— эту «Херувимскую», а чорбаджии как начнут дружно подтягивать,— так вся церковь так ходуном и ходит... Ну, продолжайте!
И тоже начинал подтягивать, а глаза его наливались слезами.
В этот вечер, отобедав и осушив две глубокие чаши вина, он тоже велел детям что-нибудь спеть.
Что? — спросили они.
— Конечно, опять «Достойно». Ведь я сегодня большого почета удостоился,— значит, и петь нужно «Достойно», дураки этакие...
И он кинул бешеный взгляд на дом Варлаама; чело его омрачилось; он выпил последние капли, остававшиеся на дне чаши, и промолвил со злобной усмешкой:
— Знаешь, милая? Тарильом сегодня утром, идя в церковь, купил себе карпа, вот такого громадного. Да забыл — и с ним прямо в церковь вошел.
— Ах ты грех какой! — воскликнула жена и перекрестилась.
— Так и лезет в церковь с карпом в руках... Все смеются исподтишка, а он идет свечу ставить: в одной руке свеча, в другой карп.
— Ищь, нехристь!
— Все смеются. «Какой болван»,— думаю. Да вспомнил, скотина, повернул обратно, вышел без шапки на паперть и давай за бабьи юбки прятаться.
Селямсыз громко засмеялся, и/девятнадцать горл ответили ему громким хохотом, нарушившим тишину двора и разнесшимся по всей окрестности.
Селямсыз врал. Он не был в церкви, так как по дороге случайно встретил Ненчо Дивляка, полицейского Куню Шашова, Пенчо Пенева, бабушку Рипсимию и Ар-гира Монова, с каждым из которых имел довольно продолжительную беседу, так что, подходя к церковным дверям, увидел, что народ оттуда выходит.
Да, Селямсыз наврал. Но хохот его был искренним. В ответ поднялся страшный крик в Варлаамовом доме. Он состоял из проклятий Варлаамицы и архидьяконских возгласов Варлаама.
Когда ребята запищали «Достойно есть», вдруг в окошке заблестела пара круглых светлых глаз, и новый — таинственный, неземной — голос присоединился к концерту.
— Брысь! — произнес Селямсыз, повернувшись к Варлаамовой кошке.
Но та продолжала мяукать. Дети замолчали.Ступай домой: хозяин карпа принес,— голову слопай! — взвизгнула Селямсызка и первая захохотала своей остроте.
Снова раздался всеобщий хохот.
Вдруг Селямсыз кинул в сторону полотенце, вскочил на ноги, что-то пробормотал, скрылся в двери, обежал вокруг дома, поймал сидевшую на окне кошку, бросился к стене, отделяющей его двор от Варлаамова, перелез через нее и три раза окунул животное в глиняный чан с черной краской. Потом отпустил ее, и «белоснежное» животное скрылось в ночном мраке, превзойдя его своей чернотой.
После этого Селямсыз вернулся к себе, лег и прохрапел До утра.
IV. Хаджи Смион
Хаджи Смион успел уже облечься в свой французский наряд и спокойно курил папиросу. Невозможно представить себе ничего добродушней физиономии Хаджи Смиона. Голова у него удлиненная и сдавленная с боков; лицо суховатое, худое и безобидное; вид безмятежный, глуповатый, вечно усмехающийся. Хаджи Смиону лет сорок пять; он носит грубого сукна короткие брюки в обтяжку, французскую рубашку без галстука, невысокие башмаки, большой высокий фес, налезающий на самые брови, и серое суконное сетре, у которого правая сторона спины темней, а левая светлей, — странность, которую, впрочем, Хаджи Смион объясняет всем интересующимся очень просто:
— Так носят в Америке. Это американская мода. Принтом Хаджи Смион не имеет ни малейшего намерения обмануть спрашивающего. Он говорит это без всякой задней мысли, вполне чистосердечно. «Американским» он считает все оригинальное или эксцентричное. Мы вовсе не хотим сказать, чтобы Хаджи Смион не любил лгать Напротив. Но самая ложь его была чистосердечной, и он, как честный человек, первый верил в нее. Однако.
