Ему неловко было глядеть в огромные глаза изголодавшихся детей Ангутны, видеть их вспухшие животы. Он с жалостью относился к людям, пострадавшим в эту зиму от голода. Но чем он мог помочь? Хранившееся на складе продовольствие принадлежало не ему. Хозяином была нанявшая его компания, и он не мог отдать ни фунта муки, не получив взамен меха.
Ангутна встретил гостя улыбкой, еще больше натянувшей кожу, которая и так уже плотно обтягивала его широкоскулое лицо. Ибо и в горе человек должен достойно приветствовать гостя в своем доме. Но песец повел себя иначе. Может, он учуял запах смерти, что источали руки скупщика, через которые прошло столько шкур его собратьев. Он отполз в сторону, насколько позволяла привязь, и застыл у стены иглу, сжавшись, как кошка, столкнувшаяся нос к носу с гончей.
Белый человек заговорил о том, какие трудные времена настали для родичей Ангутны, о том, что песцы попадаются редко, а оленей совсем не стало. Потом он обернулся и кивнул на Кипмика.
– У тебя тут хороший песец. Никогда не видел лучше. Если ты продашь его мне, я смогу заплатить за него… целых три мешка муки и, думаю, еще десять, нет – пятнадцать фунтов жира.
Ангутна все еще улыбался, но неизвестно, какие мысли проносились у него в голове, спрятанные за непроницаемым выражением лица. Он не стал прямо отвечать белому человеку и перевел разговор на пустяки, внутренне борясь с собой: пища… довольно пищи, чтобы жена и дети прожили до весны. Может быть, он даже верил, что принесенная белым человеком сказочная надежда была делом Помогающего Духа. Кто знает, о чем он думал тогда…
Скупщик благоразумно не стал больше возвращаться к разговору о Кипмике, но, выйдя наружу к ожидающим его нартам, приказал своему помощнику-эскимосу отнести маленький мешочек муки в иглу Ангутны. А потом вернулся на факторию в устье Тюленьей реки.
Вечером того дня Эпитна разожгла костерок из ивовых прутьев у входа в лаз иглу и поела вместе с детьми пресного хлеба, испеченного из муки, смешанной с водой. Она принесла лепешку и Ангутне, все так же неподвижно сидящему на лежанке, но он не стал есть, а вместо этого кинул лепешку песцу. Кипмик мгновенно проглотил хлеб, потому что тоже давно голодал. Потом Ангутна сказал как бы про себя:
– Значит, так должно быть.
Эпитна поняла. Женщина распустила волосы, и они закрыли ей лицо. Едкий дым от костра окутывал четыре сидящие на лежанке фигуры. Маленькие язычки пламени почти не давали света, и Ангутна едва мог различить движения своих рук, но его пальцам не нужен был свет, они на ощупь плели Петлю Освобождения.
Когда черный плетеный шнур лег ему на колени, Ангутна отвязал Кипмика. Песец – снова свободный – подскочил к высокой ступеньке лежанки и положил передние лапы человеку на грудь. Его черные глаза смотрели прямо в глаза человека с выражением, похожим на удивление, потому что прежде песец никогда не видел в них слез. Кипмик не шевельнулся, когда петля легла ему на шею. Не рванулся он и когда Ангутна заговорил:
– Теперь, Щеночек, время пришло. Ты отправишься на равнины, где нас ждут олени.
И Кипмик перешел в ту страну, откуда нет возврата.
На следующее утро, когда скупщик открыл дверь своего дома, то обнаружил подвешенную к стропилам крыльца странной волосяной петлей замерзшую шкуру песца. Она покачивалась и поворачивалась на ветру. Скупщик пришел в восторг, но все же ему было не по себе. Он достаточно долго прожил в этих краях, чтобы немного разбираться в жизни эскимосов. Тут же он приказал помощнику погрузить обещанное продовольствие на нарты и отвезти его в иглу Ангутны.
