Но Савчук настоял на своем.
«Очевидец, очевидец», — бормотал он, размахивая блокнотом в сильнейшем волнении.
Оленей и санки Аксенов пообещал выслать к Дому приезжих. Савчук решил выехать в погоню за Бульчу немедленно.
— А я жду, жду! — радостно встретил нас пилот Жора, поднимаясь от жарко натопленной печки. — Сальца порезал. Консервы открыл. Вот и чаек-коньячок.
— Какой там чаек-коньячок! — ответил я с огорчением. — Уезжаем сейчас.
— Куда? Зачем?
— Нужного человека догонять, — пояснил Савчук, роясь в своих вещах.
— Обиднее всего, — прибавил я сердито, — что человек этот рядом полтора часа сидел. Вот тогда бы его за рукав ухватить!..
Жора, кажется, так и не понял ничего. Мы, впрочем, поужинали (очень вредно отправляться в путь с пустым желудком, сильнее донимает холод), но ели наспех — у крыльца уже раздавались голоса и поскрипывал снег под полозьями санок.
Мороз был изрядный, градусов тридцать. Звезды сияли в черном небе, высокие, яркие, — верный признак, что до оттепели еще далеко.
Под высокими, удивленно глазевшими на нас северными звездами мы помчались на оленях в тундру — вдогонку за сказкой!..
7. Очевидец
Нганасанский колхоз «Ленинский путь», членом которого состоял Бульчу, размещается зимой вдоль края леса, на сравнительно большом пространстве. Оленеводческие бригады укрываются за деревьями, где олени меньше страдают от жестоких ветров. Охотничьи же бригады выдвигаются в тундру поближе к пастям-ловушкам и отстоят довольно далеко друг от Друга.
Только к утру следующего дня добрались мы до жилья Мантуганы, одного из зятьев Бульчу.
— Здорово, Мантугана, — приветствовал хозяина Савчук, входя в задымленный, тесный чум. — Бульчу здесь?
— Здорово! Был здесь. Утром уехал к племяннику, к Дютадэ…
Этот диалог, с незначительными вариациями, повторялся затем в каждом следующем станке. От Дютадэ беспокойный Бульчу погнал оленей к Накоптэ, от Накоптэ к Бюгоптэ, от Бюгоптэ к Фадаптэ и еще к кому-то. Не терпелось, видно, поделиться увиденным, всем рассказать о диковинных птицах, берущих корм из рук человека, а также о корнях, из которых, оказывается, добывают вкусный белый сахар.
К вечеру мы приблизились к стану последнего зятя Бульчу.
Небо над нами начало темнеть, в воздухе стало еще холоднее, когда комсомолец-нганасан, сопровождавший нас, остановил упряжку и прислушался.
— Олени бегут! — объявил он.
Но как ни оглядывался я по сторонам, как ни напрягал зрение, не видно было ничего. Тундра по-прежнему была пустынна. Я вопросительно посмотрел на комсомольца.
— Закрой глаза, слушай, — приказал он.
Я повиновался. Вскоре до меня донесся далекий топот.
— Тихо у нас, — с удовольствием пояснил комсомолец. — Слышно очень хорошо.
К головным санкам подбежал обеспокоенный Савчук.
— Что случилось? Почему стоим?
— Олени где-то бегут, — ответил я. — Как далеко доходит звук! Как по воде. Ведь еще не видно ничего.
— А сколько оленей? — спросил Савчук комсомольца.
Я удивился:
— Неужели и это узнает на слух?
Комсомолец, в свою очередь, удивился.
— А как же! — сказал он обиженно. — Я не глухой. Два оленя бегут.
Он прислушался, подумал, добавил:
— Это, верно, Бульчу олени. Очень шибко бегут…
Я радостно перевел дух. Наконец-то!
Еще несколько увалов, и вот вдали зачернело пять или шесть чумов. То была бригада Камсэ, старшего зятя Бульчу.
Два рослых красавца оленя, запряженных в санки, стояли подле центрального чума, поводя запавшими боками. Бульчу был здесь.
Пожилой нганасан, по-видимому его зять, откинул перед нами меховой полог-дверь и церемонно проводил внутрь жилья.
