С виноватой поспешностью он приподнял салфетку и чуть не заплакал: на блюдце была лишь горка серебряных ложечек с монограммой.
Он повернулся и шагнул прочь от сверкающего ослепительной белизной столика, но тут с лестницы, ведущей на нижнюю террасу, до него донесся голос миссис Гофорт, приглушенный бумажными салфетками, которые она прижимала ко рту и носу:
– Спускайтесь сюда, мы можем поговорить в библиотеке!
Джимми почувствовал, что от проглоченной им чашечки черного кофе его вот-вот вывернет. С трудом подавил он позыв к рвоте и спустился на нижнюю террасу.
Миссис Гофорт поджидала его. Только теперь, когда его больше не отвлекала мечта о завтраке, он смог разглядеть ее толком – и внешность, и туалет. Верхняя его часть, служившая бюстгальтером, казалась выкрашенной в красный цвет полоской рыбачьей сети с очень крупными ячейками, сквозь которые виднелась терракотовая грудь, и лишь соски были прикрыты кружочками красного атласа. Концы сети были кокетливо завязаны на спине бантиком с двумя свисающими хвостиками. Спина и живот были обнажены. Нижняя часть костюма – шорты, тесно облегающие ее мощные бедра амазонки, были точно такого же цвета, как лепестки бугенвиллей, ниспадавших со всех стен «Тре-Аманти».
– Ступайте в библиотеку, да поживее! – крикнула она с дальнего конца террасы, но, как ни старался Джимми ускорить шаг, ему казалось, что пути не будет конца. Еще слава богу, что она отвернулась – как раз в тот момент, когда его шатнуло, и, чувствуя, что вот-вот упадет, он на мгновенье оперся рукою о белую стену, а когда снова опустил руку, она была выпачкана розовой пыльцой бугенвиллей, усыпавшей все вокруг.
После яркого света ему показалось, что в библиотеке почти темно, и он стал пробираться ощупью вдоль стены.
– Прохладно здесь, а? – услышал он ее голос.
– Да, да, очень…
– Обожаю переходить из жаркого места в прохладное, – продолжала она. – Это одно из самых больших удовольствий лета…
Все еще ничего не различая вокруг, он остановился – подождать, пока глаза хоть немного привыкнут к темноте, – но она снова окликнула ею, и он двинулся на ее голос. Зрение только-только начало возвращаться к нему, как вдруг…
Он споткнулся посреди комнаты – впрочем, впоследствии он так и не мог точно припомнить, то ли он налетел на что-то, то ли споткнулся просто от ужаса.
Она стояла неподвижно, совершенно нагая, светлея ярко-терракотовым телом в сумраке комнаты и напоминая одну из тех огромных скульптур, что так часто высятся в середине фонтана на площадях далеких северных городов, вернее – злую пародию на них.
– Не признаю никаких условностей, – сказала она. – А вы?
– Я…
–Что?
– Я…
– Да что это с вами?
– Я…
– Скажите на милость, – загремела она, – уж не хотите ли вы сделать вид, будто вас это шокирует или еще что-нибудь?
– Н-нет, конечно, нет, но…
Наступило молчание, оно все длилось и длилось. Внезапно она нагнулась, подхватила с пола свой розовый костюм.
– Автобус на Неаполь идет через полчаса, – бросила она, отступая за длинный стол.
– Миссис Гофорт!
– Да? Ну, что?
«– Я… У меня нет ни гроша…
– Ясное дело, ну еще бы! Но я оплачиваю проезд только до Неаполя, это мое правило. И потом, имейте в виду, я…
– Миссис Гофорт!
– Что?
– Не говорите больше ни слова.
И он закрыл лицо руками.
Взрослый мужчина плакал в голос – господи, боже ты мой,– ревел, как малый ребенок.
Миссис Гофорт двинулась вдоль стола обратно. Ее словно подменили: она подошла к плачущему молодому человеку, обняла его – как-то даже робко, и прижала к груди его голову, так бережно, будто это птичье яйцо и она боится его раздавить.