если грозил возникнуть спор, он тотчас отступал, так Мак по природе своей отличался крайним миролюбием, и ник то не помнит, чтобы он, с тех пор как вернулся «из Молдовы» (это пребывание в Молдавии было важным жизненным этапом в его глазах), с кем-нибудь поссорился или хотя бы поспорил, кроме как с Лилко Алтапармаком, да и то — до вопросу политическому {Хаджи Смион — страстный политик): речь шла о смерти Максимилиана в Мексике1. Хаджи Смион доказывал, что Максимилиан пал от руки убийцы, а Алтапармак бесстыдно утверждал, будто его повесили на тутовом дереве. Чтобы заставить противника замолчать, Хаджи Смион заявил наудачу, что в Америке нет тутовых деревьев. Дискуссия приняла бы еще более бурный характер, если бы Иванчо Йота не вынес из своей лавки только что выпущенной картины, изображающей расстрел Максимилиана. Спор тотчас прекратился, и Хаджи Смион ушел из кофейни, удивляясь упрямству Алтапармака, который спорит, ничего не видев; а Иванчо йота обозвал их обоих дураками. Но как бы то ни было, это единственный случай, когда Хаджи Смион неблагоразумно кинулся в чреватый опасностями словесный бой. Вообще же он избегал всяких возражений: сам никому их не делал и не желал, чтобы другие делали их ему. Это стало его жизненным правилом, вошло у него в привычку. Мысль его машинально следовала за мыслью собеседника, отдаваясь на ее произвол. Бывало, сосед Ненчо Орешков скажет ему:
— Хорошая сегодня погода, Хаджи?
— Очень хорошая, Ненчо,— отвечает он.
— Только что-то я смотрю, облака идут из-за гор. И словно бы дождевые.
— Дождевые облака идут, Нейчо.
— Дождь пойдет, молотьбе помешает.
— Быть дождю, Ненчо, непременно быть,— и какому!
— А впрочем, господь его знает. Ветер-то с запада дует, может, и разгонит тучи,— скажет Ненчо, взглянув на облака.
— Вот и я говорю: разгонит, Ненчо.
— Нет, не будет дождя,— решает Ненчо, зевая, и идет на гумно.
~ Ни капли не будет, Ненчо,— подтверждает Хаджи Смион и отправляется в кофейню.
1 Австрийский герцог Максимилиан, император марионеточной мексиканской империи (с 1863 г.), расстрелян республиканцами в 1867 г.
Любопытный разговор был у него с одним студентом, приехавшим из Москвы относительно Сибири,
— А что, близко ли от Москвы Сибирия? — спросил Хаджи Смион с любопытством, в котором он не уступал Кону Крылатому.
— За несколько тысяч верст,— ответил студент.
— Ну да, ну да. А ехать по железной дороге или пароходом?
Что вы! Просто в телеге.
— Ну да, ну да, как в Молдове. Я всегда из Ботошан в Нямец в бричке ездил, хоть это четыре-пять перегонов. А зима там холодная, а?
— Черт побери!
— Весь год снег лежит?
— Ужас.
— Ну да, там ведь снег Бонапарта засыпал: много снега идет. В пятьдесят третьем в Молдове снегу пять пядей навалило. А там сколько пядей?
— В Сибири? Да черт его знает. Говорю тебе: зима ужасная.
— Сибирская зима, одно слово?
— Ну да.
Хаджи Смион несколько секунд помолчал, потом опять спросил, понизив голос:
— А что, Россия готовится к войне?
— С кем?
— С ним.
— С кем — с ним?
— Да с нашими... Ну, с чалмами.
— Неизвестно,— после некоторого колебания ответил студент.
— Как неизвестно? Напротив, известно.
— Почему вы так думаете?
— Я?
— Да.
Хаджи Смион вытаращил глаза на собеседника
— А вы полагаете, неизвестно?
— Да, потому что мне это не известно,— промолвил студент.
— Ну так и мне ничего не известно. Конечно, ты прав: русская политика — великая тайна, а? Горчаков?
Горчаков А. М. (1798—1883)— министр иностранных дел России в 1856—1882 гг.
