Помнишь?
Бакунин. Ты был единственным, кто пришел проститься.
Герцен. А теперь ты единственный, кто пришел проводить меня!
Бакунин. Куда теперь?
Герцен. В Англию.
Бакунин. Один?
Герцен. Натали умерла, три месяца назад… Мы потеряли Колю. Он погиб в море, вместе с ним моя мать и молодой человек, который учил его говорить. Никого из них не нашли. Натали этого не вынесла. Она ждала еще одного ребенка, и после родов у нее уже не было сил жить. Младенец тоже умер.
Бакунин. Мой бедный друг.
Герцен. Ах, Михаил, если бы ты слышал, как Коля говорил! Это было так забавно и трогательно… Он понимал все, что ему говорили, и, готов поклясться, он тебя слушал! Хуже всего то… (Он почти срывается.) Если бы только это случилось не ночью… Он не слышал в темноте – не видел губ.
Бакунин. Маленький Коля – его жизнь оборвалась так рано! Кто этот Молох?
Герцен. Нет, не то, совсем не то. Его жизнь была такой, какой была. Оттого что дети взрослеют, мы думаем, что их предназначение – взрослеть. Но предназначение ребенка в том, чтобы быть ребенком. Природа не пренебрегает тем, что живет всего лишь день. Жизнь вливает себя целиком в каждое мгновение. Разве мы меньше ценим лилию от того, что она сделана не из кварца и не на века. Где песня, когда ее спели, или танец, когда его станцевали? Только люди хотят быть хозяевами своего будущего. Мы твердим себе, что у мироздания нет других забот, кроме наших судеб. Каждый день, каждый час, каждую минуту мы видим непредсказуемый хаос истории, но думаем, что художник что-то перепутал. Где единство, где смысл величайшего творения природы? Ведь должна же непредсказуемость течения миллионов ручейков случайности и своеволия быть уравновешена прямым как стрела подземным потоком, который всех нас несет туда, где нам назначено быть. Но такого места на Земле нет, потому оно и зовется Утопией. В гибели ребенка не больше смысла, чем в гибели армий или наций. Был ли ребенок счастлив, пока он жил? Вот должный вопрос, единственный вопрос. Если мы не можем устроить даже собственного счастья, то каким же надо обладать запредельным самомнением, чтобы думать, что мы можем устроить счастье тех, кто идет за нами. (Пауза.) Что с тобой случилось, Бакунин? Тебя предали?
Бакунин. Нет, просто революции кончились. Когда солдаты схватили меня, мне было уже все равно. Я просто хотел спать. Спасибо за деньги! Мне разрешали покупать сигары и книги. Я выучил английский! (Сакцентом.) «Mary and George go to the seaside». Как поживает Георг? Поблагодари его от меня. И Эмма прислала мне сто франков. Небольшие деньги приходили от демократов со всего мира, от незнакомых людей. Братство обездоленных – не только метафизика.
Герцен. Я слышал, светские дамы собрали деньги, чтобы устроить твой побег, когда тебя переправляли в Россию.
Бакунин. Вероятно, граф Орлов тоже об этом слышал – на границе меня ждали двадцать казаков, чтобы препроводить в Петропавловскую крепость. Нет, теперь дело за революцией.
Герцен. Какой революцией?
Бакунин. За русской революцией. Немцы и французы подложили нам свинью – они были готовы избавиться от привилегий аристократии, но грудью встали на защиту частной собственности.
Герцен. А чего же ты ждал?
Бакунин. Что ж ты мне этого раньше не сказал?
Герцен. Ты не слушал.
Бакунин. А почему я должен был слушать?
Бакунин. У бедных было больше голосов, чем у богатых. Кто бы мог подумать, что все так выйдет.
Герцен. Еще Прудон говорил, что всеобщее голосование – контрреволюционно.
Бакунин. Он продолжал настаивать на своем, Пьер Жозеф. Я объяснял ему Гегеля. Его жена накрывала ужин у камина, шла спать, вставала, накрывала завтрак, а мы все сидели у остывшего очага и говорили о категориях… Хорошее было время, Герцен.
