восторг изливался лунным светом на эту ночь и ее обитателей; тянуть и напрягаться стало единственным смыслом и занятием сейчас; лучшее лицо, существующее перед собственным, оказалось лицом солидарного в настоящем деянии напарника; тьма светилась изнутри, как глаза гениальной личности; и наконец, в момент подлинного слияния со сложившейся ситуацией и своим положением здесь, раздался вдруг характерный щелчок и какой-то освобождающий писк "пи-пи-пи-пи-пи… ", и Саша, улыбнувшись, будто получил награду или выиграл поединок, сказал:
— Все отлично, Михаил Васильевич! «Пупочка» раздвинута! И Миша отпустил «зону», или «гону», и с гордостью отметил красоту получившегося предмета, лежащего рядом.
— Теперь я понимаю цель раздвижения! —. воскликнул он. — Только теперь! Слова бессмысленны; объяснения ни о чем не говорят, правила лгут, как изменившие женщины. Но это есть! Только раздвинутая «пупочка» прекрасна, как главная красота; только она представляет из себя все; только она есть прибежище всех чудес, только ее облик…
— Она и еще кое-что, — добродушно добавил Саша. — Давай возьмем эту прелесть и положим ее в штабель.
— Конечно! — воскликнул Оно, снова берясь за ручку створки. — Как я могу не положить ее в штабель; как я могу не взять ее, не любить ее, не чувствовать ее… Я наполнен ею, как луной, сияющей тут же.
— Так берем ее, бери ее, возьми ee!.. — крикнул Саша, берясь за ручку створки.
— Я взял ее, я принял ее, я вижу ее, — прошептал Миша
Оно, сжимая ручку створки.
— Ура, — сказал Саша.
— Уа, — сказал Миша.
Они взяли раздвинутую «пупочку», прекрасную, словно лучший предмет из возможных, и подняли ее, оторвав от асфальта, чтобы нести в сторону штабеля, как ценнейший паланкин, хранящий внутри себя главную номинальную ценность нации. Этот путь был коротким и трудным; вход в здание никто не охранял, как будто это не имело смысла, и другие пары точно так же несли раздвинутые ими «пупочки», осторожно протискивая их в проем двери, чтобы ничего не повредить, и исчезали в конце концов внутри, чтобы потом появиться снаружи для новых точно таких же целей и деяний. И Миша с Сашей тоже вошли туда, попав в складскую тьму и пыль, и, увидев штабель, водрузили на него свою «пупочку», а потом вышли оттуда, слегка качаясь и смотря на небо, где все еще была луна, не желающая исчезать.
— Вот видишь, теперь мы свободны до того момента, как мы снова возьмемся за створки, — задумчиво сказал Саша.
— О, да! — воскликнул Миша. — Это — самый приятный путь; я вижу каждый предмет как впервые, и луна для меня теперь — главная суть; и каждый мой шаг наполнен настоящей Реальностью, как перед казнью или при бессмертии.
— Потому что сейчас это состояние кончится, — сказал Саша.
— Ну конечно, друг мой! Берись за «зону», или за «гону» и оплакивай этот миг!
— Сейчас, — прошептал Саша.
§
И путь был закончен. Они вновь взялись за дело, чтобы повторить раздвижение, сопровождаемое щелчком и пиканьем, и снова вернуться в низкое красное здание со штабелем, чтобы опять испытать радость обратной дороги, а потом взяться за створки. Так было несколько раз, и, казалось, что это никогда не кончится; и другие рабочие заученными движениями выполняли все, что нужно, иногда улыбаясь, а иногда произнося какой-нибудь звук; и Дима сел на швеллер, радуясь четко организованным действиям всех этих существ и нового члена его бригады, которого он нашел сегодня на дороге и взял с собой. Все длилось бесконечно; Миша Оно разграничил каждый период работы и заранее готовился вкусить прелесть отдыха на обратном пути из здания во время самого раздвижения или поднятия «пупочки» с асфальта. «Самое лучшее — самое трудное, — подумал Миша, берясь за створку в восьмой раз. — Именно в ужасный миг подлинно осознаешь радость последующей свободы и отдыха; поэтому пусть будет очень плохо и трудно, но вера в истинное счастье пусть всегда присутствует перед моим взором, как реально существующее бессмертие, или родной город, ставший самым лучшим из всех. Пускай я буду рабом ради свободы и червем ради бога; ведь если бы было наоборот, мне пришлось бы мечтать об ужасе, убогости и вечной тоске».
— А может быть, лучше этого не совершать, — сказал Миша внутри красного здания и посмотрел направо, где не было ничего.
— Надо! — крикнул Саша, повернувшись кругом.
— Это хорошо, я не спорю.
— Но тебе ближе твой смысл?
