лучше тащи-ка ты сюда, мальчик, вон ту холодильную чашу,
- сказал он, увидев, что в нее войдет котил восемь, если не больше.
Наполнив ее, он выпил сначала сам, а потом велел налить Сократу, сказав при
этом:
- Сократу, друзья, затея моя нипочем. Он выпьет, сколько ему ни прикажешь, и
не опьянеет ни чуточки.
Мальчик наполнил чашу, и Сократ выпил.
Тогда Эриксимах сказал:
- Что же это такое, Алкивиад? Неужели мы не будем ни беседовать за чашей, ни
петь, а станем просто пить, как пьют для утоления жажды?
- А, Эриксимах, достойнейший сын достойнейшего и благоразумнейшего отца!
Здравствуй, Эриксимах, - отозвался Алкивиад.
- Здравствуй, здравствуй, - сказал Эриксимах. - Но как же нам быть?
- Как ты прикажешь. Ведь тебя надо слушаться.
Стоит многих людей один врачеватель искусный.
Распоряжайся, как тебе будет угодно.
- Так слушай же, - сказал Эриксимах. - До твоего прихода мы решили, что
каждый из нас по очереди, начиная справа, скажет, как можно лучше, речь об
Эроте и прославит его. И вот, все мы уже свое сказали. Ты же не говорил, а
выпить выпил. Поэтому было бы справедливо, чтобы ты ее произнес, а произнеся,
дал любой наказ Сократу, а тот потом своему соседу справа, и так далее.
- Все это прекрасно, - отвечал Алкивиад, - но пьяному не по силам тягаться в
красноречии с трезвым. А кроме того, дорогой мой, неужели ты поверил всему,
что Сократ сейчас говорил? Разве ты не знаешь: что бы он тут ни говорил, все
обстоит как раз наоборот. Ведь это он, стоит лишь мне при нем похвалить не
его, а кого-нибудь другого, бога ли, человека ли, сразу же дает волю рукам.
- Молчал бы лучше, - сказал Сократ.
- Нет, что бы ты ни говорил, - возразил Алкивиад, - я никого не стану хвалить
в твоем присутствии, клянусь Посейдоном.
- Ну что ж, - сказал Эриксимах, - в таком случае воздай хвалу Сократу.
- Что ты, Эриксимах! - воскликнул Алкивиад. - Неужели, по-твоему, я должен
напасть на него и при вас отомстить ему?
- Послушай, - сказал Сократ, - что это ты задумал? Уж не собираешься ли ты
высмеять меня в своем похвальном слове?
- Я собираюсь говорить правду, да не знаю, позволишь ли.
- Правду, - ответил Сократ, - я не только позволю, но и велю говорить.
Речь Алкивиада: панегирик Сократу
- Ну что ж, не премину, - сказал Алкивиад. - А ты поступай вот как. Едва
только я скажу неправду, перебей меня, если захочешь, и заяви, что тут я
соврал, - умышленно врать я не стану. Но если я буду говорить несвязно, как
подскажет память, не удивляйся. Не так-то легко перечислить по порядку все
твои странности, да еще в таком состоянии.
Хвалить же, друзья мои, Сократа я попытаюсь путем сравнений. Он, верно,
подумает, что я хочу посмеяться над ним, но к сравнениям я намерен прибегать
ради истины, а совсем не для смеха.
Более всего, по-моему, он похож на тех силенов, какие бывают в мастерских
ваятелей и которых художники изображают с какой-нибудь дудкой или флейтой в
руках. Если раскрыть такого силена, то внутри у него оказываются изваяния
богов. Так вот, Сократ похож, по-моему, на сатира Марсия. Что ты сходен с
силенами внешне, Сократ, этого ты, пожалуй, и сам не станешь оспаривать. А
что ты похож на них и в остальном, об этом послушай. Скажи, ты дерзкий
человек или нет? Если ты не ответишь утвердительно, у меня найдутся
свидетели. Далее, разве ты не флейтист? Флейтист, и притом куда более
достойный удивления, чем Марсий. Тот завораживал людей силой своих уст, с
помощью инструмента, как, впрочем, и ныне еще любой, кто играет его напевы.