Герцен. Эх, Бакунин.
Бакунин. Мы были там, когда рождалась Вторая республика. Это было самое счастливое время моей жизни.
Герцен. Революция приказала долго жить, а теперь и Республика вместе с ней. Несколько тысяч арестов – и президент Луи Наполеон Бонапарт становится императором Наполеоном. Людям оказалось все равно. Это был выход для Республики, которая устыдилась сама себя. Вторая империя стала хорошим завершением парижского сезона. Ожидаются серьезные изменения в мебели и женской моде. Ты прав, с русским западничеством покончено. Цивилизация прошла нас стороной, мы проходили по ведомству географии, а не истории, так что нас все это почти не задело. Теперь мы можем, не отвлекаясь, заняться делом.
Бакунин. Я не мог дождаться, когда окажусь на Западе. Но ответ все это время был у нас за спиной. Крестьянская революция, Герцен! Маркс надул нас. Он просто городской сноб, для него крестьяне – это не люди, это сельское хозяйство, как коровы или репа. Но он не знает русских крестьян! За ними история бунтов, и мы забыли об этом.
Герцен. Остановись-остановись.
Бакунин. Я не имею в виду набожных седобородых старцев – оставим их славянофилам. Я имею в виду мужчин и женщин, готовых спалить все вокруг, вздернуть на суку помещика и насадить на вилы головы жандармов!
Герцен. Остановись! – «Разрушение – это творческая сила!» Ты такой ребенок! Мы должны сами идти к людям, вести их за собой шаг за шагом. У России есть шанс. Деревенская община может стать основой настоящего народничества – не аксаковский сентиментальный патернализм и не бесчувственный бюрократизм социалистической элиты, а самоуправление снизу. Русский социализм! После французского фарса я был в отчаянии… Россия спасла меня… Ты здесь, Михаил?!
Бакунин. О да. Если ты прав, я здесь надолго. (Уходит.)
Герцен. Ни у кого нет карты. Карты вообще нет. На Западе в следующий раз может победить социализм, но это не конечная точка истории. Социализм тоже дойдет до крайностей, до нелепостей, и Европа снова затрещит по швам. Границы изменятся, нации расколются, города заполыхают… рухнет закон, образование, промышленность, загниют поля, к власти придут военные, а капиталы вывезут в Англию и Америку… Снова начнется война между босяками и обутыми. Она будет кровавой, скорой и несправедливой, и Европа после нее станет похожа на Чехию после Гуситских войн. Тебе жаль цивилизации? Мне тоже жаль.
Слышен голос Натали – из прошлого, – зовущий снова и снова Колю.
Натали (за сценой). Коля!
Вдалеке раскат грома.
Герцен. Он не слышит тебя.
Натали (за сценой). Коля!
Герцен. Прости меня, Натали. Прости.
Лето 1846 г
Соколово, как раньше. Продолжение. Вдалеке слышен раскат грома.
Голос Натали по-прежнему зовет Колю. Саша останавливается, чтобы посмотреть и прислушаться. Мужские голоса доносятся издалека. Это Герцен и его друзья перекликаются во время поисков. Входит Огарев и окликает Натали.
Огарев. Коля здесь! Он со мной.
Натали (входит). О слава тебе, Господи… слава Богу.
Огарев. Без паники, без паники… Он шел вдоль канавы и весь перепачкался.
Натали перебегает через сцену.
Натали (за сценой). Мама боялась, что потеряла тебя! Пойдем, будем тебя отмывать в ручье. (Удаляясь.) Александр!.. Мы здесь!..
Огарев по-прежнему держит Сашину удочку и стеклянную банку из-под варенья. Вдалеке слышны мужские голоса. Они кричат друг другу, что Коля нашелся. Последний раскат грома.
Огарев. Жизнь, жизнь… (Саше.) Тебе папа когда-нибудь рассказывал, как мы с ним познакомились и стали лучшими друзьями?
