.. Как возник в этом деле Шимелиович?
- По чистой случайности. Он привез статью для "Эйникайта" о Боткинской больнице. Мы как раз сидели у Эпштейна, обсуждали, как лучше составить обращение. Я решил, что его совет не помешает. Он человек опытный. И свой член президиума комитета. Это было ошибкой?
- Кто может заранее сказать, что ошибка, а что не ошибка!
- Все равно нам не удастся держать обращение в секрете. Его нужно обсудить и одобрить на президиуме ЕАК. А это значит, что на следующий день об этом будет говорить вся Москва.
- Налей-ка мне кофе, - попросил Лозовский. Взял из рук Михоэлса фаянсовую чашку с отбитой ручкой, сделал глоток. - Желудевый?
- Пополам с цикорием. Где сейчас в Москве найдешь настоящий кофе!
Лозовский поставил чашку на стол и решительно произнес:
- Вы не будете обсуждать обращение на президиуме.
- Но позволь...
- Есть подписи: председатель президиума, заместитель председателя, ответственный секретарь. Этого достаточно. Пока. А там видно будет.
- Объяснишь?
- Попробую. Кто входит в президиум?
- Ты всех их прекрасно знаешь.
- А ты повтори. Начни с себя.
- Ну, Михоэлс.
- Соломон Михайлович. Народный артист СССР, кавалер ордена Ленина. Рост - низкий. Телосложение - крепкое. Плечи - опущенные. Шея - короткая. Лоб высокий. Брови - дугообразные, широкие.
- Что это за поэма в прозе? - удивился Михоэлс.
- Словесный портрет.
- По такому портрету в жизни никого не поймаешь.
- По такому портрету никого и не ловят. Его составляют, когда арестованного привозят в тюрьму.
- А ты откуда знаешь?
- Сиживал-с.
- У нас?
- Бог миловал. Еще в царской тюрьме. Но эта практика сохранилась и в наших тюрьмах. В том числе и во внутренней тюрьме Лубянки.
- К чему ты мне это рассказал?
- Не понял? - спросил Лозовский. - Тогда продолжай список президиума.
- Борис Абрамович Шимелиович.
- Профессор, главный врач Боткинской больницы, крупнейшей и лучшей в стране.
- Вениамин Зускин.
- Народный артист РСФСР. Лучший актер ГОСЕТа. Не считая тебя.
- Считая.
- Еще?
- Лина Соломоновна Штерн.
- Академик, директор Института физиологии Академии наук СССР, лауреат Сталинской премии.
- Перец Маркиш. Самуил Галкин. Лев Квитко. Давид Гофштейн.
- Лучшие еврейские поэты.
- Давид Бергельсон.
- Лучший еврейский прозаик... Продолжать? Или сам все понял?
- Что я должен понять? - спросил Михоэлс. - Что в президиуме комитета весь цвет еврейской интеллигенции? Я давно это знаю.
- И я это знаю. Так вот давай их побережем.
Михоэлс нахмурился.
- Что ты этим хочешь сказать?
Лозовский оглядел просторную, заставленную книжными шкафами и кроватями комнату. На одной из стен висела карта СССР. По западной границе теснились красные бумажные флажки на булавочных иголках. Лозовский тяжело поднялся, подошел к карте. Кивнул Михоэлсу:
- Иди сюда... Кстати, эти флажки можешь переставить. Этот и этот.
- Да ну? - обрадовался Михоэлс. - Еще чуть, значит, и будет Брест и Одесса! А Крым?
- Дойдет очередь и до Крыма, совсем недолго осталось. Посмотри-ка внимательно на Крым. Что ты видишь?
- А что я должен видеть? Черное море. Крым. Всесоюзная здравница.
- Крым не только всесоюзная здравница. Это еще и плацдарм. Турция. Ближний Восток. Балканы. Босфор. Выход в Адриатику. Севастополь, база Черноморского флота. И все это отдать евреям?
Михоэлс напряженно всмотрелся в хмурое лицо Лозовского.
- Соломон Абрамович... ты понимаешь, что ты сказал?
Лозовский не ответил.
- Нет. Этого не может быть.
- Может.
- Значит, по-твоему, Крым - ловушка? Вся эта история с еврейской республикой - западня?.. Соломон Абрамович, ты просто сошел с ума. Хотя по твоему виду не скажешь. Но ведь на сумасшедших не обязательно написано, что они сумасшедшие?