– Вы разозлили меня там, на террасе, – пробормотала она. – Когда съязвили насчет моей доброты.
– Почему же вы думаете, что я съязвил?
– Потому что всем, кто меня знает, отлично известно – я холодней и бесчувственней, чем божества древнего Египта.
– Но отчего же?
– У меня нет другого выхода…
– Отчего?
– А вот оттого – у меня никогда не было другого выхода…
– Позвольте мне что-то для вас сделать, – попросил Джимми.
– Что именно?
– Доказать вам, что вы добрей, чем думаете.
– А, понимаю, что у вас на уме.
– Только то, что я сказал, и ничего другого, поверьте, – взмолился Джимми.
– Ладно, – буркнула она. – Может, если вы останетесь сегодня обедать…
– Охотно! – воскликнул он, чуть поспешней и громче, чем следовало.
– Вот и прекрасно, – пробормотала миссис Гофорт, успевшая к этому времени натянуть свой весьма откровенный туалет.
Беседу оборвал приближающийся топот ног и голос горничной, кричавшей на бегу:
– Телефоно! Междугороднее!
Горничная распахнула дверь, и, когда миссис Гофорт, быстрым шагом пройдя мимо нее, вышла, Джимми попросил девушку:
– Пожалуйста, принесите мне в комнату немного хлеба и сыра, я в розовой вилле.
Лицо горничной ничего не выразило, но только, прождав около часу у себя в комнате, он окончательно убедился, что надеяться больше не на что.
В пять часов на столике у постели зазвонил телефон, и Джимми поднял трубку. Это была миссис Гофорт, единым духом она выпалила:
– Возвращается моя приятельница, с ней целая куча народа, очень боюсь, что в ближайшие две недели у нас не будет ни одной свободной кровати, какая досада, нам так хотелось, чтобы вы у нас погостили!
Голос был звонкий, как у молоденькой девушки, и, когда в трубке щелкнуло и речь ее оборвалась, Джимми поначалу решил, что их разъединили и надо бы ей позвонить – во всяком случае, какое-то мгновение он раздумывал над тем, удобно ли это. Потом с минуту вяло держал в руке белую телефонную трубку, пока до него наконец не дошло, что надо снова вставать и идти, даже если идти больше некуда.
Он нажал кнопку звонка у кровати, подождал немного, но никто не являлся, и тогда, отказавшись от всякой надежды получить здесь хоть крошку хлеба, он вскинул на плечи набитый рюкзак и вышел из розовой виллы на солнце, оно было такое же яростное, дожелта раскаленное, как во время «завтрака» – нет, еще яростней, еще раскаленней, – и стал спускаться по той самой тропинке, крутой, почти непроходимой, по которой поднялся вчера.
В белой вилле сынишка садовника доложил хозяйке «Тре-Аманти»:
– Мужчина уходить вниз по дорога.
– Ох, хорошо, вот хорошо бы, – пробормотала она: у нее вошло в привычку, а может, такая была ее судьба – не верить доброй вести, покуда она собственными глазами по убедится в ее достоверности, а иной раз даже и тогда.
«Экстра»
Моя бабушка привязывалась к местам и к людям незаметно, но глубоко и с радостью весь свой век прожила бы в одном и том же доме для приходского священника, были бы только у нее в спальне лимонно-желтые обои и белые занавески да удалось бы найти хоть несколько уроков музыки – скрипки и фортепьяно. Дедушка же, напротив, прямо-таки спал и видел во сне всякие перемены и переезды и от этого сна не пробудился еще и сейчас, в девяносто шестую свою весну.
Жена у него была живая поэма, и он, безусловно, это знал, но тем не менее единственной его претензией к ней было то, что она не понимает поэзии и лишена чувства юмора. «Когда мы были еще совсем молодые, я целыми вечерами читал ей стихи, а она засыпала под мое чтение» – говорил он, бывало, и мне порой приходило в голову, что ее тяга к оседлости, с одной стороны, и его стремление к перемене мест – с другой, были, пожалуй, не единственным разногласием, которое ей удавалось сглаживать, благодаря своей беспредельной чуткости.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
Он повернулся и шагнул прочь от сверкающего ослепительной белизной столика, но тут с лестницы, ведущей на нижнюю террасу, до него донесся голос миссис Гофорт, приглушенный бумажными салфетками, которые она прижимала ко рту и носу:
– Спускайтесь сюда, мы можем поговорить в библиотеке!