Но так как в это время показался жандарм, он сразу переценил разговор:
— Вы любите сладкие рожки?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
И тоже начинал подтягивать, а глаза его наливались слезами.
В этот вечер, отобедав и осушив две глубокие чаши вина, он тоже велел детям что-нибудь спеть.
Что? — спросили они.
— Конечно, опять «Достойно». Ведь я сегодня большого почета удостоился,— значит, и петь нужно «Достойно», дураки этакие...
И он кинул бешеный взгляд на дом Варлаама; чело его омрачилось; он выпил последние капли, остававшиеся на дне чаши, и промолвил со злобной усмешкой:
— Знаешь, милая? Тарильом сегодня утром, идя в церковь, купил себе карпа, вот такого громадного. Да забыл — и с ним прямо в церковь вошел.
— Ах ты грех какой! — воскликнула жена и перекрестилась.
— Так и лезет в церковь с карпом в руках... Все смеются исподтишка, а он идет свечу ставить: в одной руке свеча, в другой карп.
— Ищь, нехристь!
— Все смеются. «Какой болван»,— думаю. Да вспомнил, скотина, повернул обратно, вышел без шапки на паперть и давай за бабьи юбки прятаться.
Селямсыз громко засмеялся, и/девятнадцать горл ответили ему громким хохотом, нарушившим тишину двора и разнесшимся по всей окрестности.
Селямсыз врал. Он не был в церкви, так как по дороге случайно встретил Ненчо Дивляка, полицейского Куню Шашова, Пенчо Пенева, бабушку Рипсимию и Ар-гира Монова, с каждым из которых имел довольно продолжительную беседу, так что, подходя к церковным дверям, увидел, что народ оттуда выходит.
Да, Селямсыз наврал. Но хохот его был искренним. В ответ поднялся страшный крик в Варлаамовом доме. Он состоял из проклятий Варлаамицы и архидьяконских возгласов Варлаама.
Когда ребята запищали «Достойно есть», вдруг в окошке заблестела пара круглых светлых глаз, и новый — таинственный, неземной — голос присоединился к концерту.
— Брысь! — произнес Селямсыз, повернувшись к Варлаамовой кошке.
Но та продолжала мяукать. Дети замолчали.Ступай домой: хозяин карпа принес,— голову слопай! — взвизгнула Селямсызка и первая захохотала своей остроте.
Снова раздался всеобщий хохот.
Вдруг Селямсыз кинул в сторону полотенце, вскочил на ноги, что-то пробормотал, скрылся в двери, обежал вокруг дома, поймал сидевшую на окне кошку, бросился к стене, отделяющей его двор от Варлаамова, перелез через нее и три раза окунул животное в глиняный чан с черной краской. Потом отпустил ее, и «белоснежное» животное скрылось в ночном мраке, превзойдя его своей чернотой.
После этого Селямсыз вернулся к себе, лег и прохрапел До утра.
IV. Хаджи Смион
Хаджи Смион успел уже облечься в свой французский наряд и спокойно курил папиросу. Невозможно представить себе ничего добродушней физиономии Хаджи Смиона. Голова у него удлиненная и сдавленная с боков; лицо суховатое, худое и безобидное; вид безмятежный, глуповатый, вечно усмехающийся. Хаджи Смиону лет сорок пять; он носит грубого сукна короткие брюки в обтяжку, французскую рубашку без галстука, невысокие башмаки, большой высокий фес, налезающий на самые брови, и серое суконное сетре, у которого правая сторона спины темней, а левая светлей, — странность, которую, впрочем, Хаджи Смион объясняет всем интересующимся очень просто:
— Так носят в Америке. Это американская мода. Принтом Хаджи Смион не имеет ни малейшего намерения обмануть спрашивающего. Он говорит это без всякой задней мысли, вполне чистосердечно. «Американским» он считает все оригинальное или эксцентричное. Мы вовсе не хотим сказать, чтобы Хаджи Смион не любил лгать Напротив. Но самая ложь его была чистосердечной, и он, как честный человек, первый верил в нее. Однако.
