Это ученые превратили инъекции антибиотиков, которые мы делали каждому только что пойманному животному, в источник ожесточенных скандалов и самых горьких минут, какие мне только довелось пережить за годы, пока я была старшим дрессировщиком Парка. Ученые протестовали против инъекций, они бесились и буквально лезли на стенку. Они твердо знали, что незачем «без всякой причины» давать антибиотики только что расставшемуся с морем и, по-видимому, совершенно здоровому животному. Но причина была – если такое животное не получало инъекции, оно погибало. Не обязательно завтра или послезавтра, но на четвертый или пятый день. Хотя вода у нас была чистой, а сотрудники – здоровыми, сопутствующих человеку микроорганизмов вполне хватало, чтобы одолеть новичка, не обладающего иммунитетом. Профилактическая инъекция антибиотиков не гарантировала отсутствия неприятностей. Однако без такой инъекции неприятности были вам гарантированы.
Всем нашим дрессировщикам раз и навсегда была дана инструкция: немедленно вводить каждому вновь поступающему животному долгодействующие антибиотики широкого спектра. Но я не могла следить за обработкой каждого нового животного. Если же я отсутствовала, а доктор Имярек решал сам встретить животное, пойманное для его исследований, он непременно закатывал истерику, увидев, что его подопечному собираются ввести антибиотики. И если такой ученый со всем апломбом своей зачастую весьма внушительной личности решительно восставал против профилактического введения антибиотиков, дрессировщики предпочитали забывать про инструкции и послушно откладывали шприц.
Я вручала печатные «памятки» новым сотрудникам Океанического института и ученым, приезжавшим туда работать. Я пробовала воевать с уступчивостью дрессировщиков. И все без толку. Более того, несколько раз на инъекцию накладывал вето какой-нибудь авторитет, который и к животному-то никакого отношения не имел, а просто пришел полюбопытствовать, но, конечно, считал себя обязанным заявить: «Стойте! Нельзя вводить антибиотики без всякой причины!»
И сколько бы раз я ни перепроверяла записи приемной процедуры, сколько бы ни школила новых дрессировщиков, в бассейны тем не менее попадали животные, не получившие инъекции. Дрессировщики находились в крайне невыгодном положении, особенно молодые: либо они сделают инъекцию и получат головомойку тут же на месте, либо не сделают, и тогда головомойку им устрою я (если узнаю об этом), а потому им оставалось только выбирать, от кого они предпочтут получить головомойку. Не раз и не два они соглашались обойтись без инъекции, а в записи указывали якобы введенную дозу, чтобы обезопасить себя от меня и от ветеринара.
Если не ошибаюсь, Ингрид Кан удалось найти какой-то выход. Возможно, тут сыграло роль и разъединение дрессировочных отделений Парка и Института. Однако до конца эта проблема так и не была решена. Из-за этого неразрешимого противоречия, из-за этой битвы, которая так никогда и не была выиграна, из-за этой научной гидры, которая, стоило отрубить ей голову, тут же отращивала новую, погибло много, очень много животных – не менее сорока за то время, пока дрессировочным отделом руководила я. Десять лет спустя уже в чужом научно-исследовательском дельфинарии я видела, как менее чем за неделю погибли пять новых животных, хотя дрессировщики умоляли и убеждали, что им необходимо ввести антибиотики сразу после поимки. Однако научный глава дельфинария (который в свое время работал у нас в Океаническом институте и, казалось, мог бы знать, чем это чревато) твердо стоял на своем: «Моим животным для профилактики никакие антибиотики вводиться не будут!» С ума сойти можно!
Животные появлялись, животные исчезали. Мы старались делать для них все, что было в наших силах. Но постоянно появлялись и никогда не исчезали бесконечные неполадки с оборудованием, причинявшие сначала мне, потом Дэвиду, а позже Ингрид такие многочисленные и такие доводящие до исступления трудности, что порой они лишали нашу работу всякой радости.
Система электронной сигнализации и радиосеть Парка под неизбежным воздействием влажного соленого воздуха непрерывно устраивали нам сюрпризы. Когда электронная аппаратура вдруг переставала подавать сигналы, это было плохо, но нас постоянно подстерегала совсем уж роковая опасность, что она включится в радиосеть Парка или наоборот. Внезапно из всех репродукторов начинали греметь подводные сигналы, а то вдруг лекция в Театре Океанической Науки на полную мощность оглашала «Камбуз», а музыка, услаждавшая посетителей «Камбуза», внезапно заглушала рассказ в Бухте Китобойца.