Джимми почувствовал, что от проглоченной им чашечки черного кофе его вот-вот вывернет. С трудом подавил он позыв к рвоте и спустился на нижнюю террасу.
Миссис Гофорт поджидала его. Только теперь, когда его больше не отвлекала мечта о завтраке, он смог разглядеть ее толком – и внешность, и туалет. Верхняя его часть, служившая бюстгальтером, казалась выкрашенной в красный цвет полоской рыбачьей сети с очень крупными ячейками, сквозь которые виднелась терракотовая грудь, и лишь соски были прикрыты кружочками красного атласа. Концы сети были кокетливо завязаны на спине бантиком с двумя свисающими хвостиками. Спина и живот были обнажены. Нижняя часть костюма – шорты, тесно облегающие ее мощные бедра амазонки, были точно такого же цвета, как лепестки бугенвиллей, ниспадавших со всех стен «Тре-Аманти».
– Ступайте в библиотеку, да поживее! – крикнула она с дальнего конца террасы, но, как ни старался Джимми ускорить шаг, ему казалось, что пути не будет конца. Еще слава богу, что она отвернулась – как раз в тот момент, когда его шатнуло, и, чувствуя, что вот-вот упадет, он на мгновенье оперся рукою о белую стену, а когда снова опустил руку, она была выпачкана розовой пыльцой бугенвиллей, усыпавшей все вокруг.
После яркого света ему показалось, что в библиотеке почти темно, и он стал пробираться ощупью вдоль стены.
– Прохладно здесь, а? – услышал он ее голос.
– Да, да, очень…
– Обожаю переходить из жаркого места в прохладное, – продолжала она. – Это одно из самых больших удовольствий лета…
Все еще ничего не различая вокруг, он остановился – подождать, пока глаза хоть немного привыкнут к темноте, – но она снова окликнула ею, и он двинулся на ее голос. Зрение только-только начало возвращаться к нему, как вдруг…
Он споткнулся посреди комнаты – впрочем, впоследствии он так и не мог точно припомнить, то ли он налетел на что-то, то ли споткнулся просто от ужаса.
Она стояла неподвижно, совершенно нагая, светлея ярко-терракотовым телом в сумраке комнаты и напоминая одну из тех огромных скульптур, что так часто высятся в середине фонтана на площадях далеких северных городов, вернее – злую пародию на них.
– Не признаю никаких условностей, – сказала она. – А вы?
– Я…
–Что?
– Я…
– Да что это с вами?
– Я…
– Скажите на милость, – загремела она, – уж не хотите ли вы сделать вид, будто вас это шокирует или еще что-нибудь?
– Н-нет, конечно, нет, но…
Наступило молчание, оно все длилось и длилось. Внезапно она нагнулась, подхватила с пола свой розовый костюм.
– Автобус на Неаполь идет через полчаса, – бросила она, отступая за длинный стол.
– Миссис Гофорт!
– Да? Ну, что?
«– Я… У меня нет ни гроша…
– Ясное дело, ну еще бы! Но я оплачиваю проезд только до Неаполя, это мое правило. И потом, имейте в виду, я…
– Миссис Гофорт!
– Что?
– Не говорите больше ни слова.
И он закрыл лицо руками.
Взрослый мужчина плакал в голос – господи, боже ты мой,– ревел, как малый ребенок.
Миссис Гофорт двинулась вдоль стола обратно. Ее словно подменили: она подошла к плачущему молодому человеку, обняла его – как-то даже робко, и прижала к груди его голову, так бережно, будто это птичье яйцо и она боится его раздавить.
– Вы разозлили меня там, на террасе, – пробормотала она. – Когда съязвили насчет моей доброты.
