.. Теперь, - сказала Диотима, - постарайся слушать меня как можно
внимательнее.
Кто, наставляемый на пути любви, будет в правильном порядке созерцать
прекрасное, тот, достигнув конца этого пути, вдруг увидит нечто удивительно
прекрасное по природе, то самое, Сократ, ради чего и были предприняты все
предшествующие труды, - нечто, во-первых, вечное, то есть не знающее ни
рождения, ни гибели, ни роста, ни оскудения, а во-вторых, не в чем-то
прекрасное, а в чем-то безобразное, не когда-то, где-то, для кого-то и
сравнительно с чем-то прекрасное, а в другое время, в другом месте, для
другого и сравнительно с другим безобразное. Прекрасное это предстанет ему не
в виде какого-то лица, рук или иной части тела, не в виде какой-то речи или
знания, не в чем-то другом, будь то животное, Земля, небо или еще что-нибудь,
а само по себе, всегда в самом себе единообразное; все же другие
разновидности прекрасного причастны к нему таким образом, что они возникают и
гибнут, а его не становится ни больше ни меньше, и никаких воздействий оно не
испытывает. И тот, кто благодаря правильной любви к юношам поднялся над
отдельными разновидностями прекрасного и начал постигать самое прекрасное,
тот, пожалуй, почти у цели.
Вот каким путем нужно идти в любви - самому или под чьим-либо руководством:
начав с отдельных проявлений прекрасного, надо все время, словно бы по
ступенькам, подниматься ради самого прекрасного вверх - от одного прекрасного
тела к двум, от двух - ко всем, а затем от прекрасных тел к прекрасным
нравам, а от прекрасных нравов к прекрасным учениям, пока не поднимешься от
этих учений к тому, которое и есть учение о самом прекрасном, и не познаешь
наконец, что же это - прекрасное. И в созерцании прекрасного самого по себе,
дорогой Сократ, - продолжала мантинеянка, - только и может жить человек, его
увидевший. Ведь увидев его, ты не сравнишь его ни со златотканой одеждой, ни
с красивыми мальчиками и юношами, при виде которых ты теперь приходишь в
восторг, и, как многие другие, кто любуется своими возлюбленными и не отходит
от них, согласился бы, если бы это было хоть сколько-нибудь возможно, не есть
и не пить, а только непрестанно глядеть на них и быть с ними. Так что же было
бы, - спросила она, - если бы кому-нибудь довелось увидеть прекрасное само по
себе прозрачным, чистым, беспримесным, не обремененным человеческой плотью,
красками и всяким другим бренным вздором, если бы это божественное прекрасное
можно было увидеть во всем его единообразии? Неужели ты думаешь, - сказала
она, - что человек, устремивший к нему взор, подобающим образом его
созерцающий и с ним неразлучный, может жить жалкой жизнью? Неужели ты не
понимаешь, что, лишь созерцая прекрасное тем, чем его и надлежит созерцать,
он сумеет родить не призраки добродетели, а добродетель истинную, потому что
постигает он истину, а не призрак? А кто родил и вскормил истинную
добродетель, тому достается в удел любовь богов, и если кто-либо из людей
бывает бессмертен, то именно он.
Вот что - да будет и тебе, Федр, и всем вам известно - рассказала мне
Диотима, и я ей верю. А веря ей, я пытаюсь уверить и других, что в стремлении
человеческой природы к такому уделу у нее вряд ли найдется лучший помощник,
чем Эрот. Поэтому я утверждаю, что все должны чтить Эрота и, будучи сам
почитателем его владений и всячески в них подвизаясь, я и другим советую
следовать моему примеру и, как могу, славлю могущество и мужество Эрота.
Если хочешь, Федр, считай эту речь похвальным словом Эроту, а нет - назови ее
чем угодно, как заблагорассудится.
Когда Сократ кончил, все стали его хвалить, а Аристофан пытался что-то
сказать, потому что в своем слове Сократ упомянул одно место из его речи.