если грозил возникнуть спор, он тотчас отступал, так Мак по природе своей отличался крайним миролюбием, и ник то не помнит, чтобы он, с тех пор как вернулся «из Молдовы» (это пребывание в Молдавии было важным жизненным этапом в его глазах), с кем-нибудь поссорился или хотя бы поспорил, кроме как с Лилко Алтапармаком, да и то — до вопросу политическому {Хаджи Смион — страстный политик): речь шла о смерти Максимилиана в Мексике1. Хаджи Смион доказывал, что Максимилиан пал от руки убийцы, а Алтапармак бесстыдно утверждал, будто его повесили на тутовом дереве. Чтобы заставить противника замолчать, Хаджи Смион заявил наудачу, что в Америке нет тутовых деревьев. Дискуссия приняла бы еще более бурный характер, если бы Иванчо Йота не вынес из своей лавки только что выпущенной картины, изображающей расстрел Максимилиана. Спор тотчас прекратился, и Хаджи Смион ушел из кофейни, удивляясь упрямству Алтапармака, который спорит, ничего не видев; а Иванчо йота обозвал их обоих дураками. Но как бы то ни было, это единственный случай, когда Хаджи Смион неблагоразумно кинулся в чреватый опасностями словесный бой. Вообще же он избегал всяких возражений: сам никому их не делал и не желал, чтобы другие делали их ему. Это стало его жизненным правилом, вошло у него в привычку. Мысль его машинально следовала за мыслью собеседника, отдаваясь на ее произвол. Бывало, сосед Ненчо Орешков скажет ему:
— Хорошая сегодня погода, Хаджи?
— Очень хорошая, Ненчо,— отвечает он.
— Только что-то я смотрю, облака идут из-за гор. И словно бы дождевые.
— Дождевые облака идут, Нейчо.
— Дождь пойдет, молотьбе помешает.
— Быть дождю, Ненчо, непременно быть,— и какому!
— А впрочем, господь его знает. Ветер-то с запада дует, может, и разгонит тучи,— скажет Ненчо, взглянув на облака.
— Вот и я говорю: разгонит, Ненчо.
— Нет, не будет дождя,— решает Ненчо, зевая, и идет на гумно.
~ Ни капли не будет, Ненчо,— подтверждает Хаджи Смион и отправляется в кофейню.
1 Австрийский герцог Максимилиан, император марионеточной мексиканской империи (с 1863 г.), расстрелян республиканцами в 1867 г.
Любопытный разговор был у него с одним студентом, приехавшим из Москвы относительно Сибири,
— А что, близко ли от Москвы Сибирия? — спросил Хаджи Смион с любопытством, в котором он не уступал Кону Крылатому.
— За несколько тысяч верст,— ответил студент.
— Ну да, ну да. А ехать по железной дороге или пароходом?
Что вы! Просто в телеге.
— Ну да, ну да, как в Молдове. Я всегда из Ботошан в Нямец в бричке ездил, хоть это четыре-пять перегонов. А зима там холодная, а?
— Черт побери!
— Весь год снег лежит?
— Ужас.
— Ну да, там ведь снег Бонапарта засыпал: много снега идет. В пятьдесят третьем в Молдове снегу пять пядей навалило. А там сколько пядей?
— В Сибири? Да черт его знает. Говорю тебе: зима ужасная.
— Сибирская зима, одно слово?
— Ну да.
Хаджи Смион несколько секунд помолчал, потом опять спросил, понизив голос:
— А что, Россия готовится к войне?
— С кем?
— С ним.
— С кем — с ним?
— Да с нашими... Ну, с чалмами.
— Неизвестно,— после некоторого колебания ответил студент.
— Как неизвестно? Напротив, известно.
— Почему вы так думаете?
— Я?
— Да.
Хаджи Смион вытаращил глаза на собеседника
— А вы полагаете, неизвестно?
— Да, потому что мне это не известно,— промолвил студент.
— Ну так и мне ничего не известно. Конечно, ты прав: русская политика — великая тайна, а? Горчаков?
Горчаков А. М. (1798—1883)— министр иностранных дел России в 1856—1882 гг.
Но так как в это время показался жандарм, он сразу переценил разговор:
— Вы любите сладкие рожки?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33