Те, которые играл Олимп, я, кстати сказать, тоже приписываю Марсию, как его
учителю. Так вот, только напевы Марсия, играет ли их хороший флейтист или
плохая флейтистка, одинаково увлекают слушателей и, благодаря тому что они
сами божественны, обнаруживают тех, кто испытывает потребность в богах и
таинствах. Ты же ничем не отличаешься от Марсия, только достигаешь того же
самого без всяких инструментов, одними речами. Когда мы, например, слушаем
речь какого-нибудь другого оратора, даже очень хорошего, это никого из нас,
правду сказать, не волнует. А слушая тебя или твои речи в чужом, хотя бы и
очень плохом, пересказе, все мы, мужчины, и женщины, и юноши, бываем
потрясены и увлечены.
Что касается меня, друзья, то я, если бы не боялся показаться вам совсем
пьяным, под клятвой рассказал бы вам, что я испытывал, да и теперь еще
испытываю, от его речей. Когда я слушаю его, сердце у меня бьется гораздо
сильнее, чем у беснующихся корибантов, а из глаз моих от его речей льются
слезы; то же самое, как я вижу, происходит и со многими другими. Слушая
Перикла и других превосходных ораторов, я находил, что они хорошо говорят, но
ничего подобного не испытывал, душа у меня не приходила в смятение, негодуя
на рабскую мою жизнь. А этот Марсий приводил меня часто в такое состояние,
что мне казалось - нельзя больше жить так, как я живу. И ты, Сократ, не
скажешь, что это неправда. Да я и сейчас отлично знаю, что стоит лишь мне
начать его слушать, как я не выдержу и впаду в такое же состояние. Ведь он
заставит меня признать, что при всех моих недостатках я пренебрегаю самим
собою и занимаюсь делами афинян. Поэтому я нарочно не слушаю его и пускаюсь
от него, как от сирен, наутек, иначе я до самой старости не отойду от него. И
только перед ним одним испытываю я то, чего вот уж никто бы за мною не
заподозрил, - чувство стыда. Я стыжусь только его, ибо сознаю, что ничем не
могу опровергнуть его наставлений, а стоит мне покинуть его, соблазняюсь
почестями, которые оказывает мне большинство. Да, да, я пускаюсь от него
наутек, удираю, а когда вижу его, мне совестно, потому что я ведь был с ним
согласен. И порою мне даже хочется, чтобы его вообще не стало на свете, хотя,
с другой стороны, отлично знаю, что, случись это, я горевал бы гораздо
больше. Одним словом, я и сам не ведаю, как мне относиться к этому человеку.
Вот какое действие оказывает на меня и на многих других звуками своей флейты
этот сатир. Послушайте теперь, как похож он на то, с чем я сравнил его, и
какой удивительной силой он обладает. Поверьте, никто из вас не знает его, но
я, раз уж начал, покажу вам, каков он.
Вы видите, что Сократ любит красивых, всегда норовит побыть с ними,
восхищается ими, и в то же время ничего-де ему не известно и ни в чем он не
смыслит. Не похож ли он этим на силена? Похож, и еще как! Ведь он только
напускает на себя такой вид, поэтому он и похож на полое изваяние силена. А
если его раскрыть, сколько рассудительности, дорогие сотрапезники, найдете вы
у него внутри! Да будет вам известно, что ему совершенно неважно, красив
человек или нет, - вы даже не представляете себе, до какой степени это
безразлично ему, - богат ли и обладает ли каким-нибудь другим преимуществом,
которое превозносит толпа. Все эти ценности он ни во что не ставит, считая,
что и мы сами - ничто, но он этого не говорит, нет, он всю свою жизнь морочит
людей притворным самоуничижением.
Не знаю, доводилось ли кому-либо видеть таящиеся в нем изваяния, когда он
раскрывался по-настоящему, а мне как-то раз довелось, и они показались мне
такими божественными, золотыми, прекрасными и удивительными, что я решил
сделать вскорости все, чего Сократ ни потребует.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
- сказал он, увидев, что в нее войдет котил восемь, если не больше.
