Наши вылазки завершались в закрытой бухте, где была уже упоминавшаяся рифовая плита, богатая многоцветьем животной и растительной жизни, к которой я относился уже без прежнего благоговения, теперь я играл и плескался в свое удовольствие под умиротворенным оком бабушки и ее вдовствующих подруг. Как сейчас вижу эту странную группу: три старые женщины в темпой одежде сидят на фоне серой скалы, разматывая и перематывая шерсть; эти фигуры с их неуместной мифологической аллюзией плохо вписываются в однообразное и вместе с тем восхитительное течение дней, чья монотонность нарушается лишь в воскресенье утренней серенадой, которую устраивают волынщики в виде прелюдии к вечернему концерту; и тут мы вступаем в область празднеств и фарандол, без описания которых я вполне бы мог обойтись и даже бы наверняка обошелся, если б не участие в них моей бабушки. Бабушка так тесно связана с моим повествованием, что я могу позволить себе, рассказать немного
о ней и о той радости, которую доставляли ей воскресенья. Она предстанет здесь в неожиданном свете, и вы наверняка удивитесь, как, впрочем, удивлялся и я.
Итак, по мере того как идет за неделей неделя, бабушка все меньше боится солнца и моря. Мне кажется, что она позабыла о всех своих бедах, потому что в этом краю стойких традиций все больше позволяет себе от традиций отступать. Теперь она уже не носит во всех случаях жизни полное траурное облачение, включающее, в частности, монументальную шляпу с длинной дымчатой вуалью, иод которой она поначалу пряталась даже на пляже и которая вкупе с черным платьем и многочисленными платками, защищающими от солнца, придавала ей причудливый вид, что-то среднее между огородным пугалом и богиней загробного мира из греческой трагедии, что, как вы помните, произвело сильное впечатление на Андре. Теперь вуали сброшены, а на воскресных празднествах мы увидим ее даже в светло-сером платье с рукавами чуть ниже локтя, что, по контрасту, выглядит верхом вольности, во всяком случае, ей самой представляется чем-то в высшей степени дерзким и может быть оправдано только тем, что мы находимся в далекой заброшенной провинции, где царят экзотические нравы.
— Все думаю, что сказала бы Люсиль, предстань я перед ней в этом виде, — призналась она мне в то утро,, когда решилась на этот шаг, и добавила, глядя растерянно в зеркало: — Но мы ведь в Бретани.
Да, мы в Бретани, среди высоких трепещущих чепцов, кружевных корсажей, пышных передников, бархатных юбок, и даже Андре, обычно такой грязный, весь пропитанный смешанным запахом прогорклого масла и рыбы, даже он в этот день был умытым, с волосами, щедро смазанными помадой, как у нашего парижского соседа-приказчика, над которым так потешалась Люсиль, и одетым в традиционный детский костюм: маленький жилет поверх белой рубашки с жабо и длинные брюки. Я тоже был облачен в парадную одежду маленького парижанина (но как же бедно она здесь выглядела!) и занял рядом с ним место в кортеже мальчишек, сопровождавших процессию волынщиков от церковной площади к берегу моря. Оттуда все отправились на луг, где музыканты, взобравшись на помост, заиграли национальные танцы, следующие друг за другом ночти без передышки, у которых довольно бедный мелодический рисунок, но завораживающий своей
неотвязностью ритм; гавоты и жабадао прерываются короткими возлияниями, отчего щеки у музыкантов все больше наливаются румянцем, а легкие словно обретают новую силу, и они еще яростнее раздувают мешки волынок. В Париже бабушка наверняка сочла бы эту веселую и пьяную гульбу если не непристойной, то уж, во всяком случае, совершенно несовместимой с ее достоинством почтенной вдовы, но здесь-то ведь мы далеко от Парижа, мы в Бретани, среди пестрой толпы рыбаков и крестьян, явившихся сюда целыми семьями, и под ногами у нас снуют сорванцы и собаки, и с каждым часом все больше становится пьяных, а волынщики, чьи щеки уже пылают теперь пурпурным пламенем, по-прежнему что есть силы дуют в свои волынки, не оставляя танцоров ни на минуту в покое, ибо музыка эта, гнусавая и назойливая, заразительна, как болезнь; тут нельзя было увидеть замысловатых акробатических прыжков, какие выделывают сейчас в ансамблях народного танца, нет, просто то здесь, то там на лугу вдруг кто-то начнет, словно в трансе, подпрыгивать на мосте и мгновенно заражает соседей: рука тянется, чтобы схватить наугад любую оказавшуюся поблизости руку, и пара покачивается, идет с притопом, вприпрыжку, бочком, раз, два, три, руки вскидываются на высоту плеч, раз, два, три, образуется цепочка, она все длинней и длинней, она струится и вьется, она сворачивается в кольцо, окружая, сжимая тех, кто еще не танцует; пьянщцы бьются, машут руками, как утопающие, и, еле вынырнув, спасаются где-то в хвосте этой гибкой змеи, но и там ежеминутно вступают в танец все новые и новые танцоры. Эта вакханалия, совершенно лишенная буйства и даже, напротив, отмоченная печатью степенности, что связано, скорее всего, с незыблемым ритмом и с боязнью танцоров сбиться с ноги, вызвала у бабушки живой интерес, если не сказать больше. Она похвалила своим приятельницам благопристойный характер празднества, и обе горячо поддержали ее; ее нисколько не раздражали пьяницы, и она благодушно наблюдала за их мучительными усилиями сохранить равновесие; вскоре, захваченная танцем, она уже отбивала ногою такт. Я не узнавал своей бабушки, а уж потом и вовсе был удивлен. Склонен думать, что в этот день на лугу играли заколдованные свирели и волынки, потому что, могу поклясться, мы ничего не пили, если не считать жалкого стаканчика сидра. И вот, когда мимо проплывает цепочка танцующих, которая заканчивается
чьей-то исполненной мольбы рукой, вдова госпожа Амбо-ле встает, мгновение колеблется, говорит, обращаясь к двум другим вдовам:
— А не попробовать ли, старушки, и нам?
И, не дожидаясь ответа, мизинцем ухватывается за цепочку и увлекает за собой самых почтенных курортниц Карнака!
Вы не поверите своим глазам, да и я тоже. Передо мною была та самая троица вдов, которые сидели всегда в шляпках у прибрежных скал и, неутомимо работая спицами, обсуждали несчастную свою судьбу. Теперь они бодро подпрыгивали, с увлечением вскидывали ладони к плечам своих легкомысленных платьев, раскачивались и кружились вместе с толпой, и делали это, черт побери, весьма складно! Моя бабушка словно сбросила годы, ноги ео обретают былую силу и ловкость. Седая прядь, выбившись из шиньона, подпрыгивает на лбу в ритме танца. Бабушкины глаза сверкают от удовольствия, я бы даже сказал — от счастья, словно здесь, в праздничной суматохе, среди этого древнего, как бы отрезанного от нашего века народа, под небом, где от порывов своенравного ветра еще больше кружится голова, бабушка вдруг получила возможность забыть все горести жизни и снова стать ненадолго той девушкой, которой она когда-то непостижимым образом была... Она вскоре вернулась, села, немного Запыхавшись, на свое место, и обе вдовы, чьи танцевальные па — говорю это с некоторой долей семейной гордости — были более неуклюжими, вернулись следом за ней; с удовлетворением глядя на струящиеся извивы гавота, бабушка заявила:
— Мы еще молодым не уступим.
Дамы горячо ее поддержали, и на этом все кончилось.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97