— Я не помню, — ответил Миша. — Мне близко все. И они снова взялись за створки, чтобы делать то, что было нужно. И так все и продолжалось, пока последняя «пупочка» не была раздвинута и уложена в штабель, и последний из работающих не сел на лежащий швеллер и не закурил. Это был Коля, он зажег спичку, прибавив к лунному свету кратковременную вспышку огня. Миша Оно затянулся, направив дым внутрь себя, а Саша размышлял о боге, или о женщине, или об одежде, или о себе. И никто ничего не говорил, пока сигареты не сгорели, превратившись в короткие окурки, обжигающие пальцы, и пока умиротворительное опустошение еще находилось в душах, как небесная благодарность за выполненную только что деятельность, состоящую из нескольких операций, каждая из которых имела собственную атмосферу и дух. Ночь не прекращалась, как работа, поскольку ее время еще не настало, и какие-то деревья стояли недалеко, простирая свои темные ветви в пустоту, существующую над асфальтом.
— Пошли, дружищи, — печально проговорил Дима и встал. — Сегодня это кончилось. Завтра будет заря, солнце, роса и новые «пупочки».
Они встали, отряхнувшись, и пошли вперед в сторону барака. Вася подошел к Мише Оно и стукнул его кулаком в бок.
— Сейчас мы тебе устроим, — прошептал он. Миша обернулся, и к нему подошел Дима.
— Сейчас пошли со мной, — сказал он. — Ну их, это быдло. Иди сюда, здесь будет хорошо.
Он взял Оно за руку и отвел его в сторону. Рядом с бараком было еще одно здание, и Дима открыл зеленую дверь в центре его фасада. Потом он зажег свет, и Миша увидел комнату с креслом, большой кроватью, холодильником и красными стульями около обеденного стола.
— Вот! — гордо сказал Дима. — Сюда! Садись, милый, я хочу выпить с тобой.
Миша сел на красный стул, Дима открыл холодильник и достал оттуда бутылку с желтой жидкостью и жареную курицу
— Ешь, — сказал он, протягивая курицу, — И бери этот алкогольный напиток в бутылке, чтобы он согрел тебя.
Дима достал откуда-то два стакана и налил в них желтую жидкость. Миша Оно взял один стакан и быстро выпил его, не глядя на Диму. Дима сделал маленький глоток и иронически посмотрел в прямые честные глаза Оно.
— Скажи мне, милый, — хитро проговорил он, — как ты относишься к однополой любви? Миша постучал по столу и ответил:
— Не знаю. По-моему, это все равно. Какая разница?
— В таком случае, знаешь ли ты, что я — педераст?
— Ну и хорошо.
— Миша! Не все так просто. Мужчины, юноши — это самая большая прелесть, существующая под луной. Когда я смотрю на их статуи, на их торс, плечи, ягодицы — меня охватывает такое упоение, такой чувственный восторг, такой подъем всех сил и желаний, что я даже готов умереть в этот миг, или же остановить его! Давид — это мой идеал; он — само совершенство, он — чудо, я готов целовать его куда угодно, я готов делать с ним все, готов провести с ним ночь, молиться на него… Я млею при виде голого мужского тела;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71
— Все отлично, Михаил Васильевич! «Пупочка» раздвинута! И Миша отпустил «зону», или «гону», и с гордостью отметил красоту получившегося предмета, лежащего рядом.
— Теперь я понимаю цель раздвижения! —. воскликнул он. — Только теперь! Слова бессмысленны; объяснения ни о чем не говорят, правила лгут, как изменившие женщины. Но это есть! Только раздвинутая «пупочка» прекрасна, как главная красота; только она представляет из себя все; только она есть прибежище всех чудес, только ее облик…
— Она и еще кое-что, — добродушно добавил Саша. — Давай возьмем эту прелесть и положим ее в штабель.
— Конечно! — воскликнул Оно, снова берясь за ручку створки. — Как я могу не положить ее в штабель; как я могу не взять ее, не любить ее, не чувствовать ее… Я наполнен ею, как луной, сияющей тут же.
— Так берем ее, бери ее, возьми ee!.. — крикнул Саша, берясь за ручку створки.
— Я взял ее, я принял ее, я вижу ее, — прошептал Миша
Оно, сжимая ручку створки.
— Ура, — сказал Саша.
— Уа, — сказал Миша.
Они взяли раздвинутую «пупочку», прекрасную, словно лучший предмет из возможных, и подняли ее, оторвав от асфальта, чтобы нести в сторону штабеля, как ценнейший паланкин, хранящий внутри себя главную номинальную ценность нации. Этот путь был коротким и трудным; вход в здание никто не охранял, как будто это не имело смысла, и другие пары точно так же несли раздвинутые ими «пупочки», осторожно протискивая их в проем двери, чтобы ничего не повредить, и исчезали в конце концов внутри, чтобы потом появиться снаружи для новых точно таких же целей и деяний. И Миша с Сашей тоже вошли туда, попав в складскую тьму и пыль, и, увидев штабель, водрузили на него свою «пупочку», а потом вышли оттуда, слегка качаясь и смотря на небо, где все еще была луна, не желающая исчезать.
— Вот видишь, теперь мы свободны до того момента, как мы снова возьмемся за створки, — задумчиво сказал Саша.
— О, да! — воскликнул Миша. — Это — самый приятный путь; я вижу каждый предмет как впервые, и луна для меня теперь — главная суть; и каждый мой шаг наполнен настоящей Реальностью, как перед казнью или при бессмертии.
