Последнюю ночь спал Володя на поверхности земли, в домике Гриценко.
Несколько раз ночью мать подходила к его постели, на которой он спал рядом с Ваней, поправляла одеяло на мальчиках, зажимала кулаком себе рот, чтобы не застонать, не заплакать от томившей ее тревоги. А когда в пазах синих бумажных штор затемнения еле засквозили первые проблески рассвета, дядя Гриценко уже сполз со своей койки, затопал босыми ногами по хате, поднял шторы, пуская в комнату холодную, стылую муть начинавшегося утра. Потом он растолкал крепко спавших мальчиков:
— Давай, хлопцы, пора!
Мальчики, позевывая, одевались. Дрожь пробирала их со сна. Евдокия Тимофеевна и Валя уже растопили плиту, грели чай. Тетя Нюша оставалась в кровати: она совсем занемогла в последние дни. Мальчики умылись во дворе под рукомойником студеной водой, разом согнавшей дремоту, вернулись в дом, сели за стол. Евдокия Тимофеевна не отходила от сына, а тетя Нюша тихо говорила с постели:
— Пей, Вовочка… когда еще теперь тебя угощать придется. Кушай, родной… Ванечка, бери, бери содовые пышки, насыпай в мешочек, не для кого нам теперь беречь-то… Ох, детки, детки…
Мальчики, сосредоточенно сопя, жевали холодные лепешки, оставшиеся с вечера, и прихлебывали горячий чай, разлитый в блюдечки.
За окном туман начинал отползать, небо тронуло розовым. И опять, все громче с каждой минутой, заработала близкая машина войны.
— Кончай, хлопцы, чаи гонять! Люди ждут. Надо приказ исполнять.
— Как же ты там, Вовочка, будешь? И представить себе не могу, — приговаривала Евдокия Тимофеевна.
— Да не беспокойся ты, пожалуйста, за меня, мама, хватит тебе уж! Ты вот лучше, мама, себя тут побереги да запомни, что тебе дядя Ваня вчера наказывал. Ты как будешь говорить, если кто про меня спрашивать станет?
— Да помню я, помню, Вовочка… Скажу: «Володя к бабушке уехал».
— Вот помни: к бабушке. Смотри не проговорись. Это ведь военный секрет, тайна, понимаешь?
— Да понимаю я, Вовочка, — покорно, сдерживая слезы, отвечала мать. — Ах, Вовочка, Вовочка! Ты хоть себя там веди поосторожнее, не рискуй зря.
— И ты, Валентина, смотри никому не сболтни, куда я ушел. Тоже должна понимать.
— Ладно, не учи, пожалуйста! Загордился уж совсем. Дядя Гриценко отозвал Володю в сторону:
— Что это у тебя с сестренкой разговор все какой-то нескладный получается? А между прочим, она тебе старшая сестра. И девушка во всех смыслах на деле-то покрепче вашего брата будет.
— Это в каком смысле? — обиделся Володя.
— А в таком, что зря языком не болтает налево-направо. Знает про себя и молчит.
— А про что ей молчать?
— Про то. Про то, чего вам и знать не полагается.
Володя, ничего не понимая, посмотрел на Ивана Захаровича. Но он знал, что много у дяди Гриценко не выпытаешь.
— А разве она тоже? — спросил он вполголоса.
— А ты как полагаешь? — проворчал Иван Захарович. — Дивчина-то она — вам с Ванькой поучиться. Комсомол! И ей с нами бы хотелось — а нет, остается. Потому что долг свой знает, порядок понимает. Не то что Ванька — сразу тебе бухнул.
— Дядя Ваня, — встрепенулся Володя, — а у нее что же — тоже, значит, задание?
— Какое такое задание? Что значит — задание? Что за слова такие! — рассердился дядя Гриценко. — Ты знай про себя и молчи. Лучше посуди, кто тут с тетей Нюшей да с мамой твоей наверху останется. Надо же за мамками нашими присмотреть.
Но Володя видел, что дядя Ваня опять что-то скрывает от него.
— Она тоже, значит… — тихо проговорил он. — Да, дядя?
— А ты как полагал?
— Ай да Валендра! — протянул пораженный Володя.
— То-то вот и оно, — заключил дядя Гриценко.