– Почему же вы думаете, что я съязвил?
– Потому что всем, кто меня знает, отлично известно – я холодней и бесчувственней, чем божества древнего Египта.
– Но отчего же?
– У меня нет другого выхода…
– Отчего?
– А вот оттого – у меня никогда не было другого выхода…
– Позвольте мне что-то для вас сделать, – попросил Джимми.
– Что именно?
– Доказать вам, что вы добрей, чем думаете.
– А, понимаю, что у вас на уме.
– Только то, что я сказал, и ничего другого, поверьте, – взмолился Джимми.
– Ладно, – буркнула она. – Может, если вы останетесь сегодня обедать…
– Охотно! – воскликнул он, чуть поспешней и громче, чем следовало.
– Вот и прекрасно, – пробормотала миссис Гофорт, успевшая к этому времени натянуть свой весьма откровенный туалет.
Беседу оборвал приближающийся топот ног и голос горничной, кричавшей на бегу:
– Телефоно! Междугороднее!
Горничная распахнула дверь, и, когда миссис Гофорт, быстрым шагом пройдя мимо нее, вышла, Джимми попросил девушку:
– Пожалуйста, принесите мне в комнату немного хлеба и сыра, я в розовой вилле.
Лицо горничной ничего не выразило, но только, прождав около часу у себя в комнате, он окончательно убедился, что надеяться больше не на что.
В пять часов на столике у постели зазвонил телефон, и Джимми поднял трубку. Это была миссис Гофорт, единым духом она выпалила:
– Возвращается моя приятельница, с ней целая куча народа, очень боюсь, что в ближайшие две недели у нас не будет ни одной свободной кровати, какая досада, нам так хотелось, чтобы вы у нас погостили!
Голос был звонкий, как у молоденькой девушки, и, когда в трубке щелкнуло и речь ее оборвалась, Джимми поначалу решил, что их разъединили и надо бы ей позвонить – во всяком случае, какое-то мгновение он раздумывал над тем, удобно ли это. Потом с минуту вяло держал в руке белую телефонную трубку, пока до него наконец не дошло, что надо снова вставать и идти, даже если идти больше некуда.
Он нажал кнопку звонка у кровати, подождал немного, но никто не являлся, и тогда, отказавшись от всякой надежды получить здесь хоть крошку хлеба, он вскинул на плечи набитый рюкзак и вышел из розовой виллы на солнце, оно было такое же яростное, дожелта раскаленное, как во время «завтрака» – нет, еще яростней, еще раскаленней, – и стал спускаться по той самой тропинке, крутой, почти непроходимой, по которой поднялся вчера.
В белой вилле сынишка садовника доложил хозяйке «Тре-Аманти»:
– Мужчина уходить вниз по дорога.
– Ох, хорошо, вот хорошо бы, – пробормотала она: у нее вошло в привычку, а может, такая была ее судьба – не верить доброй вести, покуда она собственными глазами по убедится в ее достоверности, а иной раз даже и тогда.
«Экстра»
Моя бабушка привязывалась к местам и к людям незаметно, но глубоко и с радостью весь свой век прожила бы в одном и том же доме для приходского священника, были бы только у нее в спальне лимонно-желтые обои и белые занавески да удалось бы найти хоть несколько уроков музыки – скрипки и фортепьяно. Дедушка же, напротив, прямо-таки спал и видел во сне всякие перемены и переезды и от этого сна не пробудился еще и сейчас, в девяносто шестую свою весну.
Жена у него была живая поэма, и он, безусловно, это знал, но тем не менее единственной его претензией к ней было то, что она не понимает поэзии и лишена чувства юмора. «Когда мы были еще совсем молодые, я целыми вечерами читал ей стихи, а она засыпала под мое чтение» – говорил он, бывало, и мне порой приходило в голову, что ее тяга к оседлости, с одной стороны, и его стремление к перемене мест – с другой, были, пожалуй, не единственным разногласием, которое ей удавалось сглаживать, благодаря своей беспредельной чуткости.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38