Вдруг в наружную дверь застучали так громко, словно явилась целая ватага
гуляк, и послышались звуки флейты.
- Эй, слуги, - сказал Агафон, - поглядите, кто там, и, если кто из своих,
просите. А если нет, скажите, что мы уже не пьем, а прилегли отдохнуть.
Вскоре со двора донесся голос Алкивиада, который был сильно пьян и громко
кричал, спрашивая, где Агафон, и требуя, чтобы его провели к Агафону. Его
провели к ним вместе с флейтисткой, которая поддерживала его под руку, и
другими его спутниками, и он, в каком-то пышном венке из плюща и фиалок и с
великим множеством лент на голове, остановился в дверях и сказал:
- Здравствуйте, друзья! Примете ли вы в собутыльники очень пьяного человека,
или нам уйти? Но прежде мы увенчаем Агафона, ведь ради этого мы и явились!
Вчера я не мог прийти, - продолжал он, - зато сейчас я пришел, и на голове у
меня ленты, но я их сниму и украшу ими голову самого, так сказать, мудрого и
красивого. Вы смеетесь надо мной, потому что я пьян? Ну что ж, смейтесь, я
все равно прекрасно знаю, что я прав. Но скажите сразу, входить мне на таких
условиях или лучше не надо? Будете вы пить со мной или нет?
Все зашумели, приглашая его войти и расположиться за столом, и Агафон тоже
его пригласил.
И тогда он вошел, поддерживаемый рабами, и сразу же стал снимать с себя
ленты, чтобы повязать ими Агафона; ленты свисали ему на глаза, а потому он не
заметил Сократа и сел рядом с Агафоном, между ним и Сократом, который
потеснился. Усевшись рядом с Агафоном, Алкивиад поцеловал его и украсил
повязками. И Агафон сказал:
- Разуйте, слуги, Алкивиада, чтобы он возлег с нами третьим.
- С удовольствием, - сказал Алкивиад, - но кто же наш третий сотрапезник?
И, обернувшись, он увидел Сократа и, узнав его, вскочил на ноги и воскликнул:
- О Геракл, что же это такое? Это ты, Сократ! Ты устроил мне засаду и здесь.
Такая уж у тебя привычка - внезапно появляться там, где тебя никак не
предполагаешь увидеть. Зачем ты явился на этот раз? И почему ты умудрился
возлечь именно здесь, не рядом с Аристофаном или с кем-нибудь другим, кто
смешон или нарочно смешит, а рядом с самым красивым из всех собравшихся?
И Сократ сказал:
- Постарайся защитить меня, Агафон, а то любовь этого человека стала для меня
делом нешуточным. С тех пор как я полюбил его, мне нельзя ни взглянуть на
красивого юношу, ни побеседовать с каким-либо красавцем, не вызывая неистовой
ревности Алкивиада, который творит невесть что, ругает меня и доходит чуть ли
не до рукоприкладства. Смотри же, как бы он и сейчас не натворил чего, помири
нас, а если он пустит в ход силу, заступить за меня, ибо я не на шутку боюсь
безумной влюбчивости этого человека.
- Нет, - сказал Алкивиад, - примирения между мной и тобой быть не может, но
за сегодняшнее я отплачу тебе в другой раз. А сейчас, Агафон, - продолжал он,
- дай мне часть твоих повязок, мы украсим ими и эту удивительную голову,
чтобы владелец ее не упрекал меня за то, что тебя я украсил, а его, который
побеждал своими речами решительно всех, и притом не только позавчера, как ты,
а всегда, - его не украсил.
И, взяв несколько лент, он украсил ими Сократа и расположился за столом.
А расположившись, сказал:
- Э, друзья, да вы, кажется, трезвы. Это не годится, надо пить, такой уж у
нас уговор. Пока вы как следует не напьетесь, распорядителем пира буду я.
Итак, пусть Агафон велит принести чару побольше, если такая найдется. А
впрочем, не нужно:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
внимательнее.
