Как бы я ни старалась показать им, что это хорошо для тела, они давали мне понять, что хотя им и нравятся эти прикосновения, но массажем занимается только шапори, когда человек болен или околдован. К счастью, они ничего не имели против того, чтобы дети топтались у меня по спине. Для Итикотери было совершенно непостижимо, чтобы кто-то мог получать удовольствие от такого варварского обращения.
Рядом со мной села на песок Тутеми и стала разворачивать сверток пишаанси, который дала ей Ритими. Ее огромный живот и набухшие груди, казалось, удерживались на месте только туго натянутой кожей. Она никогда не жаловалась на боли или тошноту; не бывало у нее и никаких причуд с едой. Напротив, для беременной женщины существовало столько табу по части еды, что я часто недоумевала, как они при этом умудряются рожать здоровых младенцев. Им не разрешалось есть крупную дичь. Единственным источником белка для них были насекомые, орехи, личинки, рыба и определенные виды мелких птиц.
– Когда у тебя будет ребенок? – спросила я, погладив ее живот.
Сосредоточенно сдвинув брови, Тутеми на какое-то время задумалась. – Эта луна придет и уйдет; другая придет и уйдет; потом придет еще одна, и до того, как она исчезнет, я рожу здорового сына.
Я усомнилась. По ее подсчетам оставалось еще три месяца. А по моему, она готова была вот-вот родить.
– Выше по реке есть рыба, такая, как ты любишь, – сказала, улыбаясь, Тутеми.
– Я сейчас быстренько поплаваю, а потом пойду с тобой ловить рыбу.
– Возьми меня с собой плавать, – стала упрашивать меня Тешома.
– Тогда оставь обезьянку на берегу, – сказала Тутеми.
Тешома усадила обезьянку на голову Тутеми и рысью пустилась за мной. Визжа от удовольствия, она устроилась в воде на моей спине, ухватившись руками за плечи. При каждом гребке я полностью неспешно расправляла руки и ноги, пока мы не доплыли до заводи на другом берегу.
– Хочешь нырнуть на дно? – спросила я.
– Хочу, хочу! – закричала она, возя мокрым носиком по моей щеке. – Я буду держать глаза открытыми, я не буду дышать, я буду крепко держаться, но не так, чтобы ты задохнулась.
Вода была не слишком глубока. Смутно различимые сероватые, красные и белые камешки ярко светились в янтарном песке, несмотря на затенявшие заводь деревья.
Почувствовав, как сжались у меня на шее ручки Тешомы, я быстро всплыла.
– Выходи! – прокричала Тутеми, едва завидев наши головы. – Мы тебя ждем. – Она указала на стоящих рядом с ней женщин.
– Я сейчас ухожу обратно в шабоно, –сказала Ритими. – Если увидишь Камосиве, отдай ему вот это. – Она протянула мне последний оставшийся сверток с личинками.
Я пошла следом за женщинами и несколькими мужчинами по хорошо протоптанной тропе. Вскоре мы встретили стоявшего на дороге Камосиве. Опершись на лук, он, казалось, крепко спал. Я положила сверток у его ног.
Старик открыл свой единственный глаз; яркое солнце заставило его сощуриться, превращая в гримасу покрытое морщинами лицо. Он поднял личинки и медленно начал есть, переступая с ноги на ногу.
Взбираясь вслед за Камосиве на невысокий, густо заросший холм, я удивлялась непринужденной ловкости его движений. Никогда не глядя под ноги, он, однако, ни разу не наткнулся на колючки и корни.
Тщедушный, весь какой-то иссохший, он казался мне самым глубоким стариком, которого я когда-либо видела.
Волосы у него не были ни черными, ни с проседью, ни совсем седыми; это была неопределенного цвета свалявшаяся копна, которую явно не расчесывали годами. Волосы, однако, были короткими, словно их время от времени стригли.
Может быть, они просто перестали расти, решила я, как и щетина у него на подбородке, всегда бывшая одной и той же длины. Шрамы на сморщенном лице были от удара палицы, лишившего его глаза. Говорил он тихим бормочущим голосом, так что о содержании его речей приходилось лишь догадываться.
По ночам он часто стоял в центре деревенской поляны и целыми часами беспрерывно что-то говорил. У его ног сидели на корточках дети, которые поддерживали разведенный для него огонь. В его сиплом голосе таились сила и нежность, казалось, несовместимые с его внешностью. В его словах, разлетавшихся в ночь, всегда было ощущение чего-то насущно важного, предупреждения о чем-то, чувство волшебства. – В памяти этого старика хранятся слова знания, слова традиции, – пояснил как-то Милагрос.
Только после праздника он вскользь упомянул, что Камосиве был отцом Анхелики.
– То есть это твой дед? – недоверчиво переспросила я тогда.
Милагрос, кивнув, добавил: Когда я родился, Камосиве был вождем Итикотери.
