Так и сидела она, будто потеряв себя самое, самое себя забыв, и лишь изредка поглядывала на свои руки, как они берут чашку, кладут кофе, — эти послушные ханжи, хлопотливые лесбиянки, потаскушки и бог знает еще кто.
— Не говорите глупостей, — повторил Лучо, и его охватило какое-то чувство, в котором угадывалось и желание, и недоверие, и покровительство. — Я понимаю, это ненормально, видимо, нужно найти причины, нужно бы. Как бы то ни было, зачем такие крайности. Я имею в виду заточение или резак.
— Кто знает, — сказала она. — Возможно, такие крайности и оправдали бы себя до конца. Может быть, это был бы единственный выход из тупика.
— И к какому же концу могут привести, по-вашему, такие крайности? — устало спросил Лучо.
— Не знаю, ничего не знаю, я только боюсь. Я тоже, наверное, потеряла бы терпение, если бы кто-нибудь со мной разговаривал так, но бывают такие дни, когда… Да, дни. И ночи.
— Ага, — сказал Лучо, поднося спичку к сигарете. — Еще и ночью, конечно.
— Да.
— Но не тогда, когда вы одни.
— Так же, когда и одна.
— Так же, когда и одна, ага.
— Поймите меня, я хочу сказать, что…
— Хорошо, — сказал Лучо, допивая кофе. — Очень вкусный, очень горячий. Что нам и требуется в такой вот день!
— Спасибо, — просто сказала она, и Лучо взглянул на нее, потому что совсем не собирался ее благодарить, просто испытывал чувство признательности за этот миг отдыха, за то, что поручень наконец себя исчерпал.
— При том, что у меня не возникло плохих или неприятных ощущений во время этого, — сказала, словно угадав, Дина. — Не важно, что вы мне не поверите, но в первый раз во время этого я не испытала плохих или неприятных ощущений.
— В первый раз — что?
— Сами знаете, но я бы не сказала, что это было плохо или неприятно.
— Когда они принимались?..
— Да, когда они снова принимались, и не было в этом ничего плохого или неприятного.
— Вас когда-нибудь задерживали за это? — спросил Лучо, медленно опуская чашку, стремясь попасть прямо в центр блюдечка. Ну что ты к ней пристал, че?..
— Нет, никогда, наоборот… Бывало другое. Я вам уже говорила: некоторые думают, что я это делаю намеренно, и сами начинают то же, как вы. Или же приходят в негодование, как женщины, и приходится выбегать из магазина или из кафе, выходить на первой же остановке.
— Не плачь, — сказал Лучо. — Слезами горю не поможешь.
— Я не хочу плакать, — сказала Дина, — но я никогда и ни с кем не могла поговорить так после… Никто мне не верит, никто не может поверить. Даже вы мне не верите. Просто вы добрый и не хотите причинить мне зла.
— Сейчас я тебе верю, — сказал Лучо. — Две минуты тому назад я был как другие. Ты, пожалуй, должна бы смеяться, а не плакать.
— Вот видите, — произнесла Дина, закрыв глаза, — вот видите: все — бесполезно. Даже вы, хотя и говорите, что верите мне. Это полнейшее безумие.
— Ты обращалась к врачам?
— Да. Одно и то же: транквилизаторы, смена климата. Это самообман — лишь на несколько дней. Начинаешь думать, что…
— Да, — сказал Лучо, протягивая ей сигарету. — Постой-ка, а ну-ка, как они себя поведут?
Дина взяла сигарету большим и указательным пальцами, а безымянный и мизинец сделали одновременно попытку переплестись с пальцами Лучо, а он, пристально глядя, протягивал ей свою руку. Освободившись от сигареты, все его пять пальцев скользнули по маленькой смуглой руке, почти что обхватили ее и медленно принялись ее ласкать, а затем ручонка выскользнула и, охваченная дрожью, оказалась на свободе; сигарета упала прямо в чашку. Внезапно Дина закрыла лицо руками и, наклонившись над столом, согнулась в приступе икоты, похожей на рвоту или рыдание.
