Ведь все это я сам отшлифовал...
Здесь же на столе лежал и чертеж моторчика. Завязался разговор специалистов. Бережков снова восхитился некоторыми тонкостями в конструкторском решении, потом спросил:
- Вы позволите, Владимир Георгиевич, критиковать?
Любарский с улыбкой разрешил.
- Не кажется ли вам, что эта группа, - Бережков обвел кончиком карандаша некоторые детали в чертеже, - не совсем вам удалась? Что она как-то тяжелит всю вещь?
Главный инженер уже не улыбался. Да, Бережков угадал. Во всей конструкции эта часть была единственной, которая не удовлетворяла и Любарского; он изорвал много чертежной бумаги, но под конец все-таки сдался, примирился с вариантом, который ему самому казался грубым.
- А что, если бы, - продолжал Бережков, - вы в этом месте дали ей две степени свободы? Предоставили бы ей возможность поиграть...
Он что-то поправил в чертеже. И тотчас с опаской посмотрел на автора. Но Любарский сказал:
- Так, так... Развивайте вашу мысль...
Несколькими взмахами карандаша Бережков на чистом листке изобразил свою мысль.
- Видите, тогда вся эта группа...
- Верно! - воскликнул Любарский.
Не раз он в своих поисках ходил около этой же идеи, и она теперь уже казалась ему собственной.
- Верно! Я сам об этом думал! Но вы-то как это нашли?
Бережков порозовел. Он был чувствителен к похвалам.
- Чудо-ребенок, - со свойственной ему скромностью произнес он и развел руками.
- Чудо-ребенок, - повторил, смеясь, Любарский. - А ну, невинное дитя, давайте-ка ваше письмо...
Заветный чемодан тотчас был раскрыт. Вручив Любарскому письмо, Бережков положил книги аккуратной стопкой на круглый столик у дивана. Заблестело тисненное золотом название французского журнала. У Любарского вырвалось:
- Ах, как они это умеют!
Кончиками пальцев он провел по переплету, по очень искусной имитации кожи. Пробежав письмо, он опять тронул переплет, раскрыл и с улыбкой прочел надпись:
- "Нежному поклоннику..." Жаль, что у меня давно ничего не было в печати. Я написал бы ему: "Милой лисичке Августу Ивановичу Шелесту". С удовольствием провел бы с ним вечерок, посидели бы, пофилософствовали... Разносная статья о его книге? Любопытно...
- Сейчас я вам найду.
Бережков потянул к себе тяжелый том и... И последовал именно тот эффект, что предсказал Шелест. Под журналом лежали альбомы. Их увидел Любарский.
- Что это? Французы? - Он сразу взял альбомы в руки и расположился поудобнее на диване. - Где вы достали?
- У Августа Ивановича. Выпросил себе в дорогу, чтобы поглядеть в поезде для развлечения.
- Боже мой! Поглядеть! В поезде! Для развлечения! - Любарский осторожно переворачивал большие шершавые листы с приклеенными репродукциями, прикрытыми тончайшей папиросной бумагой. - Ах, как переданы краски! В поезде! Варвар! Этим надо упиваться, созерцать... Ведь это художественные откровения, красота отчаяния, повесть нашего века...
- Нашего века?
- Неужели вас это не трогает? Вот, посмотрите... Одинокий пьяница перед пустой рюмкой. Взгляните на его лицо, на эту упавшую руку. Тут и рука говорит о том, что... - Любарский помолчал, не отводя взгляда от листа. - Нет, этого не скажешь словами. Какой мрак! Ничего впереди! Только эта рюмка! Какая страшная повесть о жизни...
Любарский опять помолчал. Чувствовалось, что его волнует эта живопись. Он развернул другой альбом. Открылась отлично воспроизведенная картина Ван-Гога "Прогулка заключенных". В четырехугольнике тюремного двора шагали друг за другом по кругу на прогулке заключенные.
- А эту вещь можно ли забыть! - воскликнул Любарский.