Наполнив ее, он выпил сначала сам, а потом велел налить Сократу, сказав при
этом:
- Сократу, друзья, затея моя нипочем. Он выпьет, сколько ему ни прикажешь, и
не опьянеет ни чуточки.
Мальчик наполнил чашу, и Сократ выпил.
Тогда Эриксимах сказал:
- Что же это такое, Алкивиад? Неужели мы не будем ни беседовать за чашей, ни
петь, а станем просто пить, как пьют для утоления жажды?
- А, Эриксимах, достойнейший сын достойнейшего и благоразумнейшего отца!
Здравствуй, Эриксимах, - отозвался Алкивиад.
- Здравствуй, здравствуй, - сказал Эриксимах. - Но как же нам быть?
- Как ты прикажешь. Ведь тебя надо слушаться.
Стоит многих людей один врачеватель искусный.
Распоряжайся, как тебе будет угодно.
- Так слушай же, - сказал Эриксимах. - До твоего прихода мы решили, что
каждый из нас по очереди, начиная справа, скажет, как можно лучше, речь об
Эроте и прославит его. И вот, все мы уже свое сказали. Ты же не говорил, а
выпить выпил. Поэтому было бы справедливо, чтобы ты ее произнес, а произнеся,
дал любой наказ Сократу, а тот потом своему соседу справа, и так далее.
- Все это прекрасно, - отвечал Алкивиад, - но пьяному не по силам тягаться в
красноречии с трезвым. А кроме того, дорогой мой, неужели ты поверил всему,
что Сократ сейчас говорил? Разве ты не знаешь: что бы он тут ни говорил, все
обстоит как раз наоборот. Ведь это он, стоит лишь мне при нем похвалить не
его, а кого-нибудь другого, бога ли, человека ли, сразу же дает волю рукам.
- Молчал бы лучше, - сказал Сократ.
- Нет, что бы ты ни говорил, - возразил Алкивиад, - я никого не стану хвалить
в твоем присутствии, клянусь Посейдоном.
- Ну что ж, - сказал Эриксимах, - в таком случае воздай хвалу Сократу.
- Что ты, Эриксимах! - воскликнул Алкивиад. - Неужели, по-твоему, я должен
напасть на него и при вас отомстить ему?
- Послушай, - сказал Сократ, - что это ты задумал? Уж не собираешься ли ты
высмеять меня в своем похвальном слове?
- Я собираюсь говорить правду, да не знаю, позволишь ли.
- Правду, - ответил Сократ, - я не только позволю, но и велю говорить.
Речь Алкивиада: панегирик Сократу
- Ну что ж, не премину, - сказал Алкивиад. - А ты поступай вот как. Едва
только я скажу неправду, перебей меня, если захочешь, и заяви, что тут я
соврал, - умышленно врать я не стану. Но если я буду говорить несвязно, как
подскажет память, не удивляйся. Не так-то легко перечислить по порядку все
твои странности, да еще в таком состоянии.
Хвалить же, друзья мои, Сократа я попытаюсь путем сравнений. Он, верно,
подумает, что я хочу посмеяться над ним, но к сравнениям я намерен прибегать
ради истины, а совсем не для смеха.
Более всего, по-моему, он похож на тех силенов, какие бывают в мастерских
ваятелей и которых художники изображают с какой-нибудь дудкой или флейтой в
руках. Если раскрыть такого силена, то внутри у него оказываются изваяния
богов. Так вот, Сократ похож, по-моему, на сатира Марсия. Что ты сходен с
силенами внешне, Сократ, этого ты, пожалуй, и сам не станешь оспаривать. А
что ты похож на них и в остальном, об этом послушай. Скажи, ты дерзкий
человек или нет? Если ты не ответишь утвердительно, у меня найдутся
свидетели. Далее, разве ты не флейтист? Флейтист, и притом куда более
достойный удивления, чем Марсий. Тот завораживал людей силой своих уст, с
помощью инструмента, как, впрочем, и ныне еще любой, кто играет его напевы.
