– А знаете, – сказал он, – в иные минуты я склонен думать, что Кейтэрем прав. Наша Пища опрокинет все соотношения и пропорции в мире. Она изменит… да она все на свете изменит!
– Что бы она там ни меняла, а мой малыш должен и дальше ее получать, сказал Редвуд.
На лестнице послышались торопливые тяжелые шаги, и в дверь просунулась голова Коссара.
– Ого! – сказал он, поглядев на их лица, и вошел. – Что у вас тут стряслось?
Они рассказали ему о принцессе.
– Трудная задача? – вскричал он. – Ничего подобного! Она будет расти, только и всего. И ваш мальчик тоже. И все, кому дают Пищу, будут расти.
Как на дрожжах. Ну и что же? В чем загвоздка? Так оно и должно быть. Ясно даже младенцу. Что вас смущает?
Друзья попытались объяснить ему.
– Прекратить?! – завопил Коссар. – Да вы что? Даже если бы вы и захотели – шалишь! Вам теперь податься некуда. И Уинклсу податься некуда.
Так оно и должно быть. А я-то не мог понять, что надо этому проныре.
Теперь ясно. Ну и в чем дело? Нарушит пропорции? Разумеется. Изменит все на свете? Непременно. В конечном счете перевернет всю жизнь, судьбы человеческие. Ясно. Само собой. Они попытаются все это остановить, но они уже опоздали. Они всегда опаздывают. А вы гните свое и делайте больше Пищи, как можно больше. Благодарите бога, что не зря живете на земле.
– А столкновение интересов? – возразил Бенсингтон. – А социальные конфликты? Вы, видно, не представляете себе…
– Мямля вы, Бенсингтон, – сказал Коссар, – размазня. Этакий талантище, даже страшно, а воображает, что все его назначение в жизни – пить, есть и спать. Для чего, по-вашему, создан мир – чтобы в нем хозяйничали старые бабы? Ну, да теперь уж ничего не попишешь, придется вам делать свое дело.
– Боюсь, что вы правы, – вздохнул Редвуд. – Понемножку…
– Нет! – оглушительно крикнул Коссар. – Никаких «понемножку»! Давайте побольше Пищи, да поскорее! Засыпьте ею весь мир!
В своем возбуждении он даже сострил – взмахнул рукой, как бы изображая кривую, вычерченную некогда Редвуд ом.
– Помните, Редвуд? Вот так, только так!
***
Как видно, и материнской гордости есть предел; миссис Редвуд достигла его в тот день, когда ее отпрыск, едва ему исполнилось шесть месяцев, проломил свою дорогую колясочку и с громким ревом прибыл домой на тележке молочника. Весил он в то время пятьдесят девять с половиной фунтов, ростом был сорока восьми дюймов и мог поднять шестьдесят фунтов.
Наверх в детскую его тащили вдвоем – кухарка и горничная. После этого случая стало ясно, что не сегодня-завтра разоблачения не миновать.
Однажды, вернувшись из лаборатории, Редвуд застал свою несчастную жену за чтением увлекательнейшего журнала «Могущественный атом»; она тотчас отшвырнула журнал, кинулась к мужу и разразилась слезами.
– Скажи, что ты сделал с ребенком! – рыдала она у него на груди. – Что ты с ним сделал?!
Редвуд обнял ее и повел к дивану; надо было как-то оправдываться.
– Не волнуйся, дорогая, – приговаривал он. – Не волнуйся. Ты немного переутомилась. Просто коляска была дрянная. Я уже заказал для него крепкое кресло на колесах, и завтра…
Миссис Редвуд подняла на мужа заплаканные глаза.
– Кресло на колесах? Для такого крошки? – всхлипнула она.
– А почему бы и нет?
– Как будто он калека!
– Не калека, а юный великан, и ты напрасно этого стыдишься.
– Ты что-то сделал с ним, Денди, – сказала она. – Я по твоему лицу вижу.
– Ну, во всяком случае, это не помешало ему расти, – безжалостно ответил Редвуд.
– Так я и знала! – воскликнула миссис Редвуд и скомкала в руке платок.