Билл Шевилл называет техников, обслуживающих научную аппаратуру, «термитами», потому что они работают в закрытых помещениях и всегда выглядят чересчур бледными. При очередной поломке мы вызывали кого-нибудь из них. Я прямо видеть их не могла. Меня выводило из себя, что те самые люди, которые установили аппаратуру, почему-то никак не могли наладить ее работу. Мы, дрессировщики, рвем на себе волосы из-за того, что аппаратура издает какие-нибудь новые совершенно непотребные звуки, или лихорадочно ищем способ, как все-таки более или менее нормально провести следующее представление, а тут немногословный медлительный «термит» покачивает головой, прищелкивает языком, бесцельно тычет тут и там отверткой и советует нам подождать – авось все само собой образуется! Просто хотелось завыть во весь голос! Только когда у нас появился собственный постоянный «термит» Уилбер Харви, семнадцатилетний гениальный сын одного из научных сотрудников Океанического института, звуковая система наконец прекратила свои выходки и стала более или менее надежной.
Электросеть создавала для нас еще одну крайне неприятную проблему: она «текла». В первые месяцы, когда все сотрудники работали сверх всяких норм, мне никак не удавалось добиться, чтобы кто-нибудь, от кого это зависело, обратил внимание на такую, по моему мнению, потенциально серьезную опасность. Время от времени, например после сильных дождей, весь «Эссекс» словно бы покрывался тонкой пленкой электричества. Поручни, палуба, даже канаты и веревки чуть-чуть покалывали, стоило к ним прикоснуться. Иногда наэлектризовывался микрофон. Помню, как в Театре Океанической Науки я стояла босая на мокром бетонном полу и, ведя рассказ, перебрасывала «кусающийся» микрофон из руки в руку, точно горячую картофелину. Нам даже приходилось завертывать микрофон в сухое полотенце, чтобы им вообще можно было пользоваться. Одно время у дрессировщиков всегда были наготове плоскогубцы с изолированными ручками, чтобы поворачивать выключатели, до которых просто невозможно было дотронуться.
В конце концов произошел несчастный случай. Мы спускали воду из бассейна Бухты Китобойца в день уборки, и Гэри Андерсон прыгнул в воду, чтобы послушать подводные излучатели звука и проверить, все ли они работают. В тот момент, когда он подплывал к одному из них, уровень воды понизился настолько, что излучатель (по-видимому, незаземленный) полностью обнажился. Мокрые волосы Гэри задели излучатель, и его чуть не убило током. Лани прыгнула в воду и, вспомнив приемы спасения утопающих, усвоенные на школьных уроках, отбуксировала Гэри, который был вдвое ее тяжелее, к борту, где Крис помог вытащить его из воды.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76
Всем нашим дрессировщикам раз и навсегда была дана инструкция: немедленно вводить каждому вновь поступающему животному долгодействующие антибиотики широкого спектра. Но я не могла следить за обработкой каждого нового животного. Если же я отсутствовала, а доктор Имярек решал сам встретить животное, пойманное для его исследований, он непременно закатывал истерику, увидев, что его подопечному собираются ввести антибиотики. И если такой ученый со всем апломбом своей зачастую весьма внушительной личности решительно восставал против профилактического введения антибиотиков, дрессировщики предпочитали забывать про инструкции и послушно откладывали шприц.
Я вручала печатные «памятки» новым сотрудникам Океанического института и ученым, приезжавшим туда работать. Я пробовала воевать с уступчивостью дрессировщиков. И все без толку. Более того, несколько раз на инъекцию накладывал вето какой-нибудь авторитет, который и к животному-то никакого отношения не имел, а просто пришел полюбопытствовать, но, конечно, считал себя обязанным заявить: «Стойте! Нельзя вводить антибиотики без всякой причины!»
И сколько бы раз я ни перепроверяла записи приемной процедуры, сколько бы ни школила новых дрессировщиков, в бассейны тем не менее попадали животные, не получившие инъекции. Дрессировщики находились в крайне невыгодном положении, особенно молодые: либо они сделают инъекцию и получат головомойку тут же на месте, либо не сделают, и тогда головомойку им устрою я (если узнаю об этом), а потому им оставалось только выбирать, от кого они предпочтут получить головомойку. Не раз и не два они соглашались обойтись без инъекции, а в записи указывали якобы введенную дозу, чтобы обезопасить себя от меня и от ветеринара.
