— Тебя, сударь, о другом спрашивают: кто дал тебе эту бумагу? Пойми!
— А я откуда знаю? Ежели кто тебе с дороги в сад просто початок кукурузный либо, скажем, какой предмет заколдованный кинет, а потом тебя спросят: как его звать,— что ты скажешь?.. Не знаю.
— Знаешь, знаешь прекрасно! — проворчал Селямсыз.
Бей поглядел на Карагьозоолу. Тот пожал плечами.
— Ты хочешь сказать,— снова начал он,— что тебе подкинули бумагу во двор или сунули в карман так, что ты даже не заметил?
— Ну да, ну да, во двор подкинули. Кто? Не знаю. Когда? Нынче после полудня.
Карагьозоолу передал объяснение Варлаама бею.
— Знаешь, знаешь, прекрасно знаешь,— опять злобно проворчал Селямсыз.
— Ты, Селямсыз, не перебивай! — строго сказал Карагьозоолу.
— Молчи, пока не спрашивают. Когда спросят, тогда и отвечай,— прибавил Мите.
Карагьозоолу снова обратился к обвиняемому:
— Ладно. А, найдя ее у себя во дворе, ты прочел ее? Понял, о чем там говорится?
— То есть развернул ее? — прибавил дед Матей.
— Спросите у глиняного кувшина моего: понял Фар-лам что-нибудь? Он вам расскажет...
— Как это не понял? Ты не понял? Подлый! А зачем ее к воротам приклеил? — заревел Селямсыз, которому не терпелось поскорей увидеть, как Тарильома повесят в винограднике.
— Молчать, Селямсыз! <—свирепо одернул его Текерлек.
Карагьозоолу продолжал допрос:
— Ну хорошо, не понял. Пускай. А почему же, не поняв, на ворота приклеил?
Варлаам поглядел на него удивленно.
— И на этот вопрос Фарлам даст ответ,— сказал он. Потом, повернувшись к Селямсызу и окинув его
презрительным взглядом, прибавил:
— Откуда мне было знать, что это — прокламация. Я портрет узнал, ради портрета и приклеил. Коли погрешил, скажите и докажите.
— Портрет Тотю,— шепнул чорбаджи Фратю своему соседу Павлаки.
— Да, да, Тотю-воеводы,— подтвердил тот.
— А ты знаешь, чей это портрет? — продолжал Карагьозоолу, скривив лицо и почесывая левую щеку.
Варлаам поглядел с удивлением сперва на него, потом на Селямсыза.
— Спроси монаха: знаешь черта в лицо? Ну, как не знать. Понятно, знаю...
— Совсем запутался, бедняга! — шепнул чорбаджи Фратю.
— Плохо его дело,— подтвердил Павлаки. Карагьозоолу наклонился к бею и сказал ему что-то
на ухо.
— Несчастный гяур1,— промолвил бей, глядя на Варлаама с иронически-сострадательной улыбкой.
Увидев эту улыбку, чорбаджи почли своей обязанностью тоже улыбнуться.
— Ты говоришь, Варлаам, что хорошо знаешь, чей это портрет... Так мы тебя поняли? — спросил Карагьозоолу, не веря такой неслыханной наивности.
Варлаам снова устремил взгляд на Селямсыза.
— Чего на меня уставился? Им отвечай! — буркнул тот.
— Селямсыз, не суйся! И давно знаком ты с этим человеком, Варлаам?
— С детства, чтоб ему пусто было!
— С детства?
— Ну, конечно. Среди тысячи бродяг вслепую найду его, мерзавца!
При слове «мерзавец» все прикусили губы.
Гяур — неверный, христианин, европеец (арабско-тур.).
— Пропал, горемычный. Жену жалко,—сказал чорбаджи Фратю.
Павлаки кивнул в знак согласия.
Карагьозоолу довольно долго совещался с беем.
— Ночевал он у вас когда-нибудь?
— Он-то? — спросил Варлаам, кидая кровожадный взгляд на Селямсыза.
— Да кто тебя спрашивает про Селямсыза? — воскликнул дед Матей.
— Дайте я с ним поговорю. Слушай, Тарильом! — закричал Селямсыз, рванувшись к нему. Но жандармы его удержали.
