Никто в классе даже не заподозрил ничего.
Сейчас, размышляя об этом, я не знаю, может ли человек сдерживать свой ужас или не замечать его, но я точно помню, что прошла, держась за руку учителя, два лестничных пролета и вошла в медпункт, не испытывая никакого страха, не боясь споткнуться, упасть. Мне даже не пришла в голову мысль о том, что я ослепла на всю жизнь. Возможно, это было механическое поведение, а может быть, это было проявлением моей воли, решимости сделать все необходимое, для того чтобы выжить, — возможно, во мне проснулся тот бойцовский дух, который, как мне казалось, я навсегда оставила на хоккейном поле два года тому назад.
Но пока я лежала на кушетке, ожидая врача, меня вдруг охватило страшное отчаяние. Я кричала, я колотила руками и ногами, мое тело сотрясали рыдания. Я не помню, о чем я думала в тот момент, помню лишь одну мысль, свербившую у меня в голове, мысль о том, что такой жизни мне не надо.
Через час я уже была в больнице. Зрение постепенно возвращалось ко мне, я начинала различать яркий свет, но больше — ничего. Дежуривший в приемном покое врач быстро осмотрел меня и ушел. Потом мне сказали, что меня проконсультирует известный нейрохирург, доктор Петтерсон. Он пришел ко мне в палату на следующий день рано утром. Осмотрев меня и поговорив со мной, он назначил мне авторадиограмму, рентген черепа и ЭЭГ. Я не помню, успел он выйти или еще был в палате, когда по моему телу вдруг пробежали конвульсии, перед глазами поплыли белые и черные пятна и я почти лишилась сознания, — это был первый в моей жизни припадок. Затем, обессилевшая, я уснула.
Следующий эпизод из рассказа Джонель показывает, что девушка была в состоянии переживать и выражать гнев даже в разгар сильнейшего страха, который мы обычно называем ужасом, подобно всем остальным эмоциям гнев выполняет адаптивные функции. В случае с Джонель роль гнева состояла, по меньшей мере, в том, что во-первых, гнев ослабил страх, а во-вторых, он придал девушке сил и решимости («воли») противостоять болезни.
Гнев
245
Я проснулась вечером и хотела позвать сестру, но обнаружила, что не могу говорить — у меня заплетался язык. Сначала я оцепенела от ужаса. Меня поразила мысль о том, что у меня болезнь мозга. Мне вдруг захотелось вернуться в тот день, когда я получила травму, и исколошматить ту девчонку, с которой я столкнулась на поле и которая отделалась тогда лишь легким испугом. Во мне взыграла жажда мести, она выплескивалась в моих неловких движениях, спутанных словах. Меня переполняли злоба и ярость; я проклинала весь белый свет и даже Бога за то, что он допустил это. Но нельзя сказать, что я испытывала только гнев и ярость. Я еще была, и страшно напугана. Несколько дней подряд я плакала не переставая. Родители утешали и подбадривали меня, но моя душа разрывалась от страха [^отчаяния. Мне так хотелось; чтобы все это закончилось, забылось... Это было невыносимо. Но в какой-то момент я вдруг осознала, что у меня есть воля, что я могу прекратить это медленное умирание и вернуться к полноценной жизни.
Поначалу я покорно отдала себя в руки бестолковых медсестер и молодых врачей, которые постоянно брали у мен,я какие-то анализы и проводили какие-то исследования, но отсутствие сколько-нибудь определенных результатов и моя неспособность говорить раздражали меня, и порой это раздражение было так велико, что я переставала слушаться врачей. Так прошло две недели, и за это время я пережила еще несколько припадков, после которых полностью теряла зрение и совсем не могла говорить. Кроме того, у меня постоянно болела голова. А потом пришел доктор Петтерсон и рассказал, к каким выводам он пришел. Он сообщил, что мне необходима операция, но до операции нужно провести дополнительное, довольно опасное исследование. Родители отказались, сказав, что сначала хотели бы услышать мнение других врачей. Доктор Петтерсон настаивал, он говорил, что другие врачи скажут то же самое, но родители не согласились с ним. На следующий день меня выписали.
В течение двух месяцев мы ездили с родителями по Восточному побережью — от одного специалиста к другому. Все врачи, у которых мы побывали, отмечали у меня одни и те же симптомы, но не могли поставить точного диагноза. Я уже начала верить всему, что говорил каждый из них, но очень немногие высказывали свое мнение прямо. Так, например, я услышала, что у меня нет физического недуга, что проблема кроется во мне самой, что я разрушаю себя. Я стала бояться оставаться одна, я боялась, что совершу нечто ужасное с собой, еще ужаснее, чем это пресловутое сумасшествие.
Некоторые специалисты говорили, что меня нужно показать психиатру. Если моя проблема действительно была психологической, а не соматической, тогда мне и в самом деле нужен был психиатр, очень нужен. Но как бы то ни было, я постепенно начала понимать, что, для того чтобы победить болезнь, мне необходима помощь. (Возможно, это был самый важный вывод из всех, к которым я когда-либо приходила в своей жизни. И уж наверняка — самый лучший, самый верный вывод. С помощью психиатра я сумела отделить физическую боль от эмоциональной и в результате сумела решить те проблемы, которые способна была решить сама.)
