Ах, дурак, ах, дурак, как мог засыпаться. Плохо удавил… Бежал бы…» Интересовались поведением прокурора и защиты; одни считали Ваньку Графа героем, «своим в доску», другие — дураком, нюней, простофилей. Газету с судебным отчетом перечитывали по сто раз, зачитали до дыр, до тлена.
Неожиданная смерть бандита взволновала Амельку, как гром зимой.
Он видел странный сон. Вот будто сидит он на ступеньках лесной часовни Возле — грязная дорога, по ней — круглые окатные камни. Из глубокого ущелья веет холодом и слышен чей-то тяжкий стон, прерываемый окриками. И видит Амелька: идет по дороге, скрестив руки на груди, тихая женщина, вся в белом; на ее мраморной шее черные отпечатки пальцев. За ней — козлоподобные черти и похожие на привиденья великаны, посвистывая, покрикивая, волокут за ноги истерзанного человека. Голова человека бьется о камни, окунается в грязь; он сплевывает кровавую пену, стонет: «Амелька, друг! Вот моя дорога».
Амелька всхлипывает и весь в поту пробуждается.
19. ОПЫТЫ ГИПНОЗА
Солнце взъярилось. Дороги сразу рухнули; снег в три дня растаял, потоки вешних вод неслись в низины. Деловитые грачи с неумолчным граем вили гнезда; появились стайки веселых скворцов.
В детский дом пришел похожий на грача, в старой визитке с фалдочками, врач-психиатр. Он небольшого роста, лысый, большелобый, сухой, в дымчатых очках. Суровый бритый рот, золотые зубы.
Иван Петрович встретил психиатра любезно, однако с озабоченным видом: он с начальством не советовался, вводил новый метод воздействия на ребят самочинно, да к тому же и не особенно верил в успех задуманного им опыта.
Сеанс происходил в комнате педагогического совещания. Толпившихся ребят погнали прочь, ввели десять человек дефективных и двери заперли. Кроме дефективных, с психиатром здесь были Иван Петрович и Инженер Вошкин. Этот смекалистый парнишка сумел своевременно пронюхать о сеансе и, никем не замеченный, спозаранку залез в камин.
— Ну вот, ребята, сейчас начнем. Сядьте! — сказал психиатр. — А вы, двое, идите: один — к этому концу стола, другой — к другому. Тебя как звать?
— Костя.
— А тебя?
— Миша.
— Ну вот, отлично. — Психиатр провел рукой по лбу Миши от переносицы к волосам и крикнул: — Спать!!
Миша вздрогнул и, как кукла, закрыл глаза. То же самое психиатр проделал и с Костей.
— Откройте глаза и не просыпайтесь, — Они открыли помутневшие глаза. — Костя слышит Мишин голос, а Миши не видит! Миша слышит Костин голос, а Кости не видит. Ну, ищите друг друга, аукайтесь, откликайтесь. Можете бегать, ловить друг дружку. Ну!
— Костя, ты где? — по-серьезному спросил Миша.
— Я здесь. А ты где? Ты под столом?
— Нет. А ты у печки?
Так они, бегая на голос, искали друг друга и не могли найти. Блуждающий их взор прощупывал кругом все пространство, но оба они были как бы выключены из поля собственного зрения и не видели один другого. Наблюдавшие эту игру ребята смеялись; прыскал, таясь в камине, Инженер Вошкин; скептически улыбался Иван Петрович. Он думал: «А ловко, шельмецы, притворяются. Эх, какого я дурака свалял».
— Довольно! Проснитесь!
Психиатр выбрал третьего мальчика, усыпил его, приказал открыть глаза и не просыпаться.
— Видишь Ивана Петровича?
— Вижу, — сказал ершеобразный чумазый Луковкин.
— Вот он спокойно сидит на кресле. Вот он подымается вместе с креслом. Гляди! Гляди! Вот он поднялся к потолку. Видишь?
— Вижу, — ответил Луковкин, упираясь удивленным взором в потолок.
— Вот голова Ивана Петровича ушла в потолок, вот он весь ушел, видны только подметки, вот он пропал, он во втором этаже. Видишь? Да?
