Чаадаев. Чудесно, чудесно…
Станкевич замечает присутствие Любы. Он прекращает поиски, выпрямляется и кланяется ей, потеряв от скованности способность говорить.
Любовь. Вы что-то потеряли?
Станкевич. Я?… Я искал… кажется, перочинный ножик. (Пауза.) Так вы уже завтра уезжаете домой?
Любовь. Да. Но, может быть…
Любовь не успевает закончить, как Михаил, не успев вернуться, уводит Станкевича.
Михаил. Пойдемте! Люба!.. Как видишь, я познакомился со Станкевичем. Мы идем говорить о Канте. Кант – наш человек. Ох, сколько времени я потратил впустую! Но с этого момента…
Любовь. Мишель…
Михаил. Что?
Любовь (находится). А как же… армия?
Михаил. Не беспокойся, я все устроил, (Они уходят.) Вы должны приехать погостить у нас в Премухине. Приедете?
Он подхватывает Станкевича и, уходя, почти сталкивается с Белинским.
Любовь. Премухино!..
Белинский замечает ее. Видно, что они знакомы. Любовь не замечает его присутствия. Повернувшись, чтобы уйти, она замечает на полу перочинный ножик. Со счастливым возгласом она поднимает его.
Белинский. А… Кажется, это мой…
Любовь прижимает ножик к губам и опускает его за вырез. Она видит Белинского.
Любовь. Ой.
Ошарашенный, Белинский кланяется.
Белинский. Я глубоко… глубоко…
Любовь. Простите меня… Я что-то…
Белинский. Ну что вы! Я глубоко… глубоко…
Любовь. Видите ли, у меня такая ужасная память.
Белинский. Память? Ах да. (Оправляется.) Белинский. Философский кружок. В пятницу.
Любовь. Ах да. Вот где я вас видела. Извините, ради Бога. До свидания, господин Белинский. Мы завтра уезжаем домой. (Уходит.)
Входит Шевырев, направляясь к Чаадаеву.
Белинский (сам себе). Дурак!
Шевырев неуверенно задерживается, в удивлении. Белинский приходит в себя.
Профессор Шевырев! Это я, Белинский. Я посещал ваши лекции по истории русской литературы.
Шевырев (с сарказмом). Вы ошибаетесь, милостивый государь. У нас нет литературы.
Белинский ретируется, в то время как Шевырев подобострастно приближается к Чаадаеву.
Я полагаю, что имею честь говорить с Петром Яковлевичем Чаадаевым. Позвольте выразить мое восхищение вашей книгой…
Чаадаев. Моей книгой?
Шевырев. «Философические письма».
Чаадаев. А-а. Благодарю вас. Я не знал, что ее опубликовали.
Шевырев. Тем не менее это не помешало ей приобрести множество почитателей… из которых мало столь же восторженных, как… (Кланяется.) Шевырев, Степан Петрович, профессор истории словесности Московского университета. (Достает из кармана кипу исписанных листов.) Мой экземпляр первого письма, сударь, – лишь несовершенная копия оригинала.
Чаадаев. Позвольте взглянуть? (Коротко смотрит.) Нет, не тянет и на это. Я писал по-французски. Я писал, между прочим, что мы, русские, не принадлежа ни к Востоку, ни к Западу, остались в стороне от других народов, стремившихся к просвещению. Возрождение обошло нас, пока мы сидели в своих норах. И вот мои слова… переписаны, переведены и снова переписаны… Будто свидетельство минувших веков, до изобретения печатного станка.
Шевырев. Да, книга сложная с точки зрения публикации. Именно в связи с этим я и обращаюсь к вам. Нескольким сотрудникам университета было выдано разрешение на публикацию литературного журнала под названием «Московский наблюдатель»… И мы с огромным удовольствием преподнесли бы «Философические письма» читающей публике. (Молчание.) Если вы удостоите нас такой чести. (Молчание.) Вопрос, конечно, в том, как провести текст через цензуру. (Молчание.) Это вполне возможно, я уверен, только надо изменить одно или два слова. (Молчание.) Два. Я бы просил вашего позволения изменить два слова. (Молчание.) «Россия» и «мы».
Чаадаев. «Россия» и «мы».
