– Извините, что я так долго.
– Вовсе и не долго.
Он взял ее за руку, они вышли из корпуса и, обойдя его, очутились у фасада. Дуб на газоне перед домом казался великаном, да и все вокруг словно бы увеличилось в размерах, а звуки стали отчетливей, громче – даже похрустывание гравия под их белыми туфлями. Майра так и ждала: вот сейчас из всех окон верхних этажей высунутся шарообразные головы, пронзительные голоса поднимут тревогу, со всех крыш станут выкликать ее имя, и толпы людей устремятся за нею в погоню…
– Куда мы? – спросила она, идя вслед за ним по кирпичной дорожке.
– Мне хочется показать вам поле – то, про которое стихи.
До поля было недалеко. Вскоре дорожка кончилась, и они почувствовали сквозь подошвы туфель бархатистую прохладу земли. Жидкое лунное сияние текло сквозь гущу узорчатых дубовых листьев, игра света и тени превращала пыльную дорогу в мерно струящийся поток. На пути у них стал невысокий забор. Юноша перемахнул через него. Протянул ей руки. Она взобралась на верхнюю планку, и он перенес ее на землю. Но не отпустил, а прижал к себе еще крепче.
«– Вот оно, поле, – сказал он. – Поле голубых детей.
Она глянула за его темное плечо. И правда – по всему полю танцевали голубые цветы. Они клонились под набегающим ветерком: голубые волны бежали по полю с тихим шепотом, и казалось, это приглушенные, едва слышные вскрики играющей детворы.
Майре вспомнилось, как ночами она сидела у окна и горько плакала, сама не ведая почему; как белел снежным пиком купол главного здания, как ходили волнами в лунном свете ветви деревьев; вспомнились безмолвие ночи и поющие голоса – поначалу такие далекие, что наводили грусть, они постепенно приближались – эти глупые, нежные серенады, и аромат таволги, и ясные, как светильники, звезды в разрывах облаков; вспомнилось, как душило ее непонятное волнение, а еще – страх, что через месяц-другой все это кончится, внезапно и навсегда. И она крепче обхватила плечи юноши. Он был ей почти чужой. Ведь до этой ночи она даже не рассмотрела его толком; и все-таки сейчас он был ей невыразимо близок, никогда не было у нее человека ближе его.
Он повел ее через поле, цветы голубыми волнами устремились к ней, и она ощутила обнаженными икрами их мягкие лепестки; стала на колени, раскинула меж цветов руки, приникла губами к их головкам, погрузилась в них целиком; цветы приняли ее в себя, раскрыли ей объятия, и она словно опьянела. Юноша стал на колени рядом с нею, коснулся пальцами ее щеки, потом губ и волос. Теперь они оба стояли на коленях среди цветов и смотрели друг на друга. Он улыбался. Ветерок подхватил прядь ее распущенных волос, бросил ему в лицо. Обеими руками он бережно уложил эту прядку на место, потом ладони его соскользнули ей на затылок, сомкнулись в замок, он притянул ее голову к себе и прижал ее губы к своим, прижимал все сильнее, сильнее, и вот зубы ее вдавились в верхнюю губу, и она ощутила соленый привкус крови. У нее перехватило дыхание, губы раскрылись, и она опустилась навзничь меж шепчущихся голубых цветов.
А потом у нее достало здравого смысла понять, что все это совершенно безнадежно. Она отослала Гомеру его стихи, приложив к ним коротенькую записку. Записка вышла неожиданно официальной и напыщенной – может быть, потому, что она смертельно боялась самой себя, когда ее писала. Майра сообщала Гомеру, что у нее есть жених, Керк Эббот, и они собираются летом пожениться; объясняла, что незачем, невозможно длить то прекрасное, но обреченное гибели, что свершилось минувшею ночью в поле.
Она увидала его еще один только раз. Он шел по студенческому городку с этой своей приятельницей Гертой – долговязой, нескладной девицей в очках с толстыми стеклами. Повиснув на руке у Гомера, Герта вся сотрясалась от нелепо пронзительного хохота, и, хоть его было слышно за несколько кварталов, смех этот был непохож на настоящий.
В августе Майра и Керк поженились. Керк получил работу в телефонной компании в Поплар-Фоллз, они жили в малогабаритной квартирке и были умеренно счастливы. Теперь ею редко овладевало беспокойство. И стихов она больше не писала. Жизнь казалась ей полной и без них. Иной раз она думала: а пишет ли еще Гомер? Но в литературных журналах имя его не встречалось, и она решила, что в общем не так уж они наверно, значительны, эти его стихи.
Но однажды вечером, поздней весной, через несколько лет после свадьбы Керк Эббот, вернувшись со службы усталый и голодный, нашел под сахарницей на откидном столике кое-как нацарапанную записку:
«Уехала часа на два в Карсвилл.
Майра».
Уже совсем стемнело: тихая лунная ночь.
Проехав городок, Майра свернула на юг, и вот она в открытом поле. Она остановила машину, вышла, перелезла через невысокий забор. Поле было совсем такое, каким запомнилось ей. Торопливо шла она по цветам и вдруг разрыдалась, упала средь них на колени. Плакала долго, чуть не час, потом поднялась, тщательно отряхнула чулки и юбку. Она снова была совершенно спокойна и вполне владела собою. Майра пошла обратно к машине. Теперь она знала: больше эта нелепая выходка не повторится. Последние часы ее тревожной юности остались позади.
Проклятие
Когда перепуганный маленький человек ищет пристанища в незнакомом городе, знание, обуздавшее сверхъестественные силы, вдруг утрачивают свою власть над ними, оставляя его беззащитным. Злые духи, что преследовали первобытного человека, возвращаются из долгого изгнания. Лукаво, торжествующе они вновь заползают в невидимые глазу поры камней и сосуды деревьев, откуда их вытеснило просвещение. Томимый одиночеством пришелец, пугаясь собственной тени и трепеща от звука своих же шагов, идет сквозь бдительные ряды второразрядных демонов, чьи намерения темны и загадочны. Уже не столько он глядит на дома, сколько дома на него. Улицы затевают что-то недоброе. Указательные столбы, окна, двери – у всех у них появляются глаза и рты, все они за ним подсматривают, обсуждают его втихомолку. Тугая пружина тревоги все сильней распирает его изнутри. Если кто-нибудь из встречных вдруг приветливо улыбнется ему, этот обычный знак дружелюбия может вызвать в нем что-то вроде взрыва: кожа его, натянутая, как новая лайковая перчатка, словно вот-вот лопнет по швам, и душа, вырвавшись на свободу, от радости кинется целовать каменные стены, пустится в пляс над коньками дальних крыш. Духи снова рассеются, сгинут в пекло; земля присмиреет, станет покорной и, как тупой вол, что бездумно идет по кругу, прокладывая все ту же борозду, снова примется вспахивать пласты времени на потребу человеку.
…Такое, в сущности, чувство было у Лючио, когда он впервые встретил будущего своего друга – кошку. В этом чужом северном городе она была первым живым существом, ответившим на его вопрошающий взгляд. Она смотрела на него ласково, словно бы узнавая. Ему даже слышалось, как она окликает его по имени, говорит: «А, Лючио, это ты!Я сижу здесь давным-давно, поджидаю тебя!»
Лючио ответил ей улыбкой и стал подниматься по ступенькам крыльца, на котором она сидела. Кошка не убежала. Напротив, чуть слышно замурлыкала от радости. Это был даже не звук, а едва ощутимое колебание бледного предвечернего воздуха. Янтарные глаза ее не мигали, только немного сузились – она ждала, что он погладит ее, и не обманулась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38