Сдержанный, суховато-корректный в служебные часы, он в иной обстановке, с людьми своей среды (а такими были для него преимущественно инженеры) любил поговорить и не мог сейчас отказать себе в этом удовольствии. Бережков лишь внимал - излияния главного инженера были для него еще одним знаком признания.
- Вглядитесь в эти тона, - говорил Любарский. - Как в них выражена безнадежность!.. Голубые и сиреневые камни... Вечные сумерки... Здесь никогда не бывает солнца. И никуда не вырвешься из этих стен... Ходи, ходи по кругу... Для чего, зачем? Не ищи ответа... Или, вернее, художник дал ответ: наша жизнь - тюрьма.
Он вздохнул и продолжал:
- Тюрьма... Тяжелая, жуткая бессмыслица. Кто из наших сумел так выразить трагедию существования?
Бережков не прерывал. С нетерпением выжидая момента для разговора о моторе "АДВИ-100", о головках с воздушным охлаждением, внутренне напряженный, как перед броском, он старался быть почтительным, хотя в душе ему казалось немного комичным, что этот удобно развалившийся на диване инженер, по-спортсменски сухощавый, загорелый, небрежно-элегантный, имеющий в своем распоряжении целый завод, устроивший по собственному проекту эту комнату, кабинет-мастерскую, где сконструировал для забавы моторчик-игрушку, - казалось немного комичным, что он сокрушается о том, что "жизнь - тюрьма". Бережков попытался было ради почтительности, ради душевного контакта настроиться на такой же тон, меланхолически вздохнуть, показать и себя тонкой натурой, но ему это решительно не удавалось.
"Какая тюрьма?" - думал он.
Даже эта минута, когда главный инженер, смакуя, не спеша наслаждался раскрытым альбомом и, почти декламируя, толковал картину Ван-Гога, а Бережков с невинным лицом смиренно слушал, - даже эта минута, как ощущал Бережков, была трепетна, необыкновенно интересна. Жизнь - тюрьма. Что за чепуха! А эта борьба за мотор - разве это не настоящая жизнь? Каких же красок, каких страстей тут еще не хватает?!
Вечные сумерки... Откуда ему это взбрело? Бережков посмотрел в окно, в красочный, залитый солнцем мир. Теперь, когда солнце, все еще яркое, горячее, перевалило на вечер, там все стало отчетливее. Уже не сливались в одну блистающую гладь течение Днепра и пески. Вдали небо и земля разделились; само небо было не блеклым, а ярко-голубым; кое-где разбросанные, сияющие белизной облака тоже словно приобрели форму, рельефность. Было видно, как на легком ветру трепетали листья тополя, как играли в зелени тени и свет. Да, вот она, жизнь, ее трепетание.
А Любарский продолжал излияния:
- Ах, какой талант! - восклицал он, рассматривая картину Ван-Гога. Ведь это написано с гравюры Доре. И живет само по себе! Вы, мой дорогой, любите гравюры?
Бережков не затруднился мгновенно полюбить этот вид художества.
- Но в сравнении с вами, - скромно признался он, - я, разумеется, профан.
- Доре! Калло! Великие мастера гравюры! Их надо изучать, им надо поклоняться!
Бережков оживленно закивал:
- Калло - это, Владимир Георгиевич, и мой, как бы сказать, кумир.
- Вот как? - Приятно удивленный, Любарский продолжал: - Какую изумительную легенду мне однажды довелось выслушать о нем!
- Легенду? - переспросил Бережков.
Он чуть не добавил: "От Августа Ивановича?", но вовремя прикусил язык.
- Вы ее не знаете?
Бережков не решился отказать хозяину дома в удовольствии блеснуть поразительным рассказом.
- Не знаю, - вылетело у него.
- В таком случае я вас с нею познакомлю. Мне ее поведал... Впрочем, это выяснится по ходу действия... Дело было так. Когда-то, еще до нашей великой социалистической, - эти слова Любарский произнес с иронией, - я побывал за границей и провел некоторое время в Париже, знакомясь там с автомобильными и авиационными заводами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141
Здесь же на столе лежал и чертеж моторчика. Завязался разговор специалистов. Бережков снова восхитился некоторыми тонкостями в конструкторском решении, потом спросил:
- Вы позволите, Владимир Георгиевич, критиковать?