Кто, наставляемый на пути любви, будет в правильном порядке созерцать
прекрасное, тот, достигнув конца этого пути, вдруг увидит нечто удивительно
прекрасное по природе, то самое, Сократ, ради чего и были предприняты все
предшествующие труды, - нечто, во-первых, вечное, то есть не знающее ни
рождения, ни гибели, ни роста, ни оскудения, а во-вторых, не в чем-то
прекрасное, а в чем-то безобразное, не когда-то, где-то, для кого-то и
сравнительно с чем-то прекрасное, а в другое время, в другом месте, для
другого и сравнительно с другим безобразное. Прекрасное это предстанет ему не
в виде какого-то лица, рук или иной части тела, не в виде какой-то речи или
знания, не в чем-то другом, будь то животное, Земля, небо или еще что-нибудь,
а само по себе, всегда в самом себе единообразное; все же другие
разновидности прекрасного причастны к нему таким образом, что они возникают и
гибнут, а его не становится ни больше ни меньше, и никаких воздействий оно не
испытывает. И тот, кто благодаря правильной любви к юношам поднялся над
отдельными разновидностями прекрасного и начал постигать самое прекрасное,
тот, пожалуй, почти у цели.
Вот каким путем нужно идти в любви - самому или под чьим-либо руководством:
начав с отдельных проявлений прекрасного, надо все время, словно бы по
ступенькам, подниматься ради самого прекрасного вверх - от одного прекрасного
тела к двум, от двух - ко всем, а затем от прекрасных тел к прекрасным
нравам, а от прекрасных нравов к прекрасным учениям, пока не поднимешься от
этих учений к тому, которое и есть учение о самом прекрасном, и не познаешь
наконец, что же это - прекрасное. И в созерцании прекрасного самого по себе,
дорогой Сократ, - продолжала мантинеянка, - только и может жить человек, его
увидевший. Ведь увидев его, ты не сравнишь его ни со златотканой одеждой, ни
с красивыми мальчиками и юношами, при виде которых ты теперь приходишь в
восторг, и, как многие другие, кто любуется своими возлюбленными и не отходит
от них, согласился бы, если бы это было хоть сколько-нибудь возможно, не есть
и не пить, а только непрестанно глядеть на них и быть с ними. Так что же было
бы, - спросила она, - если бы кому-нибудь довелось увидеть прекрасное само по
себе прозрачным, чистым, беспримесным, не обремененным человеческой плотью,
красками и всяким другим бренным вздором, если бы это божественное прекрасное
можно было увидеть во всем его единообразии? Неужели ты думаешь, - сказала
она, - что человек, устремивший к нему взор, подобающим образом его
созерцающий и с ним неразлучный, может жить жалкой жизнью? Неужели ты не
понимаешь, что, лишь созерцая прекрасное тем, чем его и надлежит созерцать,
он сумеет родить не призраки добродетели, а добродетель истинную, потому что
постигает он истину, а не призрак? А кто родил и вскормил истинную
добродетель, тому достается в удел любовь богов, и если кто-либо из людей
бывает бессмертен, то именно он.
Вот что - да будет и тебе, Федр, и всем вам известно - рассказала мне
Диотима, и я ей верю. А веря ей, я пытаюсь уверить и других, что в стремлении
человеческой природы к такому уделу у нее вряд ли найдется лучший помощник,
чем Эрот. Поэтому я утверждаю, что все должны чтить Эрота и, будучи сам
почитателем его владений и всячески в них подвизаясь, я и другим советую
следовать моему примеру и, как могу, славлю могущество и мужество Эрота.
Если хочешь, Федр, считай эту речь похвальным словом Эроту, а нет - назови ее
чем угодно, как заблагорассудится.
Когда Сократ кончил, все стали его хвалить, а Аристофан пытался что-то
сказать, потому что в своем слове Сократ упомянул одно место из его речи.