Лозовский вернулся за стол, наполнил стопки, чокнулся с Михоэлсом и поставил нетронутую стопку на клеенку.
- Как ты думаешь, Соломон Михайлович, зачем я сегодня к тебе пришел?
- Выпить водки.
- Нет.
- Поделиться тревогой.
- Нет.
- Тогда не знаю. Зачем?
- Чтобы ты меня разубедил. Чтобы ты доказал, что я не прав. Что я сошел с ума. Ну? Разубеди меня! Или хотя бы попробуй!
- Крым - западня. Допустим. Какая?
- Мы об этом можем только гадать.
- Это может быть картой в его игре с Западом.
- Может, - согласился Лозовский.
- Почему мы должны обязательно предполагать самое худшее?
- Потому что мы евреи.
- Нас пять миллионов в Советском Союзе. И еще двадцать по всему миру.
- Сколько у нас дивизий?
- Каких дивизий? - не понял Михоэлс.
- Папа римский однажды выразил ему протест. По поводу разрушения костелов в Западной Украине. Он спросил: "Папа римский? А сколько у него дивизий?"
- Мы не должны лезть в эту ловушку. Мы просто не пошлем никакого обращения. Давай экземпляры. Сожжем их в ванне вместе с копиркой. И забудем об этом. Ничего не было!
Лозовский покачал головой:
- Пошлем. В шахматах есть термин: цугцванг. Вынужденный ход. Ему нужно это обращение. Он его получит. У нас нет выбора.
- Что же делать?
Лозовский усмехнулся:
- Это ты у меня спрашиваешь?
- А у кого мне спросить? Ты - старший товарищ. Очень большой начальник. Член ЦК. Я не спрашиваю у тебя, кто виноват. Я спрашиваю всего лишь: что делать?
- А как сам бы ответил?
На лице Михоэлса появилась растерянная улыбка.
- Не знаю... Жить. Делать, что в наших силах. Верить, что если Всевышний решит послать нам испытание, то даст и силы его выдержать. И надеяться на лучшее.
- Не разубедил ты меня, Соломон Михайлович. Но слегка успокоил. Может, все действительно не так плохо? Будем надеяться. Вот за эту надежду давай и выпьем!..
В длинном коридоре, глядя, как Лозовский влезает в свое бронебойное пальто, Михоэлс спросил:
- По Москве слух. Про Довженко. Это правда?
- Да.
- Взяли?
- Вроде нет.
- Он в Москве?
- Да, у родственников. Хочешь позвонить?
- Что значит хочу или не хочу?
Заперев за гостем дверь, Михоэлс прохромал в комнату, отыскал пухлую телефонную книжку. Вернувшись в коридор, при свете тусклой лампочки на четырехметровой высоте потолка нашел нужную страницу и набрал номер. Ответил женский голос:
- Алло!
- Могу я поговорить с Александром Петровичем Довженко?
Замер, вжав в ухо черный эбонит телефонной трубки. Услышал мужской голос:
- Да. Кто это?
Сказал:
- Здравствуйте, Саша. Это Михоэлс...
Когда Анастасия Павловна вернулась со службы, она застала мужа с безучастным видом сидящего на табуретке возле телефонного аппарата.
- Что-то случилось?
Он покачал головой:
- Нет.
- Кому ты звонил?
- Довженко.
- Он... ответил?
- Да.
- Слава тебе, Господи. Что ты ему сказал?
- Что я мог ему сказать? Сказал, что просто подаю голос.
- Слава тебе, Господи, - повторила Анастасия Павловна. - Ты голодный? Я сейчас разогрею макароны.
- Не нужно. Приходил в гости Лозовский, принес кучу еды.
- Приходил - в гости - Лозовский?
- Чего тут удивительного?
- Он не был у нас с тридцать девятого года. С того дня, когда мы обмывали твой орден Ленина.
- Вот и объяснение. Соскучился и заехал. Сказал, что сегодня будет салют.
- И это все, что он сказал?
- Ну, он много чего говорил. Но это - главное. Самое главное. Салют праздник. А даже маленький праздник сегодня главней всех завтрашних бед. Даже больших. Разве это не так?