Любарский с улыбкой разрешил.
- Не кажется ли вам, что эта группа, - Бережков обвел кончиком карандаша некоторые детали в чертеже, - не совсем вам удалась? Что она как-то тяжелит всю вещь?
Главный инженер уже не улыбался. Да, Бережков угадал. Во всей конструкции эта часть была единственной, которая не удовлетворяла и Любарского; он изорвал много чертежной бумаги, но под конец все-таки сдался, примирился с вариантом, который ему самому казался грубым.
- А что, если бы, - продолжал Бережков, - вы в этом месте дали ей две степени свободы? Предоставили бы ей возможность поиграть...
Он что-то поправил в чертеже. И тотчас с опаской посмотрел на автора. Но Любарский сказал:
- Так, так... Развивайте вашу мысль...
Несколькими взмахами карандаша Бережков на чистом листке изобразил свою мысль.
- Видите, тогда вся эта группа...
- Верно! - воскликнул Любарский.
Не раз он в своих поисках ходил около этой же идеи, и она теперь уже казалась ему собственной.
- Верно! Я сам об этом думал! Но вы-то как это нашли?
Бережков порозовел. Он был чувствителен к похвалам.
- Чудо-ребенок, - со свойственной ему скромностью произнес он и развел руками.
- Чудо-ребенок, - повторил, смеясь, Любарский. - А ну, невинное дитя, давайте-ка ваше письмо...
Заветный чемодан тотчас был раскрыт. Вручив Любарскому письмо, Бережков положил книги аккуратной стопкой на круглый столик у дивана. Заблестело тисненное золотом название французского журнала. У Любарского вырвалось:
- Ах, как они это умеют!
Кончиками пальцев он провел по переплету, по очень искусной имитации кожи. Пробежав письмо, он опять тронул переплет, раскрыл и с улыбкой прочел надпись:
- "Нежному поклоннику..." Жаль, что у меня давно ничего не было в печати. Я написал бы ему: "Милой лисичке Августу Ивановичу Шелесту". С удовольствием провел бы с ним вечерок, посидели бы, пофилософствовали... Разносная статья о его книге? Любопытно...
- Сейчас я вам найду.
Бережков потянул к себе тяжелый том и... И последовал именно тот эффект, что предсказал Шелест. Под журналом лежали альбомы. Их увидел Любарский.
- Что это? Французы? - Он сразу взял альбомы в руки и расположился поудобнее на диване. - Где вы достали?
- У Августа Ивановича. Выпросил себе в дорогу, чтобы поглядеть в поезде для развлечения.
- Боже мой! Поглядеть! В поезде! Для развлечения! - Любарский осторожно переворачивал большие шершавые листы с приклеенными репродукциями, прикрытыми тончайшей папиросной бумагой. - Ах, как переданы краски! В поезде! Варвар! Этим надо упиваться, созерцать... Ведь это художественные откровения, красота отчаяния, повесть нашего века...
- Нашего века?
- Неужели вас это не трогает? Вот, посмотрите... Одинокий пьяница перед пустой рюмкой. Взгляните на его лицо, на эту упавшую руку. Тут и рука говорит о том, что... - Любарский помолчал, не отводя взгляда от листа. - Нет, этого не скажешь словами. Какой мрак! Ничего впереди! Только эта рюмка! Какая страшная повесть о жизни...
Любарский опять помолчал. Чувствовалось, что его волнует эта живопись. Он развернул другой альбом. Открылась отлично воспроизведенная картина Ван-Гога "Прогулка заключенных". В четырехугольнике тюремного двора шагали друг за другом по кругу на прогулке заключенные.
- А эту вещь можно ли забыть! - воскликнул Любарский.