— Потому что сейчас это состояние кончится, — сказал Саша.
— Ну конечно, друг мой! Берись за «зону», или за «гону» и оплакивай этот миг!
— Сейчас, — прошептал Саша.
§
И путь был закончен. Они вновь взялись за дело, чтобы повторить раздвижение, сопровождаемое щелчком и пиканьем, и снова вернуться в низкое красное здание со штабелем, чтобы опять испытать радость обратной дороги, а потом взяться за створки. Так было несколько раз, и, казалось, что это никогда не кончится; и другие рабочие заученными движениями выполняли все, что нужно, иногда улыбаясь, а иногда произнося какой-нибудь звук; и Дима сел на швеллер, радуясь четко организованным действиям всех этих существ и нового члена его бригады, которого он нашел сегодня на дороге и взял с собой. Все длилось бесконечно; Миша Оно разграничил каждый период работы и заранее готовился вкусить прелесть отдыха на обратном пути из здания во время самого раздвижения или поднятия «пупочки» с асфальта. «Самое лучшее — самое трудное, — подумал Миша, берясь за створку в восьмой раз. — Именно в ужасный миг подлинно осознаешь радость последующей свободы и отдыха; поэтому пусть будет очень плохо и трудно, но вера в истинное счастье пусть всегда присутствует перед моим взором, как реально существующее бессмертие, или родной город, ставший самым лучшим из всех. Пускай я буду рабом ради свободы и червем ради бога; ведь если бы было наоборот, мне пришлось бы мечтать об ужасе, убогости и вечной тоске».
— А может быть, лучше этого не совершать, — сказал Миша внутри красного здания и посмотрел направо, где не было ничего.
— Надо! — крикнул Саша, повернувшись кругом.
— Это хорошо, я не спорю.
— Но тебе ближе твой смысл?
— Я не помню, — ответил Миша. — Мне близко все. И они снова взялись за створки, чтобы делать то, что было нужно. И так все и продолжалось, пока последняя «пупочка» не была раздвинута и уложена в штабель, и последний из работающих не сел на лежащий швеллер и не закурил. Это был Коля, он зажег спичку, прибавив к лунному свету кратковременную вспышку огня. Миша Оно затянулся, направив дым внутрь себя, а Саша размышлял о боге, или о женщине, или об одежде, или о себе. И никто ничего не говорил, пока сигареты не сгорели, превратившись в короткие окурки, обжигающие пальцы, и пока умиротворительное опустошение еще находилось в душах, как небесная благодарность за выполненную только что деятельность, состоящую из нескольких операций, каждая из которых имела собственную атмосферу и дух. Ночь не прекращалась, как работа, поскольку ее время еще не настало, и какие-то деревья стояли недалеко, простирая свои темные ветви в пустоту, существующую над асфальтом.
— Пошли, дружищи, — печально проговорил Дима и встал. — Сегодня это кончилось. Завтра будет заря, солнце, роса и новые «пупочки».
Они встали, отряхнувшись, и пошли вперед в сторону барака. Вася подошел к Мише Оно и стукнул его кулаком в бок.
— Сейчас мы тебе устроим, — прошептал он. Миша обернулся, и к нему подошел Дима.
— Сейчас пошли со мной, — сказал он. — Ну их, это быдло. Иди сюда, здесь будет хорошо.
Он взял Оно за руку и отвел его в сторону. Рядом с бараком было еще одно здание, и Дима открыл зеленую дверь в центре его фасада. Потом он зажег свет, и Миша увидел комнату с креслом, большой кроватью, холодильником и красными стульями около обеденного стола.
— Вот! — гордо сказал Дима. — Сюда! Садись, милый, я хочу выпить с тобой.
Миша сел на красный стул, Дима открыл холодильник и достал оттуда бутылку с желтой жидкостью и жареную курицу
— Ешь, — сказал он, протягивая курицу, — И бери этот алкогольный напиток в бутылке, чтобы он согрел тебя.
Дима достал откуда-то два стакана и налил в них желтую жидкость. Миша Оно взял один стакан и быстро выпил его, не глядя на Диму. Дима сделал маленький глоток и иронически посмотрел в прямые честные глаза Оно.
— Скажи мне, милый, — хитро проговорил он, — как ты относишься к однополой любви? Миша постучал по столу и ответил:
— Не знаю. По-моему, это все равно. Какая разница?
— В таком случае, знаешь ли ты, что я — педераст?
— Ну и хорошо.
— Миша! Не все так просто. Мужчины, юноши — это самая большая прелесть, существующая под луной. Когда я смотрю на их статуи, на их торс, плечи, ягодицы — меня охватывает такое упоение, такой чувственный восторг, такой подъем всех сил и желаний, что я даже готов умереть в этот миг, или же остановить его! Давид — это мой идеал; он — само совершенство, он — чудо, я готов целовать его куда угодно, я готов делать с ним все, готов провести с ним ночь, молиться на него… Я млею при виде голого мужского тела;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71