На заключительной стадии этого тяжкого испытания Джонель пережила чувство вины перед родными. Вина, вероятно, смягчила проявление ее негативных эмоций внутри семьи, но девушка не чувствовала никакой вины перед врачами и по-прежнему была зла на них.
К великому моему огорчению, я вскоре обнаружила, что мои проблемы отразились на всех членах нашей семьи. Мать стала жаловаться на желудочные боли, мы думали, что это язва. Отец стал раздражительным и срывался по малейшему поводу. У брата снизилась успеваемость в школе. Все мы были несчастны. Меня мучило чувство вины, я помнила, что раньше, пока со мной не случилось это несчастье, все было совершенно иначе. Меня одолевала мысль, что я разрушаю не только себя, но и свою семью.
\
246___________1_________Глава 11____________________•
Но именно тогда, спустя два с половиной года после травмы, когда я почти потеряла надежду на излечение, вдруг прояснился мой диагноз, и как ни странно, прояснил его мой брат Дэвид. Его внимание привлекла статья в спортивном журнале. В этой статье рассказывалось о молодом спортсмене, который перенес, по-видимому, аналогичную травму и у которого диагностировали синдром дисфункции височно-челюстного сустава. Диагноз ему поставил какой-то дантист, и он же вылечил парня. Дэвид с криком ворвался в мою комнату ночью, чтобы рассказать о своем открытии. Мы вместе всплакнули от радости и даже помолились, а потом разбудили родителей.
Утром мама позвонила нашему дантисту, чтобы выяснить, не сталкивался ли кто-нибудь из-аиакомых ему специалистов с этим малоизвестным синдромом. Он сказал, что один его коллега, Джордж Чарлз, когда-то лечил это заболевание. На следующее утро мы с нетерпением ждали его звонка, и у нас едва не разорвалось.сердце, когда мы услышали, что тот дантист недавно перенес инсульт и больше не практикует.
То ли Бог услышал наши молитвы, то ли врач был тронут нашим горем, но прошло несколько дней и я вдруг испытала такую радость, какую вряд ли испытывала когда-нибудь в своей жизни. Мне позвонил сам Джордж Чарлз. Он сказал, что коллеги рассказали/ему о моем несчастье и он готов сделать для меня исключение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135
Сейчас, размышляя об этом, я не знаю, может ли человек сдерживать свой ужас или не замечать его, но я точно помню, что прошла, держась за руку учителя, два лестничных пролета и вошла в медпункт, не испытывая никакого страха, не боясь споткнуться, упасть. Мне даже не пришла в голову мысль о том, что я ослепла на всю жизнь. Возможно, это было механическое поведение, а может быть, это было проявлением моей воли, решимости сделать все необходимое, для того чтобы выжить, — возможно, во мне проснулся тот бойцовский дух, который, как мне казалось, я навсегда оставила на хоккейном поле два года тому назад.
Но пока я лежала на кушетке, ожидая врача, меня вдруг охватило страшное отчаяние. Я кричала, я колотила руками и ногами, мое тело сотрясали рыдания. Я не помню, о чем я думала в тот момент, помню лишь одну мысль, свербившую у меня в голове, мысль о том, что такой жизни мне не надо.
Через час я уже была в больнице. Зрение постепенно возвращалось ко мне, я начинала различать яркий свет, но больше — ничего. Дежуривший в приемном покое врач быстро осмотрел меня и ушел. Потом мне сказали, что меня проконсультирует известный нейрохирург, доктор Петтерсон. Он пришел ко мне в палату на следующий день рано утром. Осмотрев меня и поговорив со мной, он назначил мне авторадиограмму, рентген черепа и ЭЭГ. Я не помню, успел он выйти или еще был в палате, когда по моему телу вдруг пробежали конвульсии, перед глазами поплыли белые и черные пятна и я почти лишилась сознания, — это был первый в моей жизни припадок. Затем, обессилевшая, я уснула.
Следующий эпизод из рассказа Джонель показывает, что девушка была в состоянии переживать и выражать гнев даже в разгар сильнейшего страха, который мы обычно называем ужасом, подобно всем остальным эмоциям гнев выполняет адаптивные функции. В случае с Джонель роль гнева состояла, по меньшей мере, в том, что во-первых, гнев ослабил страх, а во-вторых, он придал девушке сил и решимости («воли») противостоять болезни.