— Пожалуйста, — сказал Лучо, подняв голову, — пожалуйста, не надо. Не надо плакать, это так глупо.
— Я и не хочу плакать, — вымолвила Дина. — Я не должна была бы плакать, наоборот, но вот видишь.
— Выпей, тебе станет лучше, он горячий, а себе я сделаю другой, подожди, я вымою чашку.
— Нет, позволь мне.
Они поднялись одновременно и оказались у края стола. Лучо поставил грязную чашку назад — на скатерть; у обоих руки, как плети, безвольно висели вдоль тела и лишь губы слегка касались друг друга. Лучо окинул взглядом лицо Дины: закрытые глаза и бегущие по щекам слезы.
— Может быть, — пробормотал Лучо, — может быть, именно этим мы и должны заняться, это единственное, что в наших силах, а тогда…
— Нет, не надо, пожалуйста, — сказала Дина, не шевелясь и не открывая глаз. — Ты не знаешь, что… Нет, лучше — не надо, лучше — не надо.
Лучо обнял ее за плечи, медленно привлек к себе и почувствовал на своих губах ее близкое дыхание, горячее, пахнущее кофе и смуглой кожей. Он крепко поцеловал ее прямо в губы, стремясь слиться с ней, прикоснуться к ее зубам и языку; тело Дины в его объятиях расслабилось. Всего сорок минут назад ее рука принялась ласкать его руку на поручне в вагоне метро, сорок минут назад ее маленькая черная перчатка гарцевала на его коричневой перчатке. Ее сопротивление едва ощущалось, а вновь повторенный отказ воспринимался как некое предупреждение, но все в ней уступало, уступало в обоих, сейчас же ее пальцы медленно скользили по спине Лучо, ее волосы щекотали ему глаза, и ее тело источало неизъяснимый аромат, в котором не осталось и следа от предупреждения; вот их тела — на синеве покрывала: повинуясь приказаниям, послушные пальцы искали застежку, срывали одежду, ласкали кожу, бедра; руки смыкались, как губы и колени, а сейчас друг к другу прильнули и тела, а затем — неясный шепот мольбы, напор, сминающий сопротивление, откат назад и мгновенное движение вперед, чтобы горячая пенистая волна, зародившаяся вначале у слияния их губ, захлестнула потом их руки, пальцы, плоть, сметая все на своем пути, соединила их в одно целое, бросая в горнило любовной игры. Когда они закурили в темноте (Лучо хотел потушить торшер, но тот с грохотом рухнул на пол, раздался звон разбитого стекла), Дина испуганно приподнялась; не соглашаясь сидеть в потемках, она предложила зажечь хотя бы свечу и спуститься купить новую лампочку, но он снова обнял ее в темноте, и теперь они курили, успевая обменяться взглядами при каждой затяжке, и целовались вновь, за окном упрямо шел дождь. Обнаженные и расслабленные, они лежали в жаркой комнате, прикасаясь друг к другу руками, бедрами и волосами, и осыпали друг друга бесконечными ласками, влажные и частые касания заменяли им в темноте зрение; тела источали аромат, а губы счастливо бормотали что-то односложное и неразборчивое. В какой-то момент, возможно, вновь возникнут вопросы, но сейчас они, уже однажды изгнанные, затаились в темных углах, под кроватью, и когда Лучо хотел что-то спросить, ее влажное тело накрыло его, а мягкие укусы и поцелуи заставили замолчать; и только много позже, когда раскурили по новой сигарете, сказала ему, что живет одна, что никто долго у нее не задерживается, что все бесполезно, что нужно зажечь свет, что с работы — домой, что ее никогда не любили, что существует вот эта болезнь, что все, по сути, ее не волнует или же, наоборот, все волнует настолько, что нет слов это выразить, а может быть, все это не продлится больше одной ночи, и можно было бы обойтись без объяснений, у поручня метро едва зародилось что-то, но прежде всего нужно зажечь свет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186
— Не говорите глупостей, — повторил Лучо, и его охватило какое-то чувство, в котором угадывалось и желание, и недоверие, и покровительство. — Я понимаю, это ненормально, видимо, нужно найти причины, нужно бы. Как бы то ни было, зачем такие крайности. Я имею в виду заточение или резак.