Подле очага, щурясь от дыма, стоял мой бывший сосед по кино. Да, это был он! Морщинистое безбородое лицо его было как бы сжато в кулачок, а глаза напоминали воду, подернутую ледком. Когда он поднял их на меня, я понял, что он очень стар.
Мы чинно уселись на шкуры вокруг очага.
Согласно строгому местному этикету не полагается сразу говорить о деле, ради которого приехал. Савчук знал это и соответственно вел себя, сдерживая нетерпение.
Потолковали о колхозных делах, неодобрительно отозвались о погоде, похвалили оленей Бульчу. Затем Камсэ спросил, видели ли мы в Новотундринске Кондтоэ Соймувича Турдагина? (Как вполголоса объяснили мне, это известный общественный деятель и первый нганасан-коммунист. Ни один разговор в тундре не обходится без упоминания его имени.)
Чтобы отплатить хозяевам ответной любезностью, Савчук спросил Камсэ, как учатся его сыновья, внуки присутствующего здесь Бульчу? Старый охотник заулыбался, а Камсэ с достоинством кивнул головой. Спасибо, учатся хорошо. Сейчас они в Дудинке, но к маю возвратятся домой. Ведь в мае предстоит переход на север, к предгорьям Бырранги.
Я не спускал глаз с Бульчу. До сих пор мы с Савчуком имели дело только как бы с косвенными уликами. Сейчас живой свидетель, очевидец сидел перед нами.
— Очевидец! Вы понимаете, как это важно для нас — очевидец? — бормотал Савчук, наваливаясь на мое плечо.
Я помалкивал. Очевидец! Не будет ли он путать и преувеличивать, как обычно делают все очевидцы?
Бульчу по внешнему виду был вполне «эмансипированный» житель тундры. Он имел часы, которые время от времени вынимал из-за пазухи и с глубокомысленным видом подносил к уху. При этом старый охотник многозначительно щелкал крышкой.
Я подумал вначале, что часы испортились. Но выяснилось, что Бульчу просто желает обратить наше внимание на буквы на крышке. Замысловатыми выкрутасами было изображено: «Лучшему охотнику, перевыполнившему план 1928-1929 гг., тов. Бульчу Нерхову».
Вначале Бульчу вел себя с нами сдержанно. Лишь когда кто-либо из домашних спрашивал о виденном в кино, он оживлялся. Совершенно младенческая улыбка открывала тогда его голые десны. Видимо, находился еще под обаянием волшебных образов «снов», промелькнувших на стене.
Тем временем хозяйка, старшая дочь Бульчу, с приличной случаю торжественностью собирала ужин.
Было время, когда голодовки в тундре считались обычным бытовым явлением, особенно весной. По свидетельству дореволюционных исследователей, от голода вымирали целые стойбища.
Теперь это ушло в область предадим.
Советская власть помогла жителям тундры перейти на более высокую ступень материальной культуры. Оказалось, что тундра, которую принято было называть «скупой», тундра, где когда-то голодали юкагиры, чукчи, ненцы, нганасаны, может досыта накормить их всех.
Полно было еды и у наших хозяев.
Они усиленно потчевали нас, пододвигая наперебой лотки с олениной, гусятиной.
По-видимому, я с первого взгляда понравился Бульчу, потому что старый охотник, подсев ко мне и дружелюбно заглядывая в глаза, то и дело пытался сунуть в мою чашку (из отличного фарфора) кусок довольно грязного сала (верх любезности по нганасанским понятиям!).
Чаепитие, которым неизменно завершаются завтрак, обед и ужин, — почти нескончаемая процедура в тундре. Но вот бригадир и его тесть выпили по последнему стакану и, пыхтя, отвалились на шкуры. Посуда была убрана. Хозяева закурили трубки. Можно было переходить к цели нашего посещения.
Савчук начал издалека.
— Почтеннейший Бульчу, присутствующий здесь, — сказал он, — знаменитый охотник на Таймыре. Мы много слышали о нем. Ведь даже в журнале «Огонек», который печатается в Москве, помещен его портрет…
Начало было удачным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99