Приняли меня с рук на руки две бывшие женщины, теперь существа без пола, без талии, без возраста. Одна очень смахивала на мичуринского, бульдога. Другая с высушенными телом и глазами. Сразу за двеПриняли меня с рук на руки две бывшие женщины, теперь существа без пола, без талии, без возраста. Одна очень смахивала на мичуринского, бульдога. Другая с высушенными телом и глазами. Сразу за дверью попал в клетку. В ней наручники сняли, заставили вновь переодеться. В совершенно аналогичную пижаму и тапки.
И тут снова прошел за фраера. На «лишаке» привычно сыграл. Но в их пижаме карман дырявым оказался. Купюры на пол выпорхнули.
Присутствующие очень оживились. Бульдожка разнервничалась. Рапортами всем грозила, бандершей оказалась.
Не стал им объяснять, зачем деньги пронес. Тем более, что и сам не знал.
Угомонились понемногу, провели по коридору недлинному и отдали вертухаю в халате, лопоухому и добродушному, с любопытством глядящему. Он хозяйничал в клетке-предбаннике и из нее уже впустил меня в конечный пункт непредсказуемого передвижения.
Квадратная большущая комната с длинным столом и непроницаемыми окнами. В комнату выходы четырех помещений, опять же смахивающих на клетки, потому как на выходах не двери, а мощные решетки. Решетки открыты, так что обитатели этой райской обители свободно перемещаются, кто в своей клетке, кто в холле.
Обитателей – человек пятнадцать. Народец, похоже, деликатный, с приветствиями не набросился. Исподлобно глядящий народец.
Присел на край скамьи, длинной, у стола, особого интереса не демонстрируя, осматривался. Очень огорчала мысль, что целую неделю только осматриваться и предстоит. Уж больно атмосфера тяжкая, и публика соответствующая.
Почти сразу окружил ястребом один пожилой, длинный, с горизонтальными узкими плечами и глазами навыкате.
– Одного привезли? – задушевно поинтересовался.
– Чулков, отвали, – издали, из угла тихо прикрикнул на длинного коротко стриженный гражданин с очень мужским небритым лицом. И мотнул мне головой: мол, подойди.
И я мотнул: подойди сам...
Повезло мне с ним. Вспомнил он меня еще по профессиональному спорту. Забирали его в этот день. Он дал полную раскладку по людям, по вертухаям, по порядкам.
Власть в дурке держала пара блатных при поддержке одного полублатного. Все – в первой клетке. С ними же молодой пацан двадцати двух лет – политический. Студент МГУ, шесть языков знает, армянин. Бежал за границу, переплыл Дунай, но взяли его румыны, вернули. С пацаном не знают, как быть. Подозрение есть на рак мозга. Резину тянут, три месяца уже держат. Информация от одной из вертухайш. Вертухайша эта – единственный порядочный человек из персонала.
Пацан презирает блатных. Те раздражаются его презрением, то и дело порываются избить политического. При этом давят именно на то, что политический, что родину предал. Время от времени пацану достается, но он не гнется, глядит исподлобья. В этой же первой клетке один молодой шизофреник. Похоже, истинный. Есть еще трое полноценных сумасшедших и несколько скрытых, проявляющихся время от времени.
Один из полноценных. Гена, мужичок пятидесяти лет, лысо-белобрысый, в детстве переболел менингитом, и умственное развитие его застопорилось на этом возрасте. Главный вопрос, который мучает его, когда «пидет» мама.
Гена покушался на убийство: нанес пять ударов топором по голове своей жене. Над Геной издеваются. Пытались изнасиловать, против чего он возражал, плача, становился в позу. Насильникам перепал карцер. Карцер – самое действенное наказание. Прежде чем поместить в него, клиенту вкалывают серу. Один, два – до восьми уколов. После чего тот совершенно подавляется. Состояние примерно такое: невозможно ни лежать, ни сидеть, ни стоять, ни ходить, ни говорить, ни молчать, ни думать. Суставы ломит, поднимается температура, и раскалывается голова.
Один из находящихся в послекарцевом состоянии как раз присутствовал в холле, стоял у стены, скрестив руки на груди и глядя в пол. Молодой, взъерошенный, загнанный, с застывшей гримасой боли на мертвом лице.
Еще одного человека выписывали в этот день – сельского интеллигента, учителя обществоведения. Несколько лет прожил он под пятой жены и тещи, под их упреками в никчемности. Исчерпалась покорность однажды, из двустволки застрелил обеих. Тестя ранил, у того было время отдалиться, пока зять перезаряжал оружие.
Маялся интеллигент, вышки просил. Да тут все и не сомневались, что дадут.
Показал стукача, пришибленного сорокалетнего мужчинку с головой, втянутой в плечи.
С уставом монастыря ознакомил.
Свидания запрещены, прогулок не бывает. Нельзя читать, писать, громко разговаривать. Радио нет. Но, правда, имеется неполный комплект домино и непонятно зачем картонное шахматное поле.
Мой собеседник по просьбе Гены-женоненавистника гадал тому на домино, предсказывая скорый приход мамы.
Любое нарушение – карцер плюс сера. Чем бы ни заболел, врача не допросишься. И психиатров-то практически не видать. Зато персонал ведет журнал наблюдений за каждым. Единственный пациент, которого от чего-то лечат, – Чулков. Таблетками пичкают. За последнее время он заметно тронулся мозгами. Обычно уголовников привозят ненадолго: до двух недель. Очень скора те начинают дуреть, проситься назад в тюрьму. Этот, мертво стоящий у стены, слишком энергично просился. Допросился.
Заведение – не из тех легендарных, где нужных... ненужных людей пожизненно держат за сумасшедших. Это начальный пункт. Здесь объявляют больным или делают таковым. Хотя большинству милостиво дают добро на тюрьму, суд, зону.
Раз в месяц разрешены передачи. И как раз в этот день, в мой – первый, его – последний день здесь, мой ознакомитель получил передачу. И переписал ее на меня.
Многое из услышанного, разумеется, на свой счет я не принял. Во-первых, писать буду, пусть не на машинке. Следователь божился. Во-вторых, я-то знал, что пробуду здесь не больше недели.
Мой благословитель, кстати, армейский майор, угодивший сюда после конфликта с начальством, на уверенность эту только усмехнулся. Ему обещали две недели, а пробыл он тут полтора месяца.
И я только усмехнулся на это. Со мной такого случиться не должно было. Правильно усмехался. Мне предстояло прожить тут три месяца.
Ордер получил в первую клетку, к блатным, полублатному, политическому и шизофренику.
Вечером, когда всех развели по загонам, снабдили загоны парашами и заперли, меня щупанули.
Псих, подогнув колени, укрывшись с головой, жил своей жизнью под одеялом, как оказалось, занимался своим обычным делом – онанизмом. Эмигрант украдкой под одеялом читал «Юность». Я уже знал, что та самая, добрая вертухайша, голову подставляя, снабжала его чтивом.
Блатные, общаясь между собой, промеж фраз назвали предателя Родины козлом.
– Сами козлы, – не отрываясь от журнала, заметил предатель.
Блатные взвились.
– Ша, – добродушно вступил я. – Вы чего? На ровном месте...
– Где-то я тебя видел, – сообщил один из них, мелкий, нервный, с огромной выступающей опухолью на животе. – Не мент?
– Дядя Степа, – смягчил я.
– Мусор, – подтвердил второй, шоферского вида, оказавшийся шофером и хулиганом. – Я его в Ильичевском РОВД видел.
Полублатной, сельский хлопец, избивший семерых, пока молчал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67