Это во всех отношениях удобнее. Вот я набросал. Мы напечатаем Колино письмо в нашей прессе, и все будет забыто. Я думаю, он не откажется подписать?
М а т ь. Он подпишет! Конечно! Он подпишет, он сделает все, что вы посоветуете.
О р л о в с к и й. Восхитительно. (Идет к двери, открывает и говорит в коридор.) Тарасова.
Тарасов входит в кабинет.
М а т ь. Колечка!
Мать бросается к Тарасову, обнимает его и
целует. Орловский деликатно отворачивается к окну и
смотрит на рейд, где стоят несколько французских
броненосцев, и на бульвар, вдоль которого идет часть
союзных оккупационных войск. Черные сенегальцы, с
глазами белыми, как облупленные крутые яйца; едут
высокие двуколки, запряженные верблюдами; зуавы;
британская морская пехота.
О р л о в с к и й (оборачиваясь). Ну, здравствуй, Коля.
Т а р а с о в (нерешительно). Здравствуй, Сережа.
Рукопожатие.
О р л о в с к и й. Ты что, сыпняком болел?
Т а р а с о в. Да. Чуть не умер.
О р л о в с к и й. Что ты говоришь! Теперь тебе надо хорошо питаться. Аппетит есть?
Т а р а с о в. Ого!
О р л о в с к и й. Екатерина Васильевна, вы ему побольше какао давайте.
М а т ь. Да уж вы мне его только отпустите. А уж я... Колечка, вот Сергей...
О р л о в с к и й. Константинович.
М а т ь. Сергей Константинович ручается за тебя перед полковником Селивановым. Тебя выпускают.
Т а р а с о в (радостно). Ну?
О р л о в с к и й. Да. Мы тебя выпускаем. Эх, Коля, Коля! Честное слово, я от тебя этого не ожидал. Сочинять - ты меня прости - какие-то плоские агитки, чуть не частушки, водиться со всякой швалью - с матросней и солдатней, бегать по разным этим губкомам, агитпропам... Зачем? Кому нужно? Разве это дело настоящего поэта? Впрочем, не будем об этом больше говорить. Что было, то было. И кончено. Все забыто. Правда? Курить хочешь? (Протягивает сигареты.)
Т а р а с о в (закуривая). Шикарный табак.
О р л о в с к и й. Я думаю. Египетские, "Абдулла". Сейчас я тебе напишу пропуск, и можешь идти домой. (Идет к столу, пишет.) Над чем работаешь? А я, брат, за это время выпустил в Крыму новую книжку стихов. На чудесном верже. Смотри. (Достает книжку и подает Тарасову.) Эпиграф из "Возмездия" Блока:
Жизнь - без начала и конца.
Нас всех подстерегает случай.
Над нами - сумрак неминучий,
Иль ясность божьего лица.
Т а р а с о в. Мрачно.
О р л о в с к и й. Но гениально.
Т а р а с о в. А я бы взял дальше из того же "Возмездия". (Читает наизусть.)
Но ты, художник, твердо веруй
В начала и концы. Ты знай,
Где стерегут нас ад и рай.
Тебе дано бесстрастной мерой
Измерить все, что видишь ты.
Твой взгляд - да будет тверд и ясен.
Сотри случайные черты
И ты увидишь: мир прекрасен.
О р л о в с к и й. Мир - прекрасен? Нет, это не для моей книги. Помнишь, из "Пляски смерти":
Ночь, улица, фонарь, аптека,
Бессмысленный и тусклый свет.
Живи еще хоть четверть века
Все будет так. Исхода нет.
Ю н к е р (входит). Господин поручик...
О р л о в с к и й. Вы видите, я занят.
Юнкер скрывается.
Умрешь - начнешь опять сначала,
И повторится все, как встарь:
Ночь, ледяная рябь канала,
Аптека, улица, фонарь.
Т а р а с о в. Мрачно.
О р л о в с к и й. Но гениально.
Т а р а с о в. Нет, Сережа, это не гениально. Не гениально, потому неправда.
Живи еще хоть четверть века
Все будет так. Исхода нет.
Четверть века! Да через четверть века жизнь будет неузнаваема! Мы живем в счастливейшее, изумительнейшее время! Старый мир рушится. Неужели ты не чувствуешь?
Неужели ты не видишь,
Неужели ты не знаешь,
Неужели ты не хочешь
Оглянуться и понять?
Надо смотреть в будущее. А ты смотришь в прошлое. В этом вся штука, Сережа.
О р л о в с к и й. Ну, это нас заведет слишком далеко. (Протягивает Тарасову бумагу.) Подписывай и можешь идти домой.