Камосиве жил один в хижине, стоящей недалеко от входа в шабоно. Он уже не охотился и не работал на огородах; но он никогда не оставался без еды и топлива. Он сопровождал женщин на огороды или в лес, когда те ходили собирать орехи, ягоды и дрова. Пока женщины работали, Камосиве стоял на часах, опершись на лук и прикрыв от солнца лицо надетым на кончик стрелы банановым листом.
Иногда он взмахивал рукой – может, птице, а может, облаку, в котором, как он полагал, жила душа Итикотери.
Иногда он посмеивался про себя. Но обычно он стоял неподвижно и молча, то задремывая, то прислушиваясь к шелесту ветра в листве.
Хотя он никогда не признавал моего присутствия среди его народа, я часто ловила на себе взгляд его единственного глаза. Временами я явственно ощущала, что он стремится оказаться поближе ко мне, потому что он всегда сопровождал ту группу женщин, в которой была и я. И в сумерках, когда я уходила посидеть одна у реки, он был тут как тут, сидя на корточках где-нибудь поблизости.
Мы остановились в том месте, где река заметно расширялась. Темные камни, кое-где видневшиеся на желтом песке, были словно нарочно разложены кем-то в симметричном порядке. Спокойная, укрытая тенью вода темным зеркалом отражала воздушные корни гигантского matapalos. Свесившись с девяностофутовой высоты, они задушили дерево в смертельных объятиях. А зародились эти гибельные корни из маленького семени, случайно занесенного птицей на ветку. Я не могла сказать, какое это было дерево; скорее всего, сейба (ceiba), поскольку исполненные трагического величия ветви были усеяны шипами.
Вооружившись ветками дерева арапури, росшего неподалеку, несколько женщин забрели на мелководье. С громкими пронзительными криками, взорвавшими тишину, они стали бить ветками по воде. Испуганная рыба бросилась удирать под гниющую листву у другого берега, где остальные женщины хватали ее голыми руками.
Откусив рыбам головы, они швыряли трепещущие тушки в плоские корзины на песке.
– Идем со мной, – сказала одна из жен вождя. Взяв за руку, она повела меня вверх по течению. – Попытаем удачи с мужской снастью.
Сопровождавших нас мужчин и подростков окружили несколько женщин и крикливо потребовали, чтобы те одолжили им на время свои луки и стрелы. Рыболовство считалось женским занятием. Мужчины приходили лишь ради того, чтобы посмеяться и пошутить над ними. И все же это была единственная ситуация, в которой они разрешали женщинам пользоваться своими луками и стрелами.
Некоторые мужчины отдали женщинам оружие, а сами резво убежали подальше на берег, боясь, что их могут случайно поранить. К их удовольствию, ни одной женщине не удалось подстрелить рыбу.
– Попробуй, – сказал Арасуве, протягивая мне лук.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67
Рядом со мной села на песок Тутеми и стала разворачивать сверток пишаанси, который дала ей Ритими. Ее огромный живот и набухшие груди, казалось, удерживались на месте только туго натянутой кожей. Она никогда не жаловалась на боли или тошноту; не бывало у нее и никаких причуд с едой. Напротив, для беременной женщины существовало столько табу по части еды, что я часто недоумевала, как они при этом умудряются рожать здоровых младенцев. Им не разрешалось есть крупную дичь. Единственным источником белка для них были насекомые, орехи, личинки, рыба и определенные виды мелких птиц.
– Когда у тебя будет ребенок? – спросила я, погладив ее живот.
Сосредоточенно сдвинув брови, Тутеми на какое-то время задумалась. – Эта луна придет и уйдет; другая придет и уйдет; потом придет еще одна, и до того, как она исчезнет, я рожу здорового сына.
Я усомнилась. По ее подсчетам оставалось еще три месяца. А по моему, она готова была вот-вот родить.
– Выше по реке есть рыба, такая, как ты любишь, – сказала, улыбаясь, Тутеми.
– Я сейчас быстренько поплаваю, а потом пойду с тобой ловить рыбу.
– Возьми меня с собой плавать, – стала упрашивать меня Тешома.
– Тогда оставь обезьянку на берегу, – сказала Тутеми.
Тешома усадила обезьянку на голову Тутеми и рысью пустилась за мной. Визжа от удовольствия, она устроилась в воде на моей спине, ухватившись руками за плечи. При каждом гребке я полностью неспешно расправляла руки и ноги, пока мы не доплыли до заводи на другом берегу.
– Хочешь нырнуть на дно? – спросила я.
– Хочу, хочу! – закричала она, возя мокрым носиком по моей щеке. – Я буду держать глаза открытыми, я не буду дышать, я буду крепко держаться, но не так, чтобы ты задохнулась.
Вода была не слишком глубока. Смутно различимые сероватые, красные и белые камешки ярко светились в янтарном песке, несмотря на затенявшие заводь деревья.
Почувствовав, как сжались у меня на шее ручки Тешомы, я быстро всплыла.
– Выходи! – прокричала Тутеми, едва завидев наши головы. – Мы тебя ждем. – Она указала на стоящих рядом с ней женщин.