Сдержанный, суховато-корректный в служебные часы, он в иной обстановке, с людьми своей среды (а такими были для него преимущественно инженеры) любил поговорить и не мог сейчас отказать себе в этом удовольствии. Бережков лишь внимал - излияния главного инженера были для него еще одним знаком признания.
- Вглядитесь в эти тона, - говорил Любарский. - Как в них выражена безнадежность!.. Голубые и сиреневые камни... Вечные сумерки... Здесь никогда не бывает солнца. И никуда не вырвешься из этих стен... Ходи, ходи по кругу... Для чего, зачем? Не ищи ответа... Или, вернее, художник дал ответ: наша жизнь - тюрьма.
Он вздохнул и продолжал:
- Тюрьма... Тяжелая, жуткая бессмыслица. Кто из наших сумел так выразить трагедию существования?
Бережков не прерывал. С нетерпением выжидая момента для разговора о моторе "АДВИ-100", о головках с воздушным охлаждением, внутренне напряженный, как перед броском, он старался быть почтительным, хотя в душе ему казалось немного комичным, что этот удобно развалившийся на диване инженер, по-спортсменски сухощавый, загорелый, небрежно-элегантный, имеющий в своем распоряжении целый завод, устроивший по собственному проекту эту комнату, кабинет-мастерскую, где сконструировал для забавы моторчик-игрушку, - казалось немного комичным, что он сокрушается о том, что "жизнь - тюрьма". Бережков попытался было ради почтительности, ради душевного контакта настроиться на такой же тон, меланхолически вздохнуть, показать и себя тонкой натурой, но ему это решительно не удавалось.
"Какая тюрьма?" - думал он.
Даже эта минута, когда главный инженер, смакуя, не спеша наслаждался раскрытым альбомом и, почти декламируя, толковал картину Ван-Гога, а Бережков с невинным лицом смиренно слушал, - даже эта минута, как ощущал Бережков, была трепетна, необыкновенно интересна. Жизнь - тюрьма. Что за чепуха! А эта борьба за мотор - разве это не настоящая жизнь? Каких же красок, каких страстей тут еще не хватает?!
Вечные сумерки... Откуда ему это взбрело? Бережков посмотрел в окно, в красочный, залитый солнцем мир. Теперь, когда солнце, все еще яркое, горячее, перевалило на вечер, там все стало отчетливее. Уже не сливались в одну блистающую гладь течение Днепра и пески. Вдали небо и земля разделились; само небо было не блеклым, а ярко-голубым; кое-где разбросанные, сияющие белизной облака тоже словно приобрели форму, рельефность. Было видно, как на легком ветру трепетали листья тополя, как играли в зелени тени и свет. Да, вот она, жизнь, ее трепетание.
А Любарский продолжал излияния:
- Ах, какой талант! - восклицал он, рассматривая картину Ван-Гога. Ведь это написано с гравюры Доре. И живет само по себе! Вы, мой дорогой, любите гравюры?
Бережков не затруднился мгновенно полюбить этот вид художества.
- Но в сравнении с вами, - скромно признался он, - я, разумеется, профан.
- Доре! Калло! Великие мастера гравюры! Их надо изучать, им надо поклоняться!
Бережков оживленно закивал:
- Калло - это, Владимир Георгиевич, и мой, как бы сказать, кумир.
- Вот как? - Приятно удивленный, Любарский продолжал: - Какую изумительную легенду мне однажды довелось выслушать о нем!
- Легенду? - переспросил Бережков.
Он чуть не добавил: "От Августа Ивановича?", но вовремя прикусил язык.
- Вы ее не знаете?
Бережков не решился отказать хозяину дома в удовольствии блеснуть поразительным рассказом.
- Не знаю, - вылетело у него.
- В таком случае я вас с нею познакомлю. Мне ее поведал... Впрочем, это выяснится по ходу действия... Дело было так. Когда-то, еще до нашей великой социалистической, - эти слова Любарский произнес с иронией, - я побывал за границей и провел некоторое время в Париже, знакомясь там с автомобильными и авиационными заводами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141