Савчук трудился не покладая рук. Без устали расспрашивал он нганасанов о событиях, происшедших в тундре до революции, поскольку это могло иметь значение для уточнения нашего маршрута.
Впрочем, наши спутники не любили рассказывать о прошлом.
— Многое бывало в тундре, — говорили они, пожимая плечами и отворачиваясь. — Оспа была. Голод был. Бедно жили… Зачем вспоминать о плохом? Давно было, очень давно…
Уцепившись за слово «давно», Савчук со свойственной ему осторожной настойчивостью возобновлял расспросы насчет того, что же было давно.
По его словам, он «поднимал этнографические пласты».
Копать приходилось вглубь.
Старое необычайно быстро отмирает в тундре. Здесь за последнее время появилось множество новых понятий, новых явлений, новых обычаев. (Одно кино чего стоит!) Изменения в быту, в сознании людей в связи с социалистическим строительством также служили предметом этнографии и не могли не интересовать Савчука, но сейчас, по его словам, были нам «не по пути», уводили от цели.
Однажды вечером мы наблюдали «вырождение обряда», как выразился этнограф. Речь шла, кажется, о заклинании дурной погоды, пурги, которая могла бы помешать своевременной откочевке нганасанов.
Все выглядело буднично и скучно. Два старичка в парадной обнове — оранжевых резиновых калошах, купленных незадолго перед откочевкой в новотундринском кооперативе, присев на корточки, колдовали у костра. Это было, так сказать, походное колдовство, на скорую руку, без шамана, без бубна и традиционной пляски.
Савчук присоседился к старичкам, долго толковал о чем-то, потом ушел недовольный.
— Парадоксально, но факт, — пожаловался он. — Оказывается, я лучше знаю их обряды, чем они сами.
— Вы специально обучались этому в университете, — заметил я шутливо.
— Нет, я серьезно… Старинный обряд заклинания ветра очень интересный. Подробно описан мною в моей книжке о нганасанах. Я впервые наблюдал его в 1926 году на реке Боганиде.
— Зачем же снова наблюдали?
— Думал найти вариант. Нет, не то, не то! Какие-то обрывки, клочки. Напутано, перезабыто…
Огорчение его было так комично, что я засмеялся.
— Вы чего? — удивился Савчук.
— Уж не жалеете ли об этом?
— Жалею?.. — Он хотел было рассердиться, но раздумал и улыбнулся. — Выглядит, конечно, смешно. Понимаете ли, это радует меня как советского человека. Очень радует, уверяю вас. Но как этнографа признаюсь… — Он вытащил из кармана объемистый блокнот и, быстро перелистав, показал незаполненные белые страницы: — Отстаем, безбожно отстаем! Мы, этнографы, не можем угнаться за временем. Старые обряды, приметы суеверия исчезают чрезвычайно быстро. Вы сами видите. Просто не успеваешь записать, изучить. А ведь это нужно, важно для науки!
Я взял огорченного этнографа под руку и увлек в сторону от костра, подле которого два старичка в резиновых калошах продолжали заклинание ветра «не по правилам», как сказал Савчук.
Из ближайшего к нам чума Мантуганы, родственника Бульчу, донеслись звуки патефона. Я решил, что это должно развлечь Савчука.
Нас встретили приветственными возгласами и усадили на почетном месте. Пока Савчук, по традиции, неторопливо расспрашивал о здоровье хозяев и о здоровье их оленей, я присматривался к сидящим у очага нганасанам.
По внешнему виду они напоминали североамериканских индейцев: те же орлиные носы, высокие скулы, сухощавая гибкая фигура, какая-то прирожденная спокойная величавость в движениях.
Попыхивая трубочками, гости сосредоточенно слушали патефон.
Сам Мантугана с озабоченным видом вертел ручку и менял пластинки.