Взгляд ее стал жестким и подозрительным. – Что ты сделал с нашим ребенком?
– А что тебя беспокоит?
– Он такой огромный. Он просто чудовище.
– Чепуха. Складный, крепкий ребенок. Что тебя тревожит?
– Посмотри, какой он громадный.
– Ну и что же? А ты посмотри, сколько кругом жалких недоростков!
Прекрасный ребенок, другого такого поискать…
– Слишком прекрасный, – возразила миссис Редвуд.
– Так будет недолго, – успокоил муж. – Это только начало такое бурное.
Но он отлично знал, что так будет еще долго – ребенок будет расти и расти. Так оно и вышло. Когда мальчику исполнился год, ему недоставало только дюйма до пяти футов роста, а весил он сто пятнадцать фунтов. Теперь он был точь-в-точь херувим на соборе святого Петра в Риме, а после того как он несколько раз играючи ухватил за волосы и за нос любопытных, приходивших на него взглянуть, о его силе заговорил весь Западный Кенсингтон. Поднять его на руки было невозможно, в детскую и обратно его возили на инвалидном кресле, а для прогулок была нанята особая нянька эта мускулистая, специально обученная девица вывозила его на прогулку в сделанной на заказ моторной коляске мощностью в восемь лошадиных сил, вроде тех, что предназначены для подъема в горы. Хорошо, что Редвуд, в дополнение к своим ученым занятиям, был еще и правительственным техническим экспертом и сохранил кое-какие связи.
Конечно, размеры юного Редвуда в первую минуту поражали, – говорили мне люди, чуть не каждый день смотревшие, как он неторопливо катил в своей коляске по Гайд-парку, – но только опомнишься от удивления – и видишь, что вообще-то он на редкость смышленый и красивый ребенок. Он почти никогда не плакал, и незачем было затыкать ему рот соской. Обычно он сжимал в руках большущую погремушку и время от времени весело и дружелюбно кричал «да-да» и «ба-ба» кучерам проезжавших мимо парка омнибусов и стоявшим на посту полицейским.
– Глядите, вон ребенок-великан, его выкормили Чудо-пищей, – говорили кучера омнибусов пассажирам.
– Видно, парнишка здоровый, – откликался кто-нибудь, сидевший поближе.
– Его кормят из бутылки, – объяснял кучер. – Говорят, в нее влезает целый галлон, на заказ делали.
– Как ни верти, а парнишка, видно, здоровущий, – заключал пассажир.
Когда миссис Редвуд убедилась, что ребенок не перестает расти все так же стремительно – а по-настоящему она это поняла, увидев новую коляску для прогулок, – ее охватило неистовое отчаяние. Она кричала, что отныне ноги ее не будет в детской, лучше бы ей умереть, раз у нее такой ребенок, и лучше бы ребенку умереть, и пускай все на свете умрут, и зачем, зачем она вышла замуж за Редвуда, и вообще зачем только женщины выходят замуж. Потом она немного притихла, и удалилась к себе, и просидела три дня взаперти, питаясь одним куриным бульоном. Редвуд пытался ее урезонить, но она только рыдала, швыряла на пол подушки и рвала на себе волосы.
– Да ведь с малышом ничего плохого не случилось, – уговаривал Редвуд. Для него же лучше, что он большой. Неужели ты хочешь, чтобы он был меньше других?
– Я хочу, чтобы он был такой, как все дети, ни больше ни меньше. Я хотела, чтобы он был обыкновенным милым и хорошим ребенком, как наша Джорджина Филис, я хотела вырастить хорошего сына, а он вон какой… Голос несчастной женщины дрогнул. – Уже взрослые ботинки носит… и гулять его возят в этой ужасной ма… машине, и она воняет бе… бензином! Я никогда не смогу его любить, – рыдала она, – никогда! Это уж чересчур!
Какая я ему мать!
Наконец ее все-таки уговорили пойти в детскую, где Эдвард Монсон Редвуд (Пантагрюэлем его прозвали позднее) с увлечением раскачивался в специально укрепленном кресле-качалке и весело гукал и улыбался до ушей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59