Плату приняла Эпитна. Ангутна не мог сделать этого, потому что Петля Освобождения туго стянула ему горло. Он ушел, чтобы вновь воссоединиться с тем, кого потерял.
Его могилу и сейчас можно найти на берегу Тюленьей реки. Это всего лишь невысокий серый каменный холмик с полуистлевшими орудиями охоты, разбросанными среди немых камней. Под ними лежит Ангутна, а подле него – песец, когда-то живший среди людей.
Соединенные по-прежнему вместе.
Женщина и волк
Люди построили небольшое иглу и ушли на запад. С горестным плачем они покинули насиженные места. Они забрали все, в иглу остался один старик. Люди взяли с собой и лайку Арнук, как того пожелал старик, ибо Арнук была последним подарком, который он мог сделать сыну и внуку, всей своей семье и людям своего племени.
То было тяжелое время – нескончаемые голодные предвесенние месяцы. В становище не смолкал плач детей, слишком маленьких, чтобы знать, что муки голода надо переносить молча. В становище уже умирали. Но не люди, а те, без кого они не могли выжить. Умирали собаки, одна за другой, и каждая уносила с собой надежды людей на будущее.
И хотя пришло суровое время, никто ни единым словом не попрекнул семью старика за пищу, оставленную, чтобы поддержать силы его бесполезного и немощного тела. Мактук, его сын, делил собственную скудную еду поровну между престарелым отцом и голодным сыном, носившими то же имя, которое связывало всех троих воедино. Но в один апрельский день старик медленно поднялся со своей лежанки и пристально всмотрелся в лицо спящего внука. И тогда он произнес слова великой любви и еще более великого мужества, родившиеся в самых глубинах его души:
– Я знаю сердцем, – сказал он, – что олени ждут вас у Западных озер, а я останусь здесь. Вы должны взять Арнук с собой как память обо мне на все те годы, которые пройдут без меня.
У старика были свои права, и это было последним его правом. Утром люди ушли, а бежавшая за нартами молодого Мактука Арнук все рвалась с привязи и оборачивалась назад, вглядываясь в небольшой белый холм, возвышавшийся над снежными гребнями.
Миновало уже две зимы с той поры, как родилась Арнук, но она была девятым щенком в помете, и еды ей выпадало мало. Если бы старик не взял ее к себе и не выкормил с рук, она умерла бы, прежде чем начала по-настоящему жить. Благодаря ему она дождалась тепла и узнала радость долгих дней, возясь и играя с другими подросшими щенками на берегу большой реки, где располагалось летнее становище. Утомившись, она шла к крытой кожей палатке и тыкалась носом в колени старика до тех пор, пока он не открывал глаза и не начинал улыбаться, глядя на нее.
Так она и выросла. Люди смотрели на нее с восхищением – она превратилась в прекрасную лайку, большую и сильную, по статям превосходящую всех остальных собак становища. Мактук-старший нарек ее тем именем, которое она носила: Арнук, Женщина, ибо в последние дни его осени она заменяла ему жену и дочь.
И поскольку нет смерти там, где зарождается жизнь, старый Мактук решил в злую зимнюю долгую ночь, что собака его должна понести, хотя голод уже душил становище. Арнук стала хранительницей той жизненной силы, которая перейдет к людям в последующие годы. И когда старый Мактук почувствовал толчки новой пробуждающейся жизни во чреве Женщины, в его душе поселилось умиротворение.
Голод с каждым днем свирепствовал все сильнее. Старые собаки умерли первыми, затем все братья и сестры Арнук беззвучно застыли на снегу. Но сила Арнук была велика, и люди, когда им выпадал жалкий огрызок кости или лоскуток кожи, старались делиться с ней, помня, что в ее чреве зреет надежда на будущее.
Так обстояли дела, когда люди оставили за спиной небольшое иглу и двинулись на запад, из последних сил волоча за собой нарты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79