Вечером они стояли у окна и смотрели, как низкое февральское небо расцвечивается огнями салюта.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99
- По чистой случайности. Он привез статью для "Эйникайта" о Боткинской больнице. Мы как раз сидели у Эпштейна, обсуждали, как лучше составить обращение. Я решил, что его совет не помешает. Он человек опытный. И свой член президиума комитета. Это было ошибкой?
- Кто может заранее сказать, что ошибка, а что не ошибка!
- Все равно нам не удастся держать обращение в секрете. Его нужно обсудить и одобрить на президиуме ЕАК. А это значит, что на следующий день об этом будет говорить вся Москва.
- Налей-ка мне кофе, - попросил Лозовский. Взял из рук Михоэлса фаянсовую чашку с отбитой ручкой, сделал глоток. - Желудевый?
- Пополам с цикорием. Где сейчас в Москве найдешь настоящий кофе!
Лозовский поставил чашку на стол и решительно произнес:
- Вы не будете обсуждать обращение на президиуме.
- Но позволь...
- Есть подписи: председатель президиума, заместитель председателя, ответственный секретарь. Этого достаточно. Пока. А там видно будет.
- Объяснишь?
- Попробую. Кто входит в президиум?
- Ты всех их прекрасно знаешь.
- А ты повтори. Начни с себя.
- Ну, Михоэлс.
- Соломон Михайлович. Народный артист СССР, кавалер ордена Ленина. Рост - низкий. Телосложение - крепкое. Плечи - опущенные. Шея - короткая. Лоб высокий. Брови - дугообразные, широкие.
- Что это за поэма в прозе? - удивился Михоэлс.
- Словесный портрет.
- По такому портрету в жизни никого не поймаешь.
- По такому портрету никого и не ловят. Его составляют, когда арестованного привозят в тюрьму.
- А ты откуда знаешь?
- Сиживал-с.
- У нас?
- Бог миловал. Еще в царской тюрьме. Но эта практика сохранилась и в наших тюрьмах. В том числе и во внутренней тюрьме Лубянки.
- К чему ты мне это рассказал?
- Не понял? - спросил Лозовский. - Тогда продолжай список президиума.
- Борис Абрамович Шимелиович.
- Профессор, главный врач Боткинской больницы, крупнейшей и лучшей в стране.
- Вениамин Зускин.
- Народный артист РСФСР. Лучший актер ГОСЕТа. Не считая тебя.
- Считая.
- Еще?
- Лина Соломоновна Штерн.
- Академик, директор Института физиологии Академии наук СССР, лауреат Сталинской премии.
- Перец Маркиш. Самуил Галкин. Лев Квитко. Давид Гофштейн.
- Лучшие еврейские поэты.
- Давид Бергельсон.
- Лучший еврейский прозаик... Продолжать? Или сам все понял?
- Что я должен понять? - спросил Михоэлс. - Что в президиуме комитета весь цвет еврейской интеллигенции? Я давно это знаю.
- И я это знаю. Так вот давай их побережем.
Михоэлс нахмурился.
- Что ты этим хочешь сказать?
Лозовский оглядел просторную, заставленную книжными шкафами и кроватями комнату. На одной из стен висела карта СССР. По западной границе теснились красные бумажные флажки на булавочных иголках. Лозовский тяжело поднялся, подошел к карте. Кивнул Михоэлсу:
- Иди сюда... Кстати, эти флажки можешь переставить. Этот и этот.
- Да ну? - обрадовался Михоэлс. - Еще чуть, значит, и будет Брест и Одесса! А Крым?
- Дойдет очередь и до Крыма, совсем недолго осталось. Посмотри-ка внимательно на Крым. Что ты видишь?
- А что я должен видеть? Черное море. Крым. Всесоюзная здравница.
- Крым не только всесоюзная здравница. Это еще и плацдарм. Турция. Ближний Восток. Балканы. Босфор. Выход в Адриатику. Севастополь, база Черноморского флота. И все это отдать евреям?
Михоэлс напряженно всмотрелся в хмурое лицо Лозовского.
- Соломон Абрамович... ты понимаешь, что ты сказал?
Лозовский не ответил.
- Нет. Этого не может быть.
- Может.
- Значит, по-твоему, Крым - ловушка? Вся эта история с еврейской республикой - западня?.. Соломон Абрамович, ты просто сошел с ума. Хотя по твоему виду не скажешь. Но ведь на сумасшедших не обязательно написано, что они сумасшедшие?
Лозовский вернулся за стол, наполнил стопки, чокнулся с Михоэлсом и поставил нетронутую стопку на клеенку.
- Как ты думаешь, Соломон Михайлович, зачем я сегодня к тебе пришел?
- Выпить водки.
- Нет.
- Поделиться тревогой.
- Нет.
- Тогда не знаю. Зачем?
- Чтобы ты меня разубедил. Чтобы ты доказал, что я не прав. Что я сошел с ума. Ну? Разубеди меня! Или хотя бы попробуй!
- Крым - западня. Допустим. Какая?
- Мы об этом можем только гадать.
- Это может быть картой в его игре с Западом.
- Может, - согласился Лозовский.
- Почему мы должны обязательно предполагать самое худшее?
- Потому что мы евреи.
- Нас пять миллионов в Советском Союзе. И еще двадцать по всему миру.
- Сколько у нас дивизий?
- Каких дивизий? - не понял Михоэлс.
- Папа римский однажды выразил ему протест. По поводу разрушения костелов в Западной Украине. Он спросил: "Папа римский? А сколько у него дивизий?"
- Мы не должны лезть в эту ловушку. Мы просто не пошлем никакого обращения. Давай экземпляры. Сожжем их в ванне вместе с копиркой. И забудем об этом. Ничего не было!
Лозовский покачал головой:
- Пошлем. В шахматах есть термин: цугцванг. Вынужденный ход. Ему нужно это обращение. Он его получит. У нас нет выбора.
- Что же делать?
Лозовский усмехнулся:
- Это ты у меня спрашиваешь?
- А у кого мне спросить? Ты - старший товарищ. Очень большой начальник. Член ЦК. Я не спрашиваю у тебя, кто виноват. Я спрашиваю всего лишь: что делать?
- А как сам бы ответил?
На лице Михоэлса появилась растерянная улыбка.
- Не знаю... Жить. Делать, что в наших силах. Верить, что если Всевышний решит послать нам испытание, то даст и силы его выдержать. И надеяться на лучшее.
- Не разубедил ты меня, Соломон Михайлович. Но слегка успокоил. Может, все действительно не так плохо? Будем надеяться. Вот за эту надежду давай и выпьем!..
В длинном коридоре, глядя, как Лозовский влезает в свое бронебойное пальто, Михоэлс спросил:
- По Москве слух. Про Довженко. Это правда?
- Да.
- Взяли?
- Вроде нет.
- Он в Москве?
- Да, у родственников. Хочешь позвонить?
- Что значит хочу или не хочу?
Заперев за гостем дверь, Михоэлс прохромал в комнату, отыскал пухлую телефонную книжку. Вернувшись в коридор, при свете тусклой лампочки на четырехметровой высоте потолка нашел нужную страницу и набрал номер. Ответил женский голос:
- Алло!
- Могу я поговорить с Александром Петровичем Довженко?
Замер, вжав в ухо черный эбонит телефонной трубки. Услышал мужской голос:
- Да. Кто это?
Сказал:
- Здравствуйте, Саша. Это Михоэлс...
Когда Анастасия Павловна вернулась со службы, она застала мужа с безучастным видом сидящего на табуретке возле телефонного аппарата.
- Что-то случилось?
Он покачал головой:
- Нет.
- Кому ты звонил?
- Довженко.
- Он... ответил?
- Да.
- Слава тебе, Господи. Что ты ему сказал?
- Что я мог ему сказать? Сказал, что просто подаю голос.
- Слава тебе, Господи, - повторила Анастасия Павловна. - Ты голодный? Я сейчас разогрею макароны.
- Не нужно. Приходил в гости Лозовский, принес кучу еды.
- Приходил - в гости - Лозовский?
- Чего тут удивительного?
- Он не был у нас с тридцать девятого года. С того дня, когда мы обмывали твой орден Ленина.
- Вот и объяснение. Соскучился и заехал. Сказал, что сегодня будет салют.
- И это все, что он сказал?
- Ну, он много чего говорил. Но это - главное. Самое главное. Салют праздник. А даже маленький праздник сегодня главней всех завтрашних бед. Даже больших. Разве это не так?
Вечером они стояли у окна и смотрели, как низкое февральское небо расцвечивается огнями салюта.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99