Как ни странно, одновременно умолкла и неприятельская батарея.
— Какое приключение? — сердито засопел Селямсыз.— Никакого нет ни приключения, ни отключения! Отродясь не видывал,— а я живу на свете не то семьдесят, не то восемьдесят лет,— чтобы такая вот паршивая собака издевалась над моим честным домом. Ну, как тебе это нравится, Иванчо? Что сделали мои ворота венгру этому, ослу монастырскому? Меня, человека женатого, семейного, отца четырнадцати детей, который султану девятьсот девяносто один грош налога наличными платит, на старости лет обесчестил — и за что? Пойди спроси его: за что?.. Нет, я этого так не оставлю! Будь проклят Селямсыз, коли он это так оставит!..
1 Цралл — 2,5 грамма.
Иванчо терпеливо выслушал его, потом произнес:
— И прочее... А теперь, бай Иван, расскажи, в чем вся история.
— История, история... История вот в чем: он повесил мне рыбий хребет на ворота, хорват проклятый, чтобы каждый прохожий видел и смеялся над моим честным домом.
И Селямсыз плюнул.
— И тогда ты... выкупал его кошку и прочее?
Какую кошку? Кто выкупал?., Говорю тебе: я отродясь не видал,— а восемьдесят пять лет на свете живу,—чтобы христианин над христианином такой грех и срам учинил. Да он, пес этот, Тарильом,— и не христианин вовсе, а настоящий цынцарин1: дед его с Арнаут-чины2, из Воскополья, с мешком на спине пришел и жареной кукурузой да халвой торговал.
— Отчего же Варлаам оказал тебе такое неуважение?
— Кто? Тарильом-то? Говорю тебе, Иванчо,— такой пакости и сам я никогда не видал и от других слышать не приходилось. Ты видишь: я—старый человек. Но как говорится: «Сохрани, боже от зла...» Милый мой! Разве первый раз люди ругаются? Живые ведь мы. Человек — не дерево. Взять хоть ребят моих — слышишь, шумят? И они только знают, что бранятся да дерутся, а ты каждый вечер становись над ними судьей, разбирай ссоры ихние... Третьего дня вечером я сам чуть Маноля насмерть не убил... А ведь я — не какой-нибудь несмышленыш. Помню время, когда Хаджи Петко с Хаджи Па-пуркой тоже вот так поругались из-за водосточной трубы,— по кадиям да муфтиям таскаться стали, копны друг у друга жгли... А ведь сватами друг другу доводятся: Хаджи Петко на Рипсимии, двоюродной сестре Хаджи Папурки, женат. Хаджи Папурко — старший сын деда Бенча из Сюлюменова рода, и дом у него был — не дом, а целый дворец... Да помню — сцепились на заговенье, так хочешь верь, хочешь нет,— сабли выхватили.,.
— И прочее... Теперь слушай,— прервал Иванчо.— Поговорим с тобой по душам... Ты ведь отец—и прочее. Скажи, тогда... ведь это ты окунул кошку в чан с краской от разъярения душевного? А кошка-то... как Варлаам
с женой спать легли и все прочее... взяла и устроила всеобщее злоупотребление... Понятное дело — животное...
1 Цынцарин — македонский валах.
2 Страна арнаутов, Албания.
Селямсыз кинул на Иванчо свирепый взгляд и сер дито промолвил:
— Ну, ладно. Это я кошку окунул, окрестил ее! И выпустил, чтоб она пошла, на штанах у них понежилась... Что ж из этого?
И Селямсыз вытаращил еще страшней глаза на Иваичо.
Ианчо только кивнул головой.
Селямсыз отер шапкой пот со лба и продолжал:
— Что сделается какой-то кошке и какому-то Та-рильому? Ничего. Кошку вымоют, белье выстирают. А то пятно, которым он осквернил ворота мои и лицо мое, смоется только кровью! Понимаешь? Кровью» Иванчо!
— Нет, нет, вы должны помириться. Видишь? Сто . человек стоят у ваших ворот,— глядят и хохочут. Так не
годится. Обнимитесь — и прочее.
— Это с Тарильомом-то? Да он не стоит того, чтоб «доброго утра» ему пожелать!
— Оба хороши. Ну да, ты, конечно, прав: Варлаам —-богохульник и разбойник анатолийский! Не может имени своего написать, а попечитель! Позор для болгарского народа!