— Кто знает, — сказала она. — Возможно, такие крайности и оправдали бы себя до конца. Может быть, это был бы единственный выход из тупика.
— И к какому же концу могут привести, по-вашему, такие крайности? — устало спросил Лучо.
— Не знаю, ничего не знаю, я только боюсь. Я тоже, наверное, потеряла бы терпение, если бы кто-нибудь со мной разговаривал так, но бывают такие дни, когда… Да, дни. И ночи.
— Ага, — сказал Лучо, поднося спичку к сигарете. — Еще и ночью, конечно.
— Да.
— Но не тогда, когда вы одни.
— Так же, когда и одна.
— Так же, когда и одна, ага.
— Поймите меня, я хочу сказать, что…
— Хорошо, — сказал Лучо, допивая кофе. — Очень вкусный, очень горячий. Что нам и требуется в такой вот день!
— Спасибо, — просто сказала она, и Лучо взглянул на нее, потому что совсем не собирался ее благодарить, просто испытывал чувство признательности за этот миг отдыха, за то, что поручень наконец себя исчерпал.
— При том, что у меня не возникло плохих или неприятных ощущений во время этого, — сказала, словно угадав, Дина. — Не важно, что вы мне не поверите, но в первый раз во время этого я не испытала плохих или неприятных ощущений.
— В первый раз — что?
— Сами знаете, но я бы не сказала, что это было плохо или неприятно.
— Когда они принимались?..
— Да, когда они снова принимались, и не было в этом ничего плохого или неприятного.
— Вас когда-нибудь задерживали за это? — спросил Лучо, медленно опуская чашку, стремясь попасть прямо в центр блюдечка. Ну что ты к ней пристал, че?..
— Нет, никогда, наоборот… Бывало другое. Я вам уже говорила: некоторые думают, что я это делаю намеренно, и сами начинают то же, как вы. Или же приходят в негодование, как женщины, и приходится выбегать из магазина или из кафе, выходить на первой же остановке.
— Не плачь, — сказал Лучо. — Слезами горю не поможешь.
— Я не хочу плакать, — сказала Дина, — но я никогда и ни с кем не могла поговорить так после… Никто мне не верит, никто не может поверить. Даже вы мне не верите. Просто вы добрый и не хотите причинить мне зла.
— Сейчас я тебе верю, — сказал Лучо. — Две минуты тому назад я был как другие. Ты, пожалуй, должна бы смеяться, а не плакать.
— Вот видите, — произнесла Дина, закрыв глаза, — вот видите: все — бесполезно. Даже вы, хотя и говорите, что верите мне. Это полнейшее безумие.
— Ты обращалась к врачам?
— Да. Одно и то же: транквилизаторы, смена климата. Это самообман — лишь на несколько дней. Начинаешь думать, что…
— Да, — сказал Лучо, протягивая ей сигарету. — Постой-ка, а ну-ка, как они себя поведут?
Дина взяла сигарету большим и указательным пальцами, а безымянный и мизинец сделали одновременно попытку переплестись с пальцами Лучо, а он, пристально глядя, протягивал ей свою руку. Освободившись от сигареты, все его пять пальцев скользнули по маленькой смуглой руке, почти что обхватили ее и медленно принялись ее ласкать, а затем ручонка выскользнула и, охваченная дрожью, оказалась на свободе; сигарета упала прямо в чашку. Внезапно Дина закрыла лицо руками и, наклонившись над столом, согнулась в приступе икоты, похожей на рвоту или рыдание.