Если не ошибаюсь, Ингрид Кан удалось найти какой-то выход. Возможно, тут сыграло роль и разъединение дрессировочных отделений Парка и Института. Однако до конца эта проблема так и не была решена. Из-за этого неразрешимого противоречия, из-за этой битвы, которая так никогда и не была выиграна, из-за этой научной гидры, которая, стоило отрубить ей голову, тут же отращивала новую, погибло много, очень много животных – не менее сорока за то время, пока дрессировочным отделом руководила я. Десять лет спустя уже в чужом научно-исследовательском дельфинарии я видела, как менее чем за неделю погибли пять новых животных, хотя дрессировщики умоляли и убеждали, что им необходимо ввести антибиотики сразу после поимки. Однако научный глава дельфинария (который в свое время работал у нас в Океаническом институте и, казалось, мог бы знать, чем это чревато) твердо стоял на своем: «Моим животным для профилактики никакие антибиотики вводиться не будут!» С ума сойти можно!
Животные появлялись, животные исчезали. Мы старались делать для них все, что было в наших силах. Но постоянно появлялись и никогда не исчезали бесконечные неполадки с оборудованием, причинявшие сначала мне, потом Дэвиду, а позже Ингрид такие многочисленные и такие доводящие до исступления трудности, что порой они лишали нашу работу всякой радости.
Система электронной сигнализации и радиосеть Парка под неизбежным воздействием влажного соленого воздуха непрерывно устраивали нам сюрпризы. Когда электронная аппаратура вдруг переставала подавать сигналы, это было плохо, но нас постоянно подстерегала совсем уж роковая опасность, что она включится в радиосеть Парка или наоборот. Внезапно из всех репродукторов начинали греметь подводные сигналы, а то вдруг лекция в Театре Океанической Науки на полную мощность оглашала «Камбуз», а музыка, услаждавшая посетителей «Камбуза», внезапно заглушала рассказ в Бухте Китобойца.
Билл Шевилл называет техников, обслуживающих научную аппаратуру, «термитами», потому что они работают в закрытых помещениях и всегда выглядят чересчур бледными. При очередной поломке мы вызывали кого-нибудь из них. Я прямо видеть их не могла. Меня выводило из себя, что те самые люди, которые установили аппаратуру, почему-то никак не могли наладить ее работу. Мы, дрессировщики, рвем на себе волосы из-за того, что аппаратура издает какие-нибудь новые совершенно непотребные звуки, или лихорадочно ищем способ, как все-таки более или менее нормально провести следующее представление, а тут немногословный медлительный «термит» покачивает головой, прищелкивает языком, бесцельно тычет тут и там отверткой и советует нам подождать – авось все само собой образуется! Просто хотелось завыть во весь голос! Только когда у нас появился собственный постоянный «термит» Уилбер Харви, семнадцатилетний гениальный сын одного из научных сотрудников Океанического института, звуковая система наконец прекратила свои выходки и стала более или менее надежной.
Электросеть создавала для нас еще одну крайне неприятную проблему: она «текла». В первые месяцы, когда все сотрудники работали сверх всяких норм, мне никак не удавалось добиться, чтобы кто-нибудь, от кого это зависело, обратил внимание на такую, по моему мнению, потенциально серьезную опасность. Время от времени, например после сильных дождей, весь «Эссекс» словно бы покрывался тонкой пленкой электричества. Поручни, палуба, даже канаты и веревки чуть-чуть покалывали, стоило к ним прикоснуться. Иногда наэлектризовывался микрофон. Помню, как в Театре Океанической Науки я стояла босая на мокром бетонном полу и, ведя рассказ, перебрасывала «кусающийся» микрофон из руки в руку, точно горячую картофелину. Нам даже приходилось завертывать микрофон в сухое полотенце, чтобы им вообще можно было пользоваться. Одно время у дрессировщиков всегда были наготове плоскогубцы с изолированными ручками, чтобы поворачивать выключатели, до которых просто невозможно было дотронуться.
В конце концов произошел несчастный случай. Мы спускали воду из бассейна Бухты Китобойца в день уборки, и Гэри Андерсон прыгнул в воду, чтобы послушать подводные излучатели звука и проверить, все ли они работают. В тот момент, когда он подплывал к одному из них, уровень воды понизился настолько, что излучатель (по-видимому, незаземленный) полностью обнажился. Мокрые волосы Гэри задели излучатель, и его чуть не убило током. Лани прыгнула в воду и, вспомнив приемы спасения утопающих, усвоенные на школьных уроках, отбуксировала Гэри, который был вдвое ее тяжелее, к борту, где Крис помог вытащить его из воды.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76