Гнев
245
Я проснулась вечером и хотела позвать сестру, но обнаружила, что не могу говорить — у меня заплетался язык. Сначала я оцепенела от ужаса. Меня поразила мысль о том, что у меня болезнь мозга. Мне вдруг захотелось вернуться в тот день, когда я получила травму, и исколошматить ту девчонку, с которой я столкнулась на поле и которая отделалась тогда лишь легким испугом. Во мне взыграла жажда мести, она выплескивалась в моих неловких движениях, спутанных словах. Меня переполняли злоба и ярость; я проклинала весь белый свет и даже Бога за то, что он допустил это. Но нельзя сказать, что я испытывала только гнев и ярость. Я еще была, и страшно напугана. Несколько дней подряд я плакала не переставая. Родители утешали и подбадривали меня, но моя душа разрывалась от страха [^отчаяния. Мне так хотелось; чтобы все это закончилось, забылось... Это было невыносимо. Но в какой-то момент я вдруг осознала, что у меня есть воля, что я могу прекратить это медленное умирание и вернуться к полноценной жизни.
Поначалу я покорно отдала себя в руки бестолковых медсестер и молодых врачей, которые постоянно брали у мен,я какие-то анализы и проводили какие-то исследования, но отсутствие сколько-нибудь определенных результатов и моя неспособность говорить раздражали меня, и порой это раздражение было так велико, что я переставала слушаться врачей. Так прошло две недели, и за это время я пережила еще несколько припадков, после которых полностью теряла зрение и совсем не могла говорить. Кроме того, у меня постоянно болела голова. А потом пришел доктор Петтерсон и рассказал, к каким выводам он пришел. Он сообщил, что мне необходима операция, но до операции нужно провести дополнительное, довольно опасное исследование. Родители отказались, сказав, что сначала хотели бы услышать мнение других врачей. Доктор Петтерсон настаивал, он говорил, что другие врачи скажут то же самое, но родители не согласились с ним. На следующий день меня выписали.
В течение двух месяцев мы ездили с родителями по Восточному побережью — от одного специалиста к другому. Все врачи, у которых мы побывали, отмечали у меня одни и те же симптомы, но не могли поставить точного диагноза. Я уже начала верить всему, что говорил каждый из них, но очень немногие высказывали свое мнение прямо. Так, например, я услышала, что у меня нет физического недуга, что проблема кроется во мне самой, что я разрушаю себя. Я стала бояться оставаться одна, я боялась, что совершу нечто ужасное с собой, еще ужаснее, чем это пресловутое сумасшествие.
Некоторые специалисты говорили, что меня нужно показать психиатру. Если моя проблема действительно была психологической, а не соматической, тогда мне и в самом деле нужен был психиатр, очень нужен. Но как бы то ни было, я постепенно начала понимать, что, для того чтобы победить болезнь, мне необходима помощь. (Возможно, это был самый важный вывод из всех, к которым я когда-либо приходила в своей жизни. И уж наверняка — самый лучший, самый верный вывод. С помощью психиатра я сумела отделить физическую боль от эмоциональной и в результате сумела решить те проблемы, которые способна была решить сама.)
На заключительной стадии этого тяжкого испытания Джонель пережила чувство вины перед родными. Вина, вероятно, смягчила проявление ее негативных эмоций внутри семьи, но девушка не чувствовала никакой вины перед врачами и по-прежнему была зла на них.
К великому моему огорчению, я вскоре обнаружила, что мои проблемы отразились на всех членах нашей семьи. Мать стала жаловаться на желудочные боли, мы думали, что это язва. Отец стал раздражительным и срывался по малейшему поводу. У брата снизилась успеваемость в школе. Все мы были несчастны. Меня мучило чувство вины, я помнила, что раньше, пока со мной не случилось это несчастье, все было совершенно иначе. Меня одолевала мысль, что я разрушаю не только себя, но и свою семью.
\
246___________1_________Глава 11____________________•
Но именно тогда, спустя два с половиной года после травмы, когда я почти потеряла надежду на излечение, вдруг прояснился мой диагноз, и как ни странно, прояснил его мой брат Дэвид. Его внимание привлекла статья в спортивном журнале. В этой статье рассказывалось о молодом спортсмене, который перенес, по-видимому, аналогичную травму и у которого диагностировали синдром дисфункции височно-челюстного сустава. Диагноз ему поставил какой-то дантист, и он же вылечил парня. Дэвид с криком ворвался в мою комнату ночью, чтобы рассказать о своем открытии. Мы вместе всплакнули от радости и даже помолились, а потом разбудили родителей.
Утром мама позвонила нашему дантисту, чтобы выяснить, не сталкивался ли кто-нибудь из-аиакомых ему специалистов с этим малоизвестным синдромом. Он сказал, что один его коллега, Джордж Чарлз, когда-то лечил это заболевание. На следующее утро мы с нетерпением ждали его звонка, и у нас едва не разорвалось.сердце, когда мы услышали, что тот дантист недавно перенес инсульт и больше не практикует.
То ли Бог услышал наши молитвы, то ли врач был тронут нашим горем, но прошло несколько дней и я вдруг испытала такую радость, какую вряд ли испытывала когда-нибудь в своей жизни. Мне позвонил сам Джордж Чарлз. Он сказал, что коллеги рассказали/ему о моем несчастье и он готов сделать для меня исключение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135