Подбор пластинок оказался самым пестрым. Странно было здесь, за семидесятой параллелью, в чуме кочевников, слышать соловьиные трели Барсовой или лихие переборы баянов, аккомпанирующих хору имени Пятницкого. Слушатели мерно раскачивались в такт, а Бульчу, сидевший у самого патефона, даже жмурился от удовольствия.
На мгновение все это показалось мне нереальным. Неужели я на Таймыре? Неужели эти люди у очага — самый северный народ в Европе и Азии? Неужели за кожаными стенами чума — тундра?..
Но в щели между оленьими шкурами проникали острые струйки холода. Пламя костра освещало закопченный чум. Во время коротких пауз, пока Мантугана ставил новую пластинку и старший сын его, присевший рядом на корточки, умильно посматривал на отца: не разрешит ли хоть разок крутнуть ручку патефона, — снаружи раздавался осторожный шорох. Это дышали ездовые олени, подойдя к жилищу вплотную.
Да, я находился в тундре, а самый северный народ в Европе и Азии коротал вечерок на привале, с тем чтобы возобновить наутро откочевку на север, двигаясь с наивозможной поспешностью, будто спасаясь от погони.

Погоня? Но ведь это и впрямь можно было назвать погоней.
С приближением тепла с юга из тайги надвигается на тундру страшный враг всего живого — гнус!
По праву называют его «вампиром Крайнего Севера». Мириады омерзительной злобной мошкары в начале лета с въедливым звоном поднимаются в воздух, идут сплошной колышущейся стеной, падают в пищу, набиваются в уши, глаза, ноздри, волосы, выискивая уязвимые места, прорехи в одежде, пролезая сквозь щели в чуме. Людьми овладевает неистовство. Зуд делается нестерпимым. Искусанные губы опухают так, что трудно открыть рот. Лицо превращается в какое-то странное подобие подушки.
Знаменитый естествоиспытатель Гумбольдт, вспоминая о гнусе, заявлял, что предпочитает сибирским болотам даже удушливые тропические берега Ориноко.
Спасение от гнуса только в быстром движении и в дыме костров.
Донимают также слепни.
Правда, олень, по словам Бульчу, иногда играет с ними «в прятки».
Старик показывал это в лицах, оживленно жестикулируя:
— Слепни гонят дикого (оленя). Он бежит от них прямо, вот так… Потом сразу круто повернул в сторону, спрятался за большой камень! — Бульчу рухнул как подкошенный, втянул голову в плечи. — Слепни — дураки! Потеряли оленя, летят дальше, ничего не понимают. А олень лежит за камнем и смеется, хитрый!.. — Бульчу растянул в широкой улыбке свое морщинистое безбородое лицо.
Я очень живо представил себе, как несчастный, замученный олень прячется за камнем, а потом «смеется» над одураченными слепнями.
Влияние этой таежно-тундровой нечисти на экономику Крайнего Севера очень велико. Гнус и слепни выживают из тундры людей. Оленеводы вынуждены перегонять свои стада в горы или к морю, где нет этой омерзительной мошкары. Охотники вынуждены следовать за дикими оленями, которые спасаются на лето туда же.
Что поделаешь! Приходится отступать перед мошкарой — так уж повелось на Крайнем Севере из века в век.
Олени, помахивая хвостиками, бегут неторопливой, деловитой, размашистой рысцой.
Все время маячат перед глазами покачивающиеся белые оленьи хвосты. По их положению определяют настроение животных. Если хвост стоит торчком, олень здоров, бодр. Если хвост опустился, олень заскучал, устал.
Нас сопровождает задорный, дробный, далеко разносящийся по тундре стук. Он похож на звук выбиваемой лихим танцором чечетки. Вначале я думал, что стучат деревянные колодки, называемые здесь «башмаками», которые надевают оленям на пастбище, чтобы не забрели далеко. Но в пути «башмаки», понятно, снимаются.
Бульчу объяснил, что у оленей, помимо широких раздвоенных копыт, есть еще побочные копытца, чрезвычайно развитые, помогающие при разгребании снега.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99