Тарасов читает бумагу. Мать и Орловский
напряженно всматриваются в лицо Тарасова. Мать - с
надеждой, Орловский - подозрительно.
Т а р а с о в. Я это должен подписать?
О р л о в с к и й. Ну да.
Т а р а с о в. За кого ты меня принимаешь?
О р л о в с к и й. За Колю Тарасова, способного поэта и крайне легкомысленного человека, который наделал массу глупостей. Надо, Колечка, выкручиваться. Пиши.
Тарасов молча кладет бумагу на стол.
Не хочешь?
М а т ь. Коля!
Т а р а с о в. Мама, это не ваше дело.
О р л о в с к и й. А ты знаешь, в чем тебя обвиняют?
Т а р а с о в. Не знаю.
О р л о в с к и й. В коммунистической пропаганде. Имей в виду, что у меня имеются все твои шедевры. (Достает папку "Дело Тарасова" и показывает черновики, бумаги и общую тетрадь.) Знаешь, что это значит? Это военно-полевой суд и смертная казнь.
Т а р а с о в. Пугаешь?
О р л о в с к и й. Предупреждаю.
М а т ь. Он не знает, что говорит! Не слушайте его! Коля, умоляю тебя... Ведь все было так хорошо, сидели, разговаривали, читали стихотворения...
Т а р а с о в. Мама, успокойтесь. (Орловскому.) Купить меня хочешь?
О р л о в с к и й. А что? Может быть, ты уже куплен? Ах да, я и забыл за советский паек, по ржавой селедке за строчку.
Т а р а с о в. Замолчи! Замолчите, я не желаю с вами разговаривать.
М а т ь. Только не ссорьтесь. Умоляю вас, не ссорьтесь.
О р л о в с к и й. Вы забываете, кто из нас арестован. Встать!
Т а р а с о в. Вот, вот. Это ваше настоящее лицо. Вы не поэт, а золотопогонник.
О р л о в с к и й. Большевик!
Т а р а с о в. Ага, сообразил? (Разрывает бумагу и бросает в корзину.)
М а т ь. Коля, что ты делаешь?
О р л о в с к и й. Хорошо. Вы сами этого захотели. (Подходит к столу и нажимает кнопку звонка.)
Входят юнкера.
Взять. В тринадцатую камеру.
М а т ь. Коля, что ты сделал! (Бросается на колени перед Орловским.) Простите его! Пощадите его, пощадите. Он же мальчишка. Скажите, чтобы его не уводили! Скажите!
Т а р а с о в. Прощайте, мама.
Юнкера ведут Тарасова к двери.
(В дверях, Орловскому.) Бездарность.
Тарасова уводят. Мать рыдает.
О р л о в с к и й. Мадам, я сделал все, что было в моих силах. Простите. Я занят. (Кричит.) Проводите даму.
Слышен крик Тарасова.
Камера с арестованными большевиками. Среди
арестованных Оля, солдат, пожилая интеллигентка и
другие. Дверь распахивается. Тарасов с кровоподтеком
на лице влетает в камеру и падает на товарищей.
О л я. Тарасов! И ты?
Дверь захлопывается.
Кабинет Орловского Орловский у окна.
О р л о в с к и й.
Ночь, ледяная рябь канала.
Аптека, улица, фонарь...
Улица. Фонарь. Аптека. Рассвет. По пустынной
улице ведут осужденных под конвоем.
Внутренность аптеки. Гуральник и дочь в халатах
делают лекарство. Они смотрят через окно с накладным
орлом на улицу и видят, как ведут осужденных. Среди
них они узнают Тарасова и Олю, которые идут рядом,
обнявшись. Кроме Оли и Тарасова, в рядах осужденных
солдат, пожилая интеллигентка, комсомолец Вайнштейн.
Впереди вахмистр на лошади. По бокам - конвойные.
Сзади на извозчике юнкер с пулеметом.
Проход осужденных по улице. Медленно. Небольшой
предутренний дождик, туман. В рядах осужденных
Тарасов и Оля, обнявшись.
Через окно аптеки на них смотрят Гуральник и его
жена.
Ж е н а. Ты видишь?
Г у р а л ь н и к. Вижу.
Ж е н а. Куда их ведут?
Гуральник молчит.
Почему ты молчишь.
Г у р а л ь н и к. Вот Тарасов.
Ж е н а. Где, где?
Г у р а л ь н и к. Вон...
Ж е н а. Арон, куда их ведут?
Г у р а л ь н и к. Замолчи.
Ж е н а. Такие молодые!..