Саша.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56
Бакунин. Ты был единственным, кто пришел проститься.
Герцен. А теперь ты единственный, кто пришел проводить меня!
Бакунин. Куда теперь?
Герцен. В Англию.
Бакунин. Один?
Герцен. Натали умерла, три месяца назад… Мы потеряли Колю. Он погиб в море, вместе с ним моя мать и молодой человек, который учил его говорить. Никого из них не нашли. Натали этого не вынесла. Она ждала еще одного ребенка, и после родов у нее уже не было сил жить. Младенец тоже умер.
Бакунин. Мой бедный друг.
Герцен. Ах, Михаил, если бы ты слышал, как Коля говорил! Это было так забавно и трогательно… Он понимал все, что ему говорили, и, готов поклясться, он тебя слушал! Хуже всего то… (Он почти срывается.) Если бы только это случилось не ночью… Он не слышал в темноте – не видел губ.
Бакунин. Маленький Коля – его жизнь оборвалась так рано! Кто этот Молох?
Герцен. Нет, не то, совсем не то. Его жизнь была такой, какой была. Оттого что дети взрослеют, мы думаем, что их предназначение – взрослеть. Но предназначение ребенка в том, чтобы быть ребенком. Природа не пренебрегает тем, что живет всего лишь день. Жизнь вливает себя целиком в каждое мгновение. Разве мы меньше ценим лилию от того, что она сделана не из кварца и не на века. Где песня, когда ее спели, или танец, когда его станцевали? Только люди хотят быть хозяевами своего будущего. Мы твердим себе, что у мироздания нет других забот, кроме наших судеб. Каждый день, каждый час, каждую минуту мы видим непредсказуемый хаос истории, но думаем, что художник что-то перепутал. Где единство, где смысл величайшего творения природы? Ведь должна же непредсказуемость течения миллионов ручейков случайности и своеволия быть уравновешена прямым как стрела подземным потоком, который всех нас несет туда, где нам назначено быть. Но такого места на Земле нет, потому оно и зовется Утопией. В гибели ребенка не больше смысла, чем в гибели армий или наций. Был ли ребенок счастлив, пока он жил? Вот должный вопрос, единственный вопрос. Если мы не можем устроить даже собственного счастья, то каким же надо обладать запредельным самомнением, чтобы думать, что мы можем устроить счастье тех, кто идет за нами. (Пауза.) Что с тобой случилось, Бакунин? Тебя предали?
Бакунин. Нет, просто революции кончились. Когда солдаты схватили меня, мне было уже все равно. Я просто хотел спать. Спасибо за деньги! Мне разрешали покупать сигары и книги. Я выучил английский! (Сакцентом.) «Mary and George go to the seaside». Как поживает Георг? Поблагодари его от меня. И Эмма прислала мне сто франков. Небольшие деньги приходили от демократов со всего мира, от незнакомых людей. Братство обездоленных – не только метафизика.
Герцен. Я слышал, светские дамы собрали деньги, чтобы устроить твой побег, когда тебя переправляли в Россию.
Бакунин. Вероятно, граф Орлов тоже об этом слышал – на границе меня ждали двадцать казаков, чтобы препроводить в Петропавловскую крепость. Нет, теперь дело за революцией.
Герцен. Какой революцией?
Бакунин. За русской революцией. Немцы и французы подложили нам свинью – они были готовы избавиться от привилегий аристократии, но грудью встали на защиту частной собственности.
Герцен. А чего же ты ждал?
Бакунин. Что ж ты мне этого раньше не сказал?
Герцен. Ты не слушал.
Бакунин. А почему я должен был слушать?
Бакунин. У бедных было больше голосов, чем у богатых. Кто бы мог подумать, что все так выйдет.
Герцен. Еще Прудон говорил, что всеобщее голосование – контрреволюционно.
Бакунин. Он продолжал настаивать на своем, Пьер Жозеф. Я объяснял ему Гегеля. Его жена накрывала ужин у камина, шла спать, вставала, накрывала завтрак, а мы все сидели у остывшего очага и говорили о категориях… Хорошее было время, Герцен.