— Да! — крикнул Луковкин и побежал к двери. — Я наверх, по лестнице, к нему…
— Закрой глаза! Проснись… Ребята закричали:
— Врет он!.. Ты чего это, Луковкин, врешь?
— Вот подохнуть, — не вру! Видел. Сам видел!.. Легавым буду — не вру!..
Психиатр усадил всех на стулья.
— Ну вот, ребятки, теперь вы сами убедились, какая во мне сила… Ну! Спать!!
Дети закрыли глаза. Их лица корчились от едва сдерживаемой улыбки,
— Спать! Спать! Спать! — звонко, как удар металла о металл, приказывал психиатр. Выбросив вперед обе руки, он стоял пред ребятами, повелительно поводя глазами от лица к лицу.
— Кажется, уснули, — тихо проговорил Иван Петрович.
— Уснули, — хором ответили парнишки. Иван Петрович быстро закрылся книгой. Психиатр топнул, крикнул:
— Спать, спать! Спать! Вот я подыму руку — и вы заснете.
Послышалось легкое храпенье. Лица мальчиков стали спокойны. У двух — головы свесились на грудь. Третий закусил губы и больно щипал себе ногу, чтоб не рассмеяться.
И среди тишины стрелами летели стальные фразы, вонзаясь в мозг:
— Вы больше не будете озоровать. Нет, нет! Вы — хорошие мальчики. Вы будете подчиняться дисциплине, вы не будете воровать; воровство — порок, оно омерзительно, противно, оно позорит человека Нет, вы не будете воровать не будете воровать! Нет, нет! Вы будете внимательно относиться к учебе. Вы будете любить приютивший вас дом. Вы никогда не станете думать о побеге. Вы никогда не убежите, вы не смеете убегать! Нет, нет, не смеете!
Сеанс окончился. Время ужинать Все десять ребятишек, бывших на сеансе, вели себя за ужином прекрасно, Инженера Вошкина не было. Администрация всполошилась. Обыскали весь дом, чердаки, сад, ближайшие улицы. Емельян Кузьмич помрачнел, как туча. И только в одиннадцать часов, когда дом спал, вдруг раздался звонок с парадной. Инженер Вошкин чистосердечно повинился, как он во время сеанса залез в камин и там накрепко уснул, как его заперли в классе, как затем он выпрыгнул через фортку на улицу. Он просит извинения, что так глупо все вышло. Его охотно простили.
Когда он вошел в спальню, малыши подняли головы.
— Спать, спать! — крикнул Инженер Вошкин. — Закройте глаза и не просыпайтесь!
— Зачем?
— Когда?
— Еще вчера, — скрепил Инженер Вошкин и стал разуваться.

* * *
Так вот оно что! Ну, теперь ясно. Оказалось, что вся усадьба вместе с помещичьим домом, службами и теми постройками, на которых работал Филька с Дизинтёром, — все это предназначается для трудовой колонии беспризорных.
Старому торгашу Тимофею такое соседство шибко не по нраву. У него две дочки: долго ли этим хулиганам девок с толку сбить? Да ведь от них, от мазуриков, никому житья не будет; воровство разведется, пьянство, поножовщина; они, окаянные, все жительство спалят. Ведь их из домов заключения будут набирать. Да разве они — люди? Они черти какие-то, арестанты, живорезы, аспиды. Нет, к черту, к черту их!
Не только домовитый Тимофей, но и середняки с беднотой под влиянием местных богатеев готовы были встретить трудовую артель в колья.
Вскоре сход крестьян постановил хлопотать в центре о переводе будущей колонии беспризорников куда-нибудь в другое место, ну хоть верст за двадцать, что ли, в степь. Крестьяне в этом деле охотно помогут: дадут лошадей для перевозки строений, дадут даровые руки, все дадут, лишь бы подальше упрятать это хулиганское гнездо. Однако комсомольская ячейка такому обороту дела воспротивилась: она прохватила кой-кого из упористых крестьян в стенной газете и в свою очередь послала бумагу в центр: ячейка приветствует открытие трудовой колонии беспризорных.
Давнишние нелады между комсомолом и отцами еще более обострились. В хатах крик, шум;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110