Г у р а л ь н и к. Замолчи!.. Или я... Или я не знаю, что сделаю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14
М а т ь. Он подпишет! Конечно! Он подпишет, он сделает все, что вы посоветуете.
О р л о в с к и й. Восхитительно. (Идет к двери, открывает и говорит в коридор.) Тарасова.
Тарасов входит в кабинет.
М а т ь. Колечка!
Мать бросается к Тарасову, обнимает его и
целует. Орловский деликатно отворачивается к окну и
смотрит на рейд, где стоят несколько французских
броненосцев, и на бульвар, вдоль которого идет часть
союзных оккупационных войск. Черные сенегальцы, с
глазами белыми, как облупленные крутые яйца; едут
высокие двуколки, запряженные верблюдами; зуавы;
британская морская пехота.
О р л о в с к и й (оборачиваясь). Ну, здравствуй, Коля.
Т а р а с о в (нерешительно). Здравствуй, Сережа.
Рукопожатие.
О р л о в с к и й. Ты что, сыпняком болел?
Т а р а с о в. Да. Чуть не умер.
О р л о в с к и й. Что ты говоришь! Теперь тебе надо хорошо питаться. Аппетит есть?
Т а р а с о в. Ого!
О р л о в с к и й. Екатерина Васильевна, вы ему побольше какао давайте.
М а т ь. Да уж вы мне его только отпустите. А уж я... Колечка, вот Сергей...
О р л о в с к и й. Константинович.
М а т ь. Сергей Константинович ручается за тебя перед полковником Селивановым. Тебя выпускают.
Т а р а с о в (радостно). Ну?
О р л о в с к и й. Да. Мы тебя выпускаем. Эх, Коля, Коля! Честное слово, я от тебя этого не ожидал. Сочинять - ты меня прости - какие-то плоские агитки, чуть не частушки, водиться со всякой швалью - с матросней и солдатней, бегать по разным этим губкомам, агитпропам... Зачем? Кому нужно? Разве это дело настоящего поэта? Впрочем, не будем об этом больше говорить. Что было, то было. И кончено. Все забыто. Правда? Курить хочешь? (Протягивает сигареты.)
Т а р а с о в (закуривая). Шикарный табак.
О р л о в с к и й. Я думаю. Египетские, "Абдулла". Сейчас я тебе напишу пропуск, и можешь идти домой. (Идет к столу, пишет.) Над чем работаешь? А я, брат, за это время выпустил в Крыму новую книжку стихов. На чудесном верже. Смотри. (Достает книжку и подает Тарасову.) Эпиграф из "Возмездия" Блока:
Жизнь - без начала и конца.
Нас всех подстерегает случай.
Над нами - сумрак неминучий,
Иль ясность божьего лица.
Т а р а с о в. Мрачно.
О р л о в с к и й. Но гениально.
Т а р а с о в. А я бы взял дальше из того же "Возмездия". (Читает наизусть.)
Но ты, художник, твердо веруй
В начала и концы. Ты знай,
Где стерегут нас ад и рай.
Тебе дано бесстрастной мерой
Измерить все, что видишь ты.
Твой взгляд - да будет тверд и ясен.
Сотри случайные черты
И ты увидишь: мир прекрасен.
О р л о в с к и й. Мир - прекрасен? Нет, это не для моей книги. Помнишь, из "Пляски смерти":
Ночь, улица, фонарь, аптека,
Бессмысленный и тусклый свет.
Живи еще хоть четверть века
Все будет так. Исхода нет.
Ю н к е р (входит). Господин поручик...
О р л о в с к и й. Вы видите, я занят.
Юнкер скрывается.
Умрешь - начнешь опять сначала,
И повторится все, как встарь:
Ночь, ледяная рябь канала,
Аптека, улица, фонарь.
Т а р а с о в. Мрачно.
О р л о в с к и й. Но гениально.
Т а р а с о в. Нет, Сережа, это не гениально. Не гениально, потому неправда.
Живи еще хоть четверть века
Все будет так. Исхода нет.
Четверть века! Да через четверть века жизнь будет неузнаваема! Мы живем в счастливейшее, изумительнейшее время! Старый мир рушится. Неужели ты не чувствуешь?
Неужели ты не видишь,
Неужели ты не знаешь,
Неужели ты не хочешь
Оглянуться и понять?
Надо смотреть в будущее. А ты смотришь в прошлое. В этом вся штука, Сережа.
О р л о в с к и й. Ну, это нас заведет слишком далеко. (Протягивает Тарасову бумагу.) Подписывай и можешь идти домой.