Вдруг в наружную дверь застучали так громко, словно явилась целая ватага
гуляк, и послышались звуки флейты.
- Эй, слуги, - сказал Агафон, - поглядите, кто там, и, если кто из своих,
просите. А если нет, скажите, что мы уже не пьем, а прилегли отдохнуть.
Вскоре со двора донесся голос Алкивиада, который был сильно пьян и громко
кричал, спрашивая, где Агафон, и требуя, чтобы его провели к Агафону. Его
провели к ним вместе с флейтисткой, которая поддерживала его под руку, и
другими его спутниками, и он, в каком-то пышном венке из плюща и фиалок и с
великим множеством лент на голове, остановился в дверях и сказал:
- Здравствуйте, друзья! Примете ли вы в собутыльники очень пьяного человека,
или нам уйти? Но прежде мы увенчаем Агафона, ведь ради этого мы и явились!
Вчера я не мог прийти, - продолжал он, - зато сейчас я пришел, и на голове у
меня ленты, но я их сниму и украшу ими голову самого, так сказать, мудрого и
красивого. Вы смеетесь надо мной, потому что я пьян? Ну что ж, смейтесь, я
все равно прекрасно знаю, что я прав. Но скажите сразу, входить мне на таких
условиях или лучше не надо? Будете вы пить со мной или нет?
Все зашумели, приглашая его войти и расположиться за столом, и Агафон тоже
его пригласил.
И тогда он вошел, поддерживаемый рабами, и сразу же стал снимать с себя
ленты, чтобы повязать ими Агафона; ленты свисали ему на глаза, а потому он не
заметил Сократа и сел рядом с Агафоном, между ним и Сократом, который
потеснился. Усевшись рядом с Агафоном, Алкивиад поцеловал его и украсил
повязками. И Агафон сказал:
- Разуйте, слуги, Алкивиада, чтобы он возлег с нами третьим.
- С удовольствием, - сказал Алкивиад, - но кто же наш третий сотрапезник?
И, обернувшись, он увидел Сократа и, узнав его, вскочил на ноги и воскликнул:
- О Геракл, что же это такое? Это ты, Сократ! Ты устроил мне засаду и здесь.
Такая уж у тебя привычка - внезапно появляться там, где тебя никак не
предполагаешь увидеть. Зачем ты явился на этот раз? И почему ты умудрился
возлечь именно здесь, не рядом с Аристофаном или с кем-нибудь другим, кто
смешон или нарочно смешит, а рядом с самым красивым из всех собравшихся?
И Сократ сказал:
- Постарайся защитить меня, Агафон, а то любовь этого человека стала для меня
делом нешуточным. С тех пор как я полюбил его, мне нельзя ни взглянуть на
красивого юношу, ни побеседовать с каким-либо красавцем, не вызывая неистовой
ревности Алкивиада, который творит невесть что, ругает меня и доходит чуть ли
не до рукоприкладства. Смотри же, как бы он и сейчас не натворил чего, помири
нас, а если он пустит в ход силу, заступить за меня, ибо я не на шутку боюсь
безумной влюбчивости этого человека.
- Нет, - сказал Алкивиад, - примирения между мной и тобой быть не может, но
за сегодняшнее я отплачу тебе в другой раз. А сейчас, Агафон, - продолжал он,
- дай мне часть твоих повязок, мы украсим ими и эту удивительную голову,
чтобы владелец ее не упрекал меня за то, что тебя я украсил, а его, который
побеждал своими речами решительно всех, и притом не только позавчера, как ты,
а всегда, - его не украсил.
И, взяв несколько лент, он украсил ими Сократа и расположился за столом.
А расположившись, сказал:
- Э, друзья, да вы, кажется, трезвы. Это не годится, надо пить, такой уж у
нас уговор. Пока вы как следует не напьетесь, распорядителем пира буду я.
Итак, пусть Агафон велит принести чару побольше, если такая найдется. А
впрочем, не нужно:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17