Те, которые играл Олимп, я, кстати сказать, тоже приписываю Марсию, как его
учителю. Так вот, только напевы Марсия, играет ли их хороший флейтист или
плохая флейтистка, одинаково увлекают слушателей и, благодаря тому что они
сами божественны, обнаруживают тех, кто испытывает потребность в богах и
таинствах. Ты же ничем не отличаешься от Марсия, только достигаешь того же
самого без всяких инструментов, одними речами. Когда мы, например, слушаем
речь какого-нибудь другого оратора, даже очень хорошего, это никого из нас,
правду сказать, не волнует. А слушая тебя или твои речи в чужом, хотя бы и
очень плохом, пересказе, все мы, мужчины, и женщины, и юноши, бываем
потрясены и увлечены.
Что касается меня, друзья, то я, если бы не боялся показаться вам совсем
пьяным, под клятвой рассказал бы вам, что я испытывал, да и теперь еще
испытываю, от его речей. Когда я слушаю его, сердце у меня бьется гораздо
сильнее, чем у беснующихся корибантов, а из глаз моих от его речей льются
слезы; то же самое, как я вижу, происходит и со многими другими. Слушая
Перикла и других превосходных ораторов, я находил, что они хорошо говорят, но
ничего подобного не испытывал, душа у меня не приходила в смятение, негодуя
на рабскую мою жизнь. А этот Марсий приводил меня часто в такое состояние,
что мне казалось - нельзя больше жить так, как я живу. И ты, Сократ, не
скажешь, что это неправда. Да я и сейчас отлично знаю, что стоит лишь мне
начать его слушать, как я не выдержу и впаду в такое же состояние. Ведь он
заставит меня признать, что при всех моих недостатках я пренебрегаю самим
собою и занимаюсь делами афинян. Поэтому я нарочно не слушаю его и пускаюсь
от него, как от сирен, наутек, иначе я до самой старости не отойду от него. И
только перед ним одним испытываю я то, чего вот уж никто бы за мною не
заподозрил, - чувство стыда. Я стыжусь только его, ибо сознаю, что ничем не
могу опровергнуть его наставлений, а стоит мне покинуть его, соблазняюсь
почестями, которые оказывает мне большинство. Да, да, я пускаюсь от него
наутек, удираю, а когда вижу его, мне совестно, потому что я ведь был с ним
согласен. И порою мне даже хочется, чтобы его вообще не стало на свете, хотя,
с другой стороны, отлично знаю, что, случись это, я горевал бы гораздо
больше. Одним словом, я и сам не ведаю, как мне относиться к этому человеку.
Вот какое действие оказывает на меня и на многих других звуками своей флейты
этот сатир. Послушайте теперь, как похож он на то, с чем я сравнил его, и
какой удивительной силой он обладает. Поверьте, никто из вас не знает его, но
я, раз уж начал, покажу вам, каков он.
Вы видите, что Сократ любит красивых, всегда норовит побыть с ними,
восхищается ими, и в то же время ничего-де ему не известно и ни в чем он не
смыслит. Не похож ли он этим на силена? Похож, и еще как! Ведь он только
напускает на себя такой вид, поэтому он и похож на полое изваяние силена. А
если его раскрыть, сколько рассудительности, дорогие сотрапезники, найдете вы
у него внутри! Да будет вам известно, что ему совершенно неважно, красив
человек или нет, - вы даже не представляете себе, до какой степени это
безразлично ему, - богат ли и обладает ли каким-нибудь другим преимуществом,
которое превозносит толпа. Все эти ценности он ни во что не ставит, считая,
что и мы сами - ничто, но он этого не говорит, нет, он всю свою жизнь морочит
людей притворным самоуничижением.
Не знаю, доводилось ли кому-либо видеть таящиеся в нем изваяния, когда он
раскрывался по-настоящему, а мне как-то раз довелось, и они показались мне
такими божественными, золотыми, прекрасными и удивительными, что я решил
сделать вскорости все, чего Сократ ни потребует.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17