Слово взял чорбаджи Фратю:
— Что это такое, Варлаам? Ты все путаешь: тебя про одно спрашивают, а ты про другое отвечаешь.
— Уставился на меня кошачьими глазами своими,— промолвил Селямсыз. -
— Слушай теперь внимательно, о чем мы тебя спра--шивать будем,— вмешался чорбаджи Цачко.— И что услышишь, на то и отвечай! Дурака валять нечего: с тобой люди, а не бараны разговаривают. Мы тебя спрашиваем: коли ты знаешь, кто на этом портрете... как видно...
Чорбаджи Цачко смешался и замолчал, не желая произносить имя Тотю-воеводы.
— Да как же мне его не знать? — воскликнул в отчаянии Варлаам.— И вы все его знаете! И вы и я! Кто же не знает этого смертоубийцу?
Тут он показал на Селямсыза.
Того взорвало: он стал на чем свет стоит ругать Варлаама, страшно раскричался, упомянул, какую подать платит султану и сколько ртов кормит. В заключение он предложил, чтобы Тарильома тотчас же повесили, и выразил готовность уплатить за веревку.
Между тем Карагьозоолу, смеясь, тихо объяснил бею, что Селямсыз сердится потому, что Тарильом отождествил его наружность с портретом Тотю-воеводы на прокламации. Бей, улыбаясь, взял в руки прокламацию, чтобы повнимательней рассмотреть изображение страшного партизана.
XXIV. Сцена, в которой последнее слово принадлежит «мексиканке»
Вдруг толпа раздвинулась, пропуская учителя Гатю.
— Прочти нам эту бумагу,— сказал бей с сардонической улыбкой, подавая ему прокламацию.
Воцарилось молчание. Лицо учителя под безобразно нахлобученным фесом Хаджи Смиона, и без того бледное, теперь совсем побелело. По дороге в конак у него было время сообразить, что бей не может требовать его только из-за речи. Наверно, обнаружено кое-что посерьезней. Услыхав многозначительные слова бея и увидев похмощника учителя Мироновского, которого тоже привели сюда, страшно перепуганного, он решил, что самые худшие его опасения оправдались.
Он взял бумагу. Она задрожала у него в руках.
Он долго в нее всматривался, словно не веря своим глазам. Потом выражение лица у него стало немного спокойней, и даже улыбка заиграла на еще бледных губах.
Все глядели на него с сильно бьющимися сердцами.
Бей страшно выпучил глаза.
Учитель Гатю поднял глаза от бумаги и оглядел присутствующих. Вдруг взгляд его упал на Селямсыза, он засмеялся.
— Ну вот, и этот на меня уставился, будто проглотить хочет! — пробормотал Селямсыз в отчаянии.
Все вперились в него и захохотали без всякой видимой причины. Он начал с удивлением озираться, думая, что, может, смеются над кем другим. Смех стал громче. Засмеялся даже изумленный бей. Тут поднялся общий хохот, в котором громче всего слышался протодьяконский голос Варлаама.
— Скажи, учитель, что там написано и чей это портрет?— спросил Карагьозоолу, когда смех утих.
— Это портрет бая Ивана Селямсыза,— ответил учитель, глядя с усмешкой на злополучного обвинителя.
— А Фарлам что говорил? — вне себя от радости воскликнул Копринарка.
Селямсыз заревел от бешенства, осыпая Варлаама обвинениями в бунтовщичестве и желании погубить его, Селямсыза, поместив его портрет в «прокламации».
— Какая прокламация? Это сатира! — сказал с удивлением учитель.
Это слово все знали, так как в то время часто под названием «сатира» распространялись всякие пасквили.
Но Селямсыз зашумел, как буря; весь конак задрожал от его крика. Он требовал, чтобы Варлаама повесили. Тут все встали с мест и, окружив бея, стали заглядывать в листок, где среди текста был изображен в карикатурном виде человек, очень напоминающий Селямсыза, вер-
хом на гусе; под изображением крупными буквами стояло: «Селямсыз>, попечителю школьному — многая лета!»
— Бей-эфенди! — кричал Селямсыз.— Я требую правосудия!.. Тарильом честь мою запятнал, на гуся посадив. Я девятнадцать ртов кормлю, до нынешнего дня восемь драконов уморил и не желаю, чтобы меня не то что на гусе, а даже на осле изображали!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33