Тут Иванчо топнул ногой.
— Значит, я прав?
— Прав. Но простите друг друга.
— А если б тебе повесили на ворота рыбий хребет в целый локоть длиной, ты что бы сделал?
— Кто мне повесит?
— Кто бы ни был?
— Рыбий?
— Да хоть бы буйволовый.
Иванчо разозлился.
— Ну, скажи: что? — азартно настаивал Селямсыз,
— Кто посмеет?
— Неважно — кто. Ну скажем,— Тарильом. Иванчо поглядел на собеседника страшным взглядом,
поднял руку и глухим голосом торжественно произнес;
— Не быть тому живым! Смерть! Гордый человек был этот Иванчо, Хаджи Смион, со своей стороны, успокаивал Варлаама Копринарку.
Батарея, находясь еще в беспорядочном состоянии от бешеного движения, вызванного силой огня, снялась со своей возвышенной позиции и, погрузившись в задумчивость, но еще дымясь, сидела на корточках возле ручья, устремив безумный взгляд в ту сторону, где, подвешенная за фижмы, меланхолически покачиваясь, сохла на солнце только что выстиранная юбка.
Генерал Варлаам, бледный, позеленевший, весь $ поту, с ощетинившимися подстриженными усами, с выставленной на солнце и ослепительно блестевшей под полуденными лучами Сахарой, быстро шагал взад и вперед по двору. За ним по пятам следовал Хаджи Смион, ожидая, когда гнев его немного утихнет чтобы не быть втянутым в какое-нибудь бесполезное пререкание.
— Ну, скажи: чего он заслуживает, этот бес окаянный? -^ вдруг спросил Варлаам неожиданно обернувшись.
— Кто? Селямсыз-то?
Но Варлаам, никогда не называвший своего соседа по имени, раздраженно промолвил:
— Понятно, он... Ну, скажи!
— Послушай, Варлаам, помирись с ним,— говорю тебе как другу.
— Фарламу мириться с ним?
— Хорошее дело — помириться, ей-богу хорошее. Помиритесь по-братски, по-христиански,— повторил смиренно Хаджи Смион, искренне желавший, чтобы это примирение состоялось.
Варлаам поглядел на него насупившись.
— Не ожидал я таких советов от вашей милости
— Я — как друг,— робко протянул Хаджи Смион, опасавшийся какой-нибудь неприятности.
— Как? С ним? По-братски? По-христиански?
— Честное слово, Варлаам, прости его... Он просит прощения,— солгал Хаджи.
— Кто? Он?
— Ну да. Я сейчас от них... убедил его, и он готов с тобой расцеловаться. Сам сказал, что согласен.
— Целоваться с Иудой? Сохрани боже... Никогда. Пока жив!
— Но послушай, Варлаам! — Фарлам не слушает,
— Погоди. Что я тебе скажу..,
— Не желаю! И он снова принялся ходить взад и вперед, склонив
голову и заложив руки за спину,
— Варлаам! — снова воскликнул Хаджи Смион
— Иу, слушаю,
— Я ведь и раньше тебе так говорил. Ну, скажи, разве я не прав? — обратился он к Варлаамице.
Та ничего не ответила. Она не сводила глаз с ю0ки, еще носившей на себе следы двух больших облаков, которые кошка нарисовала на ней прекраснейшим индиго.
Варлаам тоже взглянул на юбку, потом выпрямился как свеча перед Хаджи Смионом и гневно произнес:
— Ищешь поддержки у моей жены? А ты спроси, что у нее на сердце?
— Знаю, знаю,— она добрая.
— И спроси Фарлама, как у него на душе кошки скребут?
— Знаю, знаю. Будь я на твоем месте,— ей-богу п«
— Мог ли бы ты стерпеть, видя такое кораблекруше ние всего дома?
— Не мог бы.
— Помирился ли бы с таким мерзавцем, предателем и смертоубийцей?
— Я?
— Да, ты.
— Лучше умереть.
— И Фарлам скорей умрет. Но только ему одному известно, как болит душа его. Посторонние смотрят в кошару, а только коза знает, как нож остер. Чего он смеется? Чего плачет? — спрашивают.— Эх, лучше смеяться, чем плакать. Таков свет: никому нет дела до Фарлама,
— Да, никому нет дела до Фарлама,— машинально повторил Хаджи Смион, глядя на злополучную юбку и кошку, сушившихся на солнце.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33