Герцен. Эх, Бакунин.
Бакунин. Мы были там, когда рождалась Вторая республика. Это было самое счастливое время моей жизни.
Герцен. Революция приказала долго жить, а теперь и Республика вместе с ней. Несколько тысяч арестов – и президент Луи Наполеон Бонапарт становится императором Наполеоном. Людям оказалось все равно. Это был выход для Республики, которая устыдилась сама себя. Вторая империя стала хорошим завершением парижского сезона. Ожидаются серьезные изменения в мебели и женской моде. Ты прав, с русским западничеством покончено. Цивилизация прошла нас стороной, мы проходили по ведомству географии, а не истории, так что нас все это почти не задело. Теперь мы можем, не отвлекаясь, заняться делом.
Бакунин. Я не мог дождаться, когда окажусь на Западе. Но ответ все это время был у нас за спиной. Крестьянская революция, Герцен! Маркс надул нас. Он просто городской сноб, для него крестьяне – это не люди, это сельское хозяйство, как коровы или репа. Но он не знает русских крестьян! За ними история бунтов, и мы забыли об этом.
Герцен. Остановись-остановись.
Бакунин. Я не имею в виду набожных седобородых старцев – оставим их славянофилам. Я имею в виду мужчин и женщин, готовых спалить все вокруг, вздернуть на суку помещика и насадить на вилы головы жандармов!
Герцен. Остановись! – «Разрушение – это творческая сила!» Ты такой ребенок! Мы должны сами идти к людям, вести их за собой шаг за шагом. У России есть шанс. Деревенская община может стать основой настоящего народничества – не аксаковский сентиментальный патернализм и не бесчувственный бюрократизм социалистической элиты, а самоуправление снизу. Русский социализм! После французского фарса я был в отчаянии… Россия спасла меня… Ты здесь, Михаил?!
Бакунин. О да. Если ты прав, я здесь надолго. (Уходит.)
Герцен. Ни у кого нет карты. Карты вообще нет. На Западе в следующий раз может победить социализм, но это не конечная точка истории. Социализм тоже дойдет до крайностей, до нелепостей, и Европа снова затрещит по швам. Границы изменятся, нации расколются, города заполыхают… рухнет закон, образование, промышленность, загниют поля, к власти придут военные, а капиталы вывезут в Англию и Америку… Снова начнется война между босяками и обутыми. Она будет кровавой, скорой и несправедливой, и Европа после нее станет похожа на Чехию после Гуситских войн. Тебе жаль цивилизации? Мне тоже жаль.
Слышен голос Натали – из прошлого, – зовущий снова и снова Колю.
Натали (за сценой). Коля!
Вдалеке раскат грома.
Герцен. Он не слышит тебя.
Натали (за сценой). Коля!
Герцен. Прости меня, Натали. Прости.
Лето 1846 г
Соколово, как раньше. Продолжение. Вдалеке слышен раскат грома.
Голос Натали по-прежнему зовет Колю. Саша останавливается, чтобы посмотреть и прислушаться. Мужские голоса доносятся издалека. Это Герцен и его друзья перекликаются во время поисков. Входит Огарев и окликает Натали.
Огарев. Коля здесь! Он со мной.
Натали (входит). О слава тебе, Господи… слава Богу.
Огарев. Без паники, без паники… Он шел вдоль канавы и весь перепачкался.
Натали перебегает через сцену.
Натали (за сценой). Мама боялась, что потеряла тебя! Пойдем, будем тебя отмывать в ручье. (Удаляясь.) Александр!.. Мы здесь!..
Огарев по-прежнему держит Сашину удочку и стеклянную банку из-под варенья. Вдалеке слышны мужские голоса. Они кричат друг другу, что Коля нашелся. Последний раскат грома.
Огарев. Жизнь, жизнь… (Саше.) Тебе папа когда-нибудь рассказывал, как мы с ним познакомились и стали лучшими друзьями?
Саша.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56