– Я сейчас ухожу обратно в шабоно, –сказала Ритими. – Если увидишь Камосиве, отдай ему вот это. – Она протянула мне последний оставшийся сверток с личинками.
Я пошла следом за женщинами и несколькими мужчинами по хорошо протоптанной тропе. Вскоре мы встретили стоявшего на дороге Камосиве. Опершись на лук, он, казалось, крепко спал. Я положила сверток у его ног.
Старик открыл свой единственный глаз; яркое солнце заставило его сощуриться, превращая в гримасу покрытое морщинами лицо. Он поднял личинки и медленно начал есть, переступая с ноги на ногу.
Взбираясь вслед за Камосиве на невысокий, густо заросший холм, я удивлялась непринужденной ловкости его движений. Никогда не глядя под ноги, он, однако, ни разу не наткнулся на колючки и корни.
Тщедушный, весь какой-то иссохший, он казался мне самым глубоким стариком, которого я когда-либо видела.
Волосы у него не были ни черными, ни с проседью, ни совсем седыми; это была неопределенного цвета свалявшаяся копна, которую явно не расчесывали годами. Волосы, однако, были короткими, словно их время от времени стригли.
Может быть, они просто перестали расти, решила я, как и щетина у него на подбородке, всегда бывшая одной и той же длины. Шрамы на сморщенном лице были от удара палицы, лишившего его глаза. Говорил он тихим бормочущим голосом, так что о содержании его речей приходилось лишь догадываться.
По ночам он часто стоял в центре деревенской поляны и целыми часами беспрерывно что-то говорил. У его ног сидели на корточках дети, которые поддерживали разведенный для него огонь. В его сиплом голосе таились сила и нежность, казалось, несовместимые с его внешностью. В его словах, разлетавшихся в ночь, всегда было ощущение чего-то насущно важного, предупреждения о чем-то, чувство волшебства. – В памяти этого старика хранятся слова знания, слова традиции, – пояснил как-то Милагрос.
Только после праздника он вскользь упомянул, что Камосиве был отцом Анхелики.
– То есть это твой дед? – недоверчиво переспросила я тогда.
Милагрос, кивнув, добавил: Когда я родился, Камосиве был вождем Итикотери.
Камосиве жил один в хижине, стоящей недалеко от входа в шабоно. Он уже не охотился и не работал на огородах; но он никогда не оставался без еды и топлива. Он сопровождал женщин на огороды или в лес, когда те ходили собирать орехи, ягоды и дрова. Пока женщины работали, Камосиве стоял на часах, опершись на лук и прикрыв от солнца лицо надетым на кончик стрелы банановым листом.
Иногда он взмахивал рукой – может, птице, а может, облаку, в котором, как он полагал, жила душа Итикотери.
Иногда он посмеивался про себя. Но обычно он стоял неподвижно и молча, то задремывая, то прислушиваясь к шелесту ветра в листве.
Хотя он никогда не признавал моего присутствия среди его народа, я часто ловила на себе взгляд его единственного глаза. Временами я явственно ощущала, что он стремится оказаться поближе ко мне, потому что он всегда сопровождал ту группу женщин, в которой была и я. И в сумерках, когда я уходила посидеть одна у реки, он был тут как тут, сидя на корточках где-нибудь поблизости.
Мы остановились в том месте, где река заметно расширялась. Темные камни, кое-где видневшиеся на желтом песке, были словно нарочно разложены кем-то в симметричном порядке. Спокойная, укрытая тенью вода темным зеркалом отражала воздушные корни гигантского matapalos. Свесившись с девяностофутовой высоты, они задушили дерево в смертельных объятиях. А зародились эти гибельные корни из маленького семени, случайно занесенного птицей на ветку. Я не могла сказать, какое это было дерево; скорее всего, сейба (ceiba), поскольку исполненные трагического величия ветви были усеяны шипами.
Вооружившись ветками дерева арапури, росшего неподалеку, несколько женщин забрели на мелководье. С громкими пронзительными криками, взорвавшими тишину, они стали бить ветками по воде. Испуганная рыба бросилась удирать под гниющую листву у другого берега, где остальные женщины хватали ее голыми руками.
Откусив рыбам головы, они швыряли трепещущие тушки в плоские корзины на песке.
– Идем со мной, – сказала одна из жен вождя. Взяв за руку, она повела меня вверх по течению. – Попытаем удачи с мужской снастью.
Сопровождавших нас мужчин и подростков окружили несколько женщин и крикливо потребовали, чтобы те одолжили им на время свои луки и стрелы. Рыболовство считалось женским занятием. Мужчины приходили лишь ради того, чтобы посмеяться и пошутить над ними. И все же это была единственная ситуация, в которой они разрешали женщинам пользоваться своими луками и стрелами.
Некоторые мужчины отдали женщинам оружие, а сами резво убежали подальше на берег, боясь, что их могут случайно поранить. К их удовольствию, ни одной женщине не удалось подстрелить рыбу.
– Попробуй, – сказал Арасуве, протягивая мне лук.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67