Валя, собирая вещи отбывавших, вышла в сени, чтобы взять мешок из ларя. Володя юркнул за ней. В сенях было темно, но мальчик слышал, как стукнула крышка ларя, и чувствовал, что сестра рядом.
— Валентина, — начал он шепотом, — ты, может быть, на меня обиделась за что-нибудь, что я не так сказал?.. Брось! Я же тебя уважаю, в общем. Это так только, по привычке. — Он осторожно сжал в темноте ее прежде такую мягкую, а сейчас погрубевшую, обветренную руку. — Это что у тебя, Валя, руки какие стали?
— Цыпки у меня пошли, стирать много приходилось в последнее время. Мы ведь в госпитале помогали, — объяснила Валя, не убирая руки.
Володя обеими руками крепко стиснул ладонь сестры. Он очень уважал сейчас эту сестрину руку, обветренную, заботливую, в цыпках.
— Валя, — проговорил он тихо, — давай тут простимся. Не люблю я, когда при всех… Начнут обниматься да глазами моргать… А ты на меня не злись.
— Эх, Володька, Володька! Всю жизнь мы с тобой ругаемся, а как тебя нет дома, так я места не нахожу. А уж мама… Ты, Володя, там поосторожнее все-таки, прошу тебя.
— Ладно! — сказал Володя. — Ты за мамой тут лучше гляди. Если начнет обо мне чересчур беспокоиться, ты ее успокаивай, мысли от меня отвлекай.
— Да, отвлечешь! Глупый ты еще, Вовка!
— Ну, ты все-таки старайся.
— Хорошо. Постараюсь.
Обнялись в темноте. Володя неловко ткнулся в шею и подбородок рослой сестре, а она крепко обхватила его за плечи и расцеловала в обе щеки. Потом Володя, немножко посопев во тьме, осторожно спросил:
— Валя, а тебе тут тоже задание дали?
И почувствовал, что сестра сразу отодвинулась от него.
— Ну, лишнее болтать не время! Пойдем, Володя, собираться надо.
… Потом дядя Гриценко велел всем присесть, как перед дальней дорогой. И все тихо сидели: кто на скамейке, кто на койке, кто на табуретке, а тетя Нюша — на кровати. И все глядели прямо перед собой. Осеннее утро, ясное, прихваченное первым морозцем, освещало побледневшие лица обеих матерей и Валентины…
У входа в каменоломни часовой, пропустив дядю Гриценко и мальчиков, заговорил с ними:
— Ну, хлопцы, всех недостающих собрали? Вы что, последние, что ли, пришли? — Он заглянул в список, который держал в руках, — Нет, еще двух не хватает. Вон спешат…
Две девушки с небольшими узелками в руках бежала к каменоломням.
Часовой остановил их:
— Стойте, голубки, стойте, девушки! Не спешите так, отметиться сперва требуется.
— Что ж ты — память сегодня заспал, что ли? — осадила часового смуглая высокая девушка с задорными и смелыми глазами. — Вчера за ручку — здравствуйте-прощайте, а сегодня и признавать не хочешь? Пропусти, бюрократ!
— Не пущу, — сказал часовой, хотя и покраснел немилосердно. — Раз приказ дан проверить, так и проверю, хоть личности ваши мне и знакомые. Как фамилия?
— Ты слыхала, Нинка, что-либо подобное? — возмутилась смуглянка, оборачиваясь к подруге, полной светловолосой девушке лет шестнадцати.
— Ну что ты с ним связываешься, — сказала та. — Отметься, и все… Вы посмотрите там в списке. Я — Ковалева Нина. А это Шульгина Надя.
— Нехай сама скажет, — упрямился часовой. — Я с чужих слов не принимаю.
— Тьфу ты, в самом деле, убиться! — разозлилась уже не на шутку Надя Шульгина. — Я сразу вижу: бюрократ. Ну, погоди, только попадись мне там, внизу! Я тебя живым в камень вгоню!
— Будете оскорблять, — вовсе не пропущу.
— Видала ты, Нинка?.. Ну ладно, отмечай: Шульгина Надежда Захаровна. Вон, в конце написано. Поставили вас тут, чересчур грамотных!
Часовой отметил девушек в списке и пропустил их, а потом оглянулся на мальчиков и многозначительно кивнул: дескать, меня не собьешь.
Девушки прошли к навесу, где была клеть. Полненькая, светловолосая оглянулась, схватила вдруг порывисто за руку подругу:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139