— Пожалуйста, — сказал Лучо, подняв голову, — пожалуйста, не надо. Не надо плакать, это так глупо.
— Я и не хочу плакать, — вымолвила Дина. — Я не должна была бы плакать, наоборот, но вот видишь.
— Выпей, тебе станет лучше, он горячий, а себе я сделаю другой, подожди, я вымою чашку.
— Нет, позволь мне.
Они поднялись одновременно и оказались у края стола. Лучо поставил грязную чашку назад — на скатерть; у обоих руки, как плети, безвольно висели вдоль тела и лишь губы слегка касались друг друга. Лучо окинул взглядом лицо Дины: закрытые глаза и бегущие по щекам слезы.
— Может быть, — пробормотал Лучо, — может быть, именно этим мы и должны заняться, это единственное, что в наших силах, а тогда…
— Нет, не надо, пожалуйста, — сказала Дина, не шевелясь и не открывая глаз. — Ты не знаешь, что… Нет, лучше — не надо, лучше — не надо.
Лучо обнял ее за плечи, медленно привлек к себе и почувствовал на своих губах ее близкое дыхание, горячее, пахнущее кофе и смуглой кожей. Он крепко поцеловал ее прямо в губы, стремясь слиться с ней, прикоснуться к ее зубам и языку; тело Дины в его объятиях расслабилось. Всего сорок минут назад ее рука принялась ласкать его руку на поручне в вагоне метро, сорок минут назад ее маленькая черная перчатка гарцевала на его коричневой перчатке. Ее сопротивление едва ощущалось, а вновь повторенный отказ воспринимался как некое предупреждение, но все в ней уступало, уступало в обоих, сейчас же ее пальцы медленно скользили по спине Лучо, ее волосы щекотали ему глаза, и ее тело источало неизъяснимый аромат, в котором не осталось и следа от предупреждения; вот их тела — на синеве покрывала: повинуясь приказаниям, послушные пальцы искали застежку, срывали одежду, ласкали кожу, бедра; руки смыкались, как губы и колени, а сейчас друг к другу прильнули и тела, а затем — неясный шепот мольбы, напор, сминающий сопротивление, откат назад и мгновенное движение вперед, чтобы горячая пенистая волна, зародившаяся вначале у слияния их губ, захлестнула потом их руки, пальцы, плоть, сметая все на своем пути, соединила их в одно целое, бросая в горнило любовной игры. Когда они закурили в темноте (Лучо хотел потушить торшер, но тот с грохотом рухнул на пол, раздался звон разбитого стекла), Дина испуганно приподнялась; не соглашаясь сидеть в потемках, она предложила зажечь хотя бы свечу и спуститься купить новую лампочку, но он снова обнял ее в темноте, и теперь они курили, успевая обменяться взглядами при каждой затяжке, и целовались вновь, за окном упрямо шел дождь. Обнаженные и расслабленные, они лежали в жаркой комнате, прикасаясь друг к другу руками, бедрами и волосами, и осыпали друг друга бесконечными ласками, влажные и частые касания заменяли им в темноте зрение; тела источали аромат, а губы счастливо бормотали что-то односложное и неразборчивое. В какой-то момент, возможно, вновь возникнут вопросы, но сейчас они, уже однажды изгнанные, затаились в темных углах, под кроватью, и когда Лучо хотел что-то спросить, ее влажное тело накрыло его, а мягкие укусы и поцелуи заставили замолчать; и только много позже, когда раскурили по новой сигарете, сказала ему, что живет одна, что никто долго у нее не задерживается, что все бесполезно, что нужно зажечь свет, что с работы — домой, что ее никогда не любили, что существует вот эта болезнь, что все, по сути, ее не волнует или же, наоборот, все волнует настолько, что нет слов это выразить, а может быть, все это не продлится больше одной ночи, и можно было бы обойтись без объяснений, у поручня метро едва зародилось что-то, но прежде всего нужно зажечь свет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186