Тарасов читает бумагу. Мать и Орловский
напряженно всматриваются в лицо Тарасова. Мать - с
надеждой, Орловский - подозрительно.
Т а р а с о в. Я это должен подписать?
О р л о в с к и й. Ну да.
Т а р а с о в. За кого ты меня принимаешь?
О р л о в с к и й. За Колю Тарасова, способного поэта и крайне легкомысленного человека, который наделал массу глупостей. Надо, Колечка, выкручиваться. Пиши.
Тарасов молча кладет бумагу на стол.
Не хочешь?
М а т ь. Коля!
Т а р а с о в. Мама, это не ваше дело.
О р л о в с к и й. А ты знаешь, в чем тебя обвиняют?
Т а р а с о в. Не знаю.
О р л о в с к и й. В коммунистической пропаганде. Имей в виду, что у меня имеются все твои шедевры. (Достает папку "Дело Тарасова" и показывает черновики, бумаги и общую тетрадь.) Знаешь, что это значит? Это военно-полевой суд и смертная казнь.
Т а р а с о в. Пугаешь?
О р л о в с к и й. Предупреждаю.
М а т ь. Он не знает, что говорит! Не слушайте его! Коля, умоляю тебя... Ведь все было так хорошо, сидели, разговаривали, читали стихотворения...
Т а р а с о в. Мама, успокойтесь. (Орловскому.) Купить меня хочешь?
О р л о в с к и й. А что? Может быть, ты уже куплен? Ах да, я и забыл за советский паек, по ржавой селедке за строчку.
Т а р а с о в. Замолчи! Замолчите, я не желаю с вами разговаривать.
М а т ь. Только не ссорьтесь. Умоляю вас, не ссорьтесь.
О р л о в с к и й. Вы забываете, кто из нас арестован. Встать!
Т а р а с о в. Вот, вот. Это ваше настоящее лицо. Вы не поэт, а золотопогонник.
О р л о в с к и й. Большевик!
Т а р а с о в. Ага, сообразил? (Разрывает бумагу и бросает в корзину.)
М а т ь. Коля, что ты делаешь?
О р л о в с к и й. Хорошо. Вы сами этого захотели. (Подходит к столу и нажимает кнопку звонка.)
Входят юнкера.
Взять. В тринадцатую камеру.
М а т ь. Коля, что ты сделал! (Бросается на колени перед Орловским.) Простите его! Пощадите его, пощадите. Он же мальчишка. Скажите, чтобы его не уводили! Скажите!
Т а р а с о в. Прощайте, мама.
Юнкера ведут Тарасова к двери.
(В дверях, Орловскому.) Бездарность.
Тарасова уводят. Мать рыдает.
О р л о в с к и й. Мадам, я сделал все, что было в моих силах. Простите. Я занят. (Кричит.) Проводите даму.
Слышен крик Тарасова.
Камера с арестованными большевиками. Среди
арестованных Оля, солдат, пожилая интеллигентка и
другие. Дверь распахивается. Тарасов с кровоподтеком
на лице влетает в камеру и падает на товарищей.
О л я. Тарасов! И ты?
Дверь захлопывается.
Кабинет Орловского Орловский у окна.
О р л о в с к и й.
Ночь, ледяная рябь канала.
Аптека, улица, фонарь...
Улица. Фонарь. Аптека. Рассвет. По пустынной
улице ведут осужденных под конвоем.
Внутренность аптеки. Гуральник и дочь в халатах
делают лекарство. Они смотрят через окно с накладным
орлом на улицу и видят, как ведут осужденных. Среди
них они узнают Тарасова и Олю, которые идут рядом,
обнявшись. Кроме Оли и Тарасова, в рядах осужденных
солдат, пожилая интеллигентка, комсомолец Вайнштейн.
Впереди вахмистр на лошади. По бокам - конвойные.
Сзади на извозчике юнкер с пулеметом.
Проход осужденных по улице. Медленно. Небольшой
предутренний дождик, туман. В рядах осужденных
Тарасов и Оля, обнявшись.
Через окно аптеки на них смотрят Гуральник и его
жена.
Ж е н а. Ты видишь?
Г у р а л ь н и к. Вижу.
Ж е н а. Куда их ведут?
Гуральник молчит.
Почему ты молчишь.
Г у р а л ь н и к. Вот Тарасов.
Ж е н а. Где, где?
Г у р а л ь н и к. Вон...
Ж е н а. Арон, куда их ведут?
Г у р а л ь н и к. Замолчи.
Ж е н а. Такие молодые!..
Г у р а л ь н и к. Замолчи!.. Или я... Или я не знаю, что сделаю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14