Шевырев. «Мы», «нас», «наше»… Они вроде красных флажков для цензора.
Чаадаев. А вместо них… что же?
Шевырев. Я бы предложил «некоторые люди».
Чаадаев. «Некоторые люди»?
Шевырев. Да.
Чаадаев. Оригинально.
Шевырев. Благодарю.
Чаадаев (пробует вслух). «Некоторые люди, не принадлежа ни к Востоку, ни к Западу, остались в стороне от других народов… Возрождение обошло некоторых людей… Некоторые люди сидели в своих норах…» (Возвращает страницы.) Вы позволите мне подумать над вашим предложением?
Шевырев пятится с поклоном. Спешно входят Александра и Татьяна, возбужденно переговариваясь.
Татьяна. Бедная Натали.
Александра. Она уступила его из любви!
Они торопливо уходят.
Чаадаев. Чудесно… чудесно…
Во время перемены картины Любовь проходит через сцену в танце сама с собой и, в самом конце, вдруг начинает кружиться и исчезает из виду.
Март 1835 г
На сцене светлеет. День неделей позже. Натали вбегает в комнату в некотором возбуждении, граничащем с легкой истерикой. За ней идет Михаил, слегка пристыженный.
Натали. Наверное, я сама виновата. Иначе как могло получиться, что вы оба… это так унизительно!
Mихаил. Да, но справедливости ради надо заметить, что Николай и я унизили тебя каждый по-своему.
Натали. Я его больше знать не хочу.
Михаил. У Николая все происходит от внутренней сдержанности.
Натали (с подозрительным недоверием). Он что, себя сдерживал?
Михаил. Ну, с тобой у него, вероятно, не было необходимости…
Натали (вспыхивая). Что ты имеешь в виду?
Михаил. У вас просто произошло недоразумение. Вот в прошлом году, в деревне, молодая жена соседа завела его в беседку, поцеловала, сняла с себя все, что там на ней было, и…
Hatали. Но ведь вы знакомы всего неделю!
Михаил. Он мне рассказал на прошлой неделе. Мы обсуждали трансцендентальный идеализм, кушали устрицы, и слово за слово…
Натали. Понятно. Ну и что было дальше?
Mихаил. Дальше… Мы перешли к разделению духа и материи…
Натали. В беседке.
Михаил. В беседке она потребовала, чтобы он поцеловал ее… в ее… ее – ну ты сама понимаешь.
Натали. Не может быть!
Михаил. Может. Ну, обе ее… обе из них.
Натали. Ох. Ладно, рассказывай дальше.
Михаил. Знаешь, я только что вспомнил.
Натали. Что?
Михаил. Я обещал никому не говорить.
Натали. Ну теперь ты просто обязан сказать.
Михаил. Нет, право, лучше не стоит…
Натали. Михаил!
Михаил (спешно). Одним словом, целуя ее в… бюст, он вдруг осознал, что ему лишь казалось, будто его душа воспаряет к святому союзу с ее душой, а на самом деле происходило отрицание превосходства духа над материей… И он не мог продолжать, ему стало противно… его тошнило…
Натали. И он ей это объяснил, да?
Михаил. Нет, он сбежал. Вот этим я и отличаюсь от Станкевича.
Натали. Чем?
Михаил. Мне противно еще до того, как я начал. Не с тобой, не с тобой.
Натали. Не понимаю, почему это называют романтизмом. (Сбита с толку.) У Жорж Санд все совсем по-другому.
Михаил. Натали, ты даешь мне веру в себя. Если хочешь знать, Шеллинг сам не понимает всего значения своей философии. Возвыситься до Общей идеи – значит дать волю нашей природной страсти…
Натали. Да! И ты сделаешь это. Видишь, я понимаю тебя лучше всех, даже лучше твоих сестер.
Михаил. Моих сестер?
Натали. Они тебя любят, но видят ли они, какой ты на самом деле? Постигли ли они твой внутренний мир?
Михаил. Наверное, нет…
Hатали. Они так и не возвысились над объективной реальностью, в которой ты всего лишь их старший брат.
Михаил (просвещенный). Ну, оно и понятно!
Натали. Я им все объясню. Я передам с тобой письмо, когда ты поедешь домой, пусть прочитают.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56