останки Кшиси Лунь указывали на то, что она прошла серию чудовищных, невообразимых зверств – в точности тех, которые изображены на полученном полицией сете. Лейтенант Дэн Ковальски, дядя чилльной порнозвезды Афелии Ковальски и по совместительству следователь-аналитик отдела по борьбе с нелегальной порнографией, позволил проинтервьюировать его в больнице и высказал версию о том, что следы «монтажной склейки» на самом деле были нанесены на сет намеренно, с целью сбить с толку. Очевидно, заявил Ковальски, план «этих подонков» был еще более изощренным: они полагали, что сотрудники отдела не опознают Кшисю и сет уйдет в архив, однако через несколько дней, после того как тело лейтенанта будет обнаружено и в руки полиции поступит описание всего, чему подверглась несчастная женщина-девочка, полицейские припомнят сет (или им напомнят о нем) с изображением аналогичного ада. Таким образом, издевательство над полицией должно было быть еще более жестоким, – фактически оно должно было стать заявлением на тему того, что снафф есть, но полиция тупа и недогадлива. Возможно; но, возможно, Ковальски пытается отвести общественность от версии, по которой создатели сета хорошо знали, кто и как просматривает поступающий в руки отдела снафф.
Расследование по делу об убийстве лейтенанта Лунь продолжается, но у полиции хватает дел и без этого: ей, полиции, предстоит долгий и унизительный процесс вскрытия архивов, разработки новых средств экспертизы и пересмотра сотен «снаффовых» сетов, признанных «поддельными» на основании наличия в них «монтажных помех». Если версия Ковальски окажется правдой, то станет ясно, что снафф, за которым Скиннер со товарищи гоняются уже едва ли не десять лет, все это время был у них перед глазами. С тщательно имитированными монтажными помехами – для отвода этих самых глаз.
Я хочу поблагодарить мой источник за предоставленную им информацию. Как и все, кто лично знал Кшисю Лунь, он переживает сейчас очень тяжелые дни. Всем же остальным я хочу напомнить истину, ради выяснения которой погибла лейтенант Лунь; истину, в которую мы всегда верили – u никогда не решались поверить полностью:
Это – конец эпохи непуганой невинности. Снафф есть. Бойтесь.
Хипперштейн подставил комм, бимкнул кредитный номер, бимом получил обратно газету, быстро докликал до собственной статьи. Статья получилась длинной, и польстило, что редактор не переиначил и не порезал, но оставил все как есть. Хипперштейн вернулся в машину, положил комм на руль и перечитал текст; сердце екнуло – не слишком ли много, подумал он, не слишком ли много, исходя из этого текста, я знаю о снаффе – для обывателя, для журналиста? Нет, вроде нет, везде – «мой источник» да «мой источник». Мой источник между тем рыдал и едва не падал в обморок, когда я пытался взять у него интервью, и я повез его, бедного, домой – он так и не съехал с квартиры, где жил с Руди, хотя давным-давно собирался, – и сидел с ним, пока он не заснул, бедный маленький Зухраб. Он заснул, а я сидел и чувствовал, что у меня руки дрожат не хуже, чем у него, и сейчас вырвется и разорвется сердце, и что мне неясно, как именно жить теперь и что делать, – потому что я, я, в стыде и ужасе тративший баснословные суммы и потом мучившийся вопросом о поддельности и неподдельности, и всегда подозревавший поддельность и никогда, никогда не могший из-за этих подозрений расслабиться, расслабиться до конца – ну хоть однажды! – я знал теперь, что, видимо, – бывает… бывает подлинное… и я не хотел этого знать, я только там, в ту ночь, рядом со спящим Зухрабом понял, что я всегда прятался за свою надежду, что поддельное смотрю, и что мне самому сейчас впору в обморок упасть, чтобы не думать об этом всем…
Но теперь. Когда я знаю. Что – есть. Что – бывает. Я не смогу жить. Если я не… Если я не…
Глава 92
На входе в аэропорт вдруг скрючило и повело, и секунды три длилось: показалось, что я лечу не пустой, что рука в кнопках, как в родинках, и что сейчас начнется постыдный кошмар – немедленно, как тогда, в туалете, рубашка на спине промокла, и заколотилось сердце; прислонился к кофейному автомату, переждал минуточку, поговорил с собой, сказал: с ума ты сошел, что ли? Ты летишь пустой, пустой, ничего не везешь на себе, честный гражданин России честно летит в Израиль честно встречаться с почти-вдовой покойного брата Саши, ну, успокойся, успокойся, сердце мое, успокойся. Успокоилось, но драйв, с которым жил последние трое суток, на котором брал билеты, выцарапывал деньги из скота-тестя, не спал последнюю ночь, валяя по кровати сперва Татьяну, а потом жену, потому что захлестывало по уши адреналином и чувствовал, что ничем, ничем тебя не остановить – этот драйв рассеялся, ушел, перекрылся муторной волной страха, откатившейся, но оставившей на склонах издерганного мозга тонкий слой грязи – и не отмоешься уже.
Немного помог коньячок в самолете, причем не просто коньячок – коктейльчик, два коньячка и одна «Сабра». Сердце совсем отпустило, да и бодрость духа стала возвращаться потихоньку, – не драйвом бешеным, но приятной уверенной расслабленностью. При взгляде на хорошенькую стюардессу – маленькая грудка за маленьким декольте, славная улыбка в ответ на мою улыбку, я ей приятен – как-то потихоньку начало просыпаться чувство гордости, чувство ПОСТУПКА, потому что эта поездка была – ПОСТУПКОМ. С этой поездкой были связаны Решение, Действие, Риск, и только одно давило, одно подгаживало темным пятнышком сияющую картину: что неделю назад все-таки поддался на уговоры микроцефала-консультанта и кальку снял, не выдержал. Я старался вбить в его крошечную головку (видно, так и не влезло), что мне совершенно необходимо сохранить ее еще на две недели по одному семейному д-е-л-у (и на эту, так похожую на его собственную, многозначительную интонацию он внутренне немедленно откликнулся и спросил: «А как же ваша п-е-ч-е-н-ь? И вообще…» – и тут начал рассказывать снова про крысу, и я держался, как мог, старался не слишком слушать, но когда он в запале сделал такое царапающее движение по своему горлу – тут уж меня передернуло и повело, и чуть не стошнило на пол его светлой горенки, и кончилась борьба). Когда-нибудь я Еввке мог бы рассказывать, с чего началось наше благосостояние: с того, что папа, рискуя собственным п-с-и-х-и-ч-е-с-к-и-м здоровьем и п-е-ч-е-н-ь-ю, полетел в Израиль – отбирать наши семейные деньги, наследство дяди Саши, у опасной проходимки (проходилки? проходимицы?). Но, может, так и лучше, так и ярче оно: как папа, без посторонней помощи, без посторонней помощи, да-да. Вчера звонил проходимке по комму, не включил экран (хотя на нее очень посмотреть хотелось, аж дернулось все при этой мысли), холодно попросил встретить меня в аэропорту – «мне надо побеседовать с вами по семейному делу». Хорошо сказал и правильно, и гордился потом, что это интуиция прекрасная подсказала, как с ней разговаривать, а не какая-нибудь калька, и почувствовал себя гораздо лучше, потому что с первых слов удалось понять, что в ответ на сухой деловой тон она обычно теряется, пугается, чувствует себя виноватой невесть в чем. Обрадовался и дернулся, и порезал себе палец, когда ноготь стриг. Ноготь поплыл по воде, а за ним поплыл коротенький красный шлейф, вьющийся, как рыбкин хвост.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106
Расследование по делу об убийстве лейтенанта Лунь продолжается, но у полиции хватает дел и без этого: ей, полиции, предстоит долгий и унизительный процесс вскрытия архивов, разработки новых средств экспертизы и пересмотра сотен «снаффовых» сетов, признанных «поддельными» на основании наличия в них «монтажных помех». Если версия Ковальски окажется правдой, то станет ясно, что снафф, за которым Скиннер со товарищи гоняются уже едва ли не десять лет, все это время был у них перед глазами. С тщательно имитированными монтажными помехами – для отвода этих самых глаз.
Я хочу поблагодарить мой источник за предоставленную им информацию. Как и все, кто лично знал Кшисю Лунь, он переживает сейчас очень тяжелые дни. Всем же остальным я хочу напомнить истину, ради выяснения которой погибла лейтенант Лунь; истину, в которую мы всегда верили – u никогда не решались поверить полностью:
Это – конец эпохи непуганой невинности. Снафф есть. Бойтесь.
Хипперштейн подставил комм, бимкнул кредитный номер, бимом получил обратно газету, быстро докликал до собственной статьи. Статья получилась длинной, и польстило, что редактор не переиначил и не порезал, но оставил все как есть. Хипперштейн вернулся в машину, положил комм на руль и перечитал текст; сердце екнуло – не слишком ли много, подумал он, не слишком ли много, исходя из этого текста, я знаю о снаффе – для обывателя, для журналиста? Нет, вроде нет, везде – «мой источник» да «мой источник». Мой источник между тем рыдал и едва не падал в обморок, когда я пытался взять у него интервью, и я повез его, бедного, домой – он так и не съехал с квартиры, где жил с Руди, хотя давным-давно собирался, – и сидел с ним, пока он не заснул, бедный маленький Зухраб. Он заснул, а я сидел и чувствовал, что у меня руки дрожат не хуже, чем у него, и сейчас вырвется и разорвется сердце, и что мне неясно, как именно жить теперь и что делать, – потому что я, я, в стыде и ужасе тративший баснословные суммы и потом мучившийся вопросом о поддельности и неподдельности, и всегда подозревавший поддельность и никогда, никогда не могший из-за этих подозрений расслабиться, расслабиться до конца – ну хоть однажды! – я знал теперь, что, видимо, – бывает… бывает подлинное… и я не хотел этого знать, я только там, в ту ночь, рядом со спящим Зухрабом понял, что я всегда прятался за свою надежду, что поддельное смотрю, и что мне самому сейчас впору в обморок упасть, чтобы не думать об этом всем…
Но теперь. Когда я знаю. Что – есть. Что – бывает. Я не смогу жить. Если я не… Если я не…
Глава 92
На входе в аэропорт вдруг скрючило и повело, и секунды три длилось: показалось, что я лечу не пустой, что рука в кнопках, как в родинках, и что сейчас начнется постыдный кошмар – немедленно, как тогда, в туалете, рубашка на спине промокла, и заколотилось сердце; прислонился к кофейному автомату, переждал минуточку, поговорил с собой, сказал: с ума ты сошел, что ли? Ты летишь пустой, пустой, ничего не везешь на себе, честный гражданин России честно летит в Израиль честно встречаться с почти-вдовой покойного брата Саши, ну, успокойся, успокойся, сердце мое, успокойся. Успокоилось, но драйв, с которым жил последние трое суток, на котором брал билеты, выцарапывал деньги из скота-тестя, не спал последнюю ночь, валяя по кровати сперва Татьяну, а потом жену, потому что захлестывало по уши адреналином и чувствовал, что ничем, ничем тебя не остановить – этот драйв рассеялся, ушел, перекрылся муторной волной страха, откатившейся, но оставившей на склонах издерганного мозга тонкий слой грязи – и не отмоешься уже.
Немного помог коньячок в самолете, причем не просто коньячок – коктейльчик, два коньячка и одна «Сабра». Сердце совсем отпустило, да и бодрость духа стала возвращаться потихоньку, – не драйвом бешеным, но приятной уверенной расслабленностью. При взгляде на хорошенькую стюардессу – маленькая грудка за маленьким декольте, славная улыбка в ответ на мою улыбку, я ей приятен – как-то потихоньку начало просыпаться чувство гордости, чувство ПОСТУПКА, потому что эта поездка была – ПОСТУПКОМ. С этой поездкой были связаны Решение, Действие, Риск, и только одно давило, одно подгаживало темным пятнышком сияющую картину: что неделю назад все-таки поддался на уговоры микроцефала-консультанта и кальку снял, не выдержал. Я старался вбить в его крошечную головку (видно, так и не влезло), что мне совершенно необходимо сохранить ее еще на две недели по одному семейному д-е-л-у (и на эту, так похожую на его собственную, многозначительную интонацию он внутренне немедленно откликнулся и спросил: «А как же ваша п-е-ч-е-н-ь? И вообще…» – и тут начал рассказывать снова про крысу, и я держался, как мог, старался не слишком слушать, но когда он в запале сделал такое царапающее движение по своему горлу – тут уж меня передернуло и повело, и чуть не стошнило на пол его светлой горенки, и кончилась борьба). Когда-нибудь я Еввке мог бы рассказывать, с чего началось наше благосостояние: с того, что папа, рискуя собственным п-с-и-х-и-ч-е-с-к-и-м здоровьем и п-е-ч-е-н-ь-ю, полетел в Израиль – отбирать наши семейные деньги, наследство дяди Саши, у опасной проходимки (проходилки? проходимицы?). Но, может, так и лучше, так и ярче оно: как папа, без посторонней помощи, без посторонней помощи, да-да. Вчера звонил проходимке по комму, не включил экран (хотя на нее очень посмотреть хотелось, аж дернулось все при этой мысли), холодно попросил встретить меня в аэропорту – «мне надо побеседовать с вами по семейному делу». Хорошо сказал и правильно, и гордился потом, что это интуиция прекрасная подсказала, как с ней разговаривать, а не какая-нибудь калька, и почувствовал себя гораздо лучше, потому что с первых слов удалось понять, что в ответ на сухой деловой тон она обычно теряется, пугается, чувствует себя виноватой невесть в чем. Обрадовался и дернулся, и порезал себе палец, когда ноготь стриг. Ноготь поплыл по воде, а за ним поплыл коротенький красный шлейф, вьющийся, как рыбкин хвост.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106