, что зачиналось здесь, на окровавленном снегу комарихинской улицы.
Мужики, толпясь, выходили из хаты. Один Римша задержался, чистил пальтецо.
Соколов глядел на него неотрывно. Покончив с чисткой, и Римша взглянул на Анатолия Федорыча. Какая-то искорка любопытства на мгновенье мелькнула в бесцветных, шалых глазах каторжника. Нянечка в чуланчике охала, звенела стеклянной посудой, ведром, наводила порядок после обыска.
«Ну-ну, с богом! – сказал себе Анатолий Федорыч. – Кажется, пробил час…»
Римша уже за дверную скобу взялся.
– Кха-кха! – покашлял значительно Соколов.
Обернулся Римша.
Кивком головы, глазами указал ему Анатолий Федорыч на крышку подполья.
И горькая участь товарища Шишлянникова была решена.
Жить надо!
Отпускные деньки просвистели как ветер.
Ну погулял. Ну попьянствовал. Очень даже. Пожалуй, даже и чересчур. Хмельная дурь кружила, мутила башку. И что затевал сделать дома – ничего не сделано. Все как есть оказалось на донышке мутного граненого стакана.
Просвистели деньки.
Время ворочаться в полк, два дня осталось. Что за два дня сделаешь?
И вот – родитель преставился.
Близко к рассвету улетела родительская душка из немощного тела. А в обедах мужики власть побили.
Но Иван ничего про то не ведал. Он гроб мастерил.
Шоркал рубанок, ветер шуршал, гулял по крыше сарая. Дырявая была – одни прорехи. В них – серое, скучное небо. Лебяжий пух редких еще, ленивых снежинок. Но гудела, гудела далеко в степи приближающаяся пурга. Длинные, волоклись вялые мысли: вот завтра… вот завтра уедет, забудется все, пойдет служба.
А тут – дома – останется что?
Мать воет, жена воет, пищат ребятишки.
Эх!..
Шоркает рубанок. Ветер шуршит. Желтая сосновая стружка завивается золотыми кудрями. Снег повалил гуще, спорее. Весело запахла отсыревшая стружка…
В порядок, в строй мало-помалу становились мысли. Главная из них была: жить надо. Что напаскудил, прогулял, пропьянствовал – все забыть, все похерить. Родителя все равно не подымешь. Телкой Попешко хай подавится, сволочь.
Жить же надо.
Вот похоронит батьку – и в полк.
А чтоб жинка с деточками не сгибла, придется до власти идти. С поклоном. Подсоблят, надо думать. Уважат. Красный орден на банте – це як? Так соби, пустяшна блескушка, чи шо?
Жить надо!
Вот отвоюемся – и все на билом свите станет по своим местам. Земли много, успевай пахать.
Хорошо пахнет сосновая стружка. От ветра, от снега вольготно, просторно дышать.
Последний гвоздь вогнал Иван в родительский гроб, последний раз шоркнул рубанком по крышке, когда на улице где-то захлопали выстрелы, галки загалдели тревожно, конский топ и крики вспугнули тишину. Бледная, испуганная прибежала жинка.
И только тут лишь узнал Иван Распопов, что творится на селе.
Где Москва! Где Ленин!
Полюшка-черничка, косорученька, жужжит, жужжит над покойником. Темные, смутные словеса заупокойных псалмов как растревоженные сонные осенние пчелы.
Мысли Ивановы уже не волокутся, как давеча, под сараем, – стремительно мчатся в дикой скачке.
Вот воюет он, Иван Распопов, красный боец, третий год воюет за Советскую власть. Жизни не щадя, крепко веруя, что бьется за великую правду.
Но что она – эта правда?
Москва. Ленин. Совет Народных Комиссаров.
На походе пели с присвистом, с гиком:
Так за Совет Народных Комиссаров
Мы грянем громкое «ура»!
Когда перед строем сам комдив прикалывал боевой орден к Ивановой гимнастерке и говорил речь, а музыка полковая гудела в трубы и били барабаны, – все то же маячило в уме: Москва, Ленин, Мировая Революция.
Долго, долго не бывал дома. И вот наконец попал на родную, как говорится, пепелищу. В Комариху в разлюбезную.
И что же? Что нашел?
Где Ленин? Где Мировая Революция? Где правда? Нычого нэма. Один Попешко, царь и бог, хай ему бис, распросукиному сыну…
Жужжит, жужжит Полюшка-косорученька. Гаснет короткий зимний денек.
Собрание
Пересчитали мужики побитых, оказалось девять душ. Кривой Охримчик сказал:
– Заховаты треба. Крещеные все ж таки.
Велел рыть могилу. И чтоб всем – в обязательном порядке – на собрание.
Собрались, как и прежде, в сельсовете. Расселись, закурили. Срамно выругавшись, Римша полез было рвать со стены портреты, но кривой не дал.
– Ось ты ж, бачу, и дурень! – сказал с досадой. – Таки важнеющи господа, хай соби висять… Чи тоби Карла Маркса соли пид хвист насыпав? Чи шо? Нам Попешкин з коммунистамы поперек глотки сталы, ось об чем треба обмозговаты…
– Правильно, дядька Охрим!
– У самую точку! – загалдели мужики.
– Так шо ж зараз робыть будемо? – спросил Кривой.
Закряхтели, засопели мужики. «Шо робыть… О-хо-хо…» Синей тучей клубился махорочный дым. «Шо робыть!»
– Эх вы, работнички всемирные! – захохотал Римша. – Поджали хвосты-то? Молчите? Ну, так и быть, скажу, чего будем. Пить будем и гулять будем, а смерть придет – помирать будем! Вот такая наша, мужики, плацформа на текущий момент…
Зашевелились, зашумели, загоготали.
– Ну, Римша!
– Ось каторжный!
– Ему зараз тильки пить да гулять…
– Хо-хо!
– Га-га-га!
– Цыцте! – крикнул Охрим. – Да цыцте же! Бачу на вас – як хлопьята